Русская мемуаристика сохранила множество свидетельств о несчастных, проигравшихся в пух и прах - разоренных, попавших в долговую яму, покончивших с собой вследствие пагубной привязанности к картам и рулетке. Читая очередную такую жалостливую историю, поневоле думаешь: а кому, собственно, доставались в итоге все эти деньги - ведь если были проигравшие, непременно должны были быть и выигравшие? И вот загадка хотя бы частично разрешена: в серии "Близкое прошлое" издательства "Молодая гвардия" появилась книга Дениса Лешкова (1883-1933) "Партер и карцер", которая носит подзаголовок "Воспоминания офицера и театрала", хотя вполне могла бы именоваться, скажем, "Записками удачливого игрока".
Составитель и комментатор тома Т.Л.Латыпова в предисловии сообщает, что в годы службы в Кронштадте выпускник Константиновского артиллерийского училища Лешков "участвовал в бесшабашных кутежах и проделках сослуживцев, увлекся азартными играми в карты, которые стали источником его материального благополучия". А деньги юному офицеру были очень нужны: к тому времени он уже был заядлым балетоманом, то есть принимал участие в боевых действиях кшесинистов и павловистов (поклонников соответственно Матильды Кшесинской и Анны Павловой) на стороне первых, а главное - активно ухаживал за миловидными танцовщицами.
Конечно, сам по себе тот факт, что молодой человек проводил время в столь приятных и достойных всяческого уважения занятиях, едва ли выделяет его из общего ряда - артистки балета в те времена пользовались немалой популярностью среди лиц среднего командного состава. От своих сослуживцев Лешков отличался другим - начиная с восемнадцати лет он писал мемуары. Причем речь идет не о дневниках или иных подготовительных материалах, нет - совсем юный кадет принимается за настоящие воспоминания, подробно описывая свои детство-отрочество-юность. Заканчивал же эти записки Лешков уже на рубеже 1920-30-х годов, отдав, таким образом, их сочинению половину своей жизни.
Мемуары Лешкова относятся к самому интересному для читателя подвиду жанра, представляя собой заметки человека весьма остроумного, легкомысленного и немного поверхностного. Не претендуя осчастливить потомков своими мудрыми мыслями, Денис набрасывает вполне яркие и занятные картинки армейского и театрального быта. "Для меня балет никогда не являлся зрелищем, наводящим на игривые мысли... Я всегда вижу на сцене только искусство и увлекаюсь только этим искусством, и если для меня не безразлично, танцует ли на сцене хорошенькая танцовщица или форменный урод, то опять-таки только в силу чисто эстетических соображений", - утверждает автор, что не мешает ему менять объект флирта раз в две страницы. Впрочем, и в увлечениях своих он не забывал о высоком: самой сильной страстью его оказалась девушка, исключительно схожая с Анной Павловой (к тому времени Лешков уже переметнулся в павловисты).
В общем, "Партер и карцер" вполне можно было бы назвать книгой, приятной во всех отношениях, если бы не появляющийся на 72-й странице эпизодический образ гимназиста Эдельштейна, охарактеризованного автором как "гнусная личность". За что, спрашивается? Подумаешь, девушку попытался отбить. "Это кончилось тем, что я однажды чуть-чуть не треснул Эдельштейна в Павловске на музыке". Ай, он еще и дерется...
Обилие в мемуарах Лешкова проходных персонажей, мелькающих и тут же исчезающих, заставляет посочувствовать комментатору. Конечно, восстановить тот или иной эпизод из жизни примадонн вроде Кшесинской или Павловой зачастую оказывается не слишком сложно. Но что делать, если речь идет о младшем офицере артиллерийского полка, или о безвестной, хотя и очень симпатичной хористке, или о случайном попутчике в поезде? Не случайно идеалом ученого мне всегда казался Вадим Афанасьевич Дрожжинин - уникальный специалист по далекой Халигалии из аксеновской "Затоваренной бочкотары", знающий по именам всех жителей островной столицы Грандо-Кабальерос. Это ли не предел настоящей науки - со всей ее дивной красотой и полной практической бесполезностью? А теперь представьте еще, что речь идет об истории Грандо-Кабальероса трехсотлетней давности...
Творчески развивает дрожжининскую традицию Ольга Кошелева - автор только что вышедшей в огишной серии "Нация и культура / Новые исследования" монографии "Люди Санкт-Петербургского острова Петровского времени". Для получения представления о книге достаточно заглянуть в именной указатель: "Остерман Андрей Иванович, тайный советник; Отто Иван Андреевич, лекарь; Павлов Василий, священник; Павлов Филипп, гулящий человек". В поисках гулящего человека отправляемся на страницу 376: "Крестьянин из Ярославской волости Федор Шапошников рассказывал, как "был он в вольном доме, который держит купецкой человек Спиридон Акимов, по зову гулящего человека Филиппа Павлова, который в том вольном доме делает камедию". И так вся пятисотстраничная монография - по три новых лица на одно предложение. Возникают, исчезают, но главное - вносятся в протокол истории. "Весь Петербург" за 1717-1722 годы.
Если кому-то в моих словах почудится ирония, очень прошу списать ее на инерцию стиля. Такие времена противные - без стеба шагу не ступи. На самом деле то, что сделала Ольга Кошелева, называется научным подвигом. Поставив себе целью "представить структуру города последнего десятилетия правления Петра I", автор прилежно и с любовью собирает этот пазл, следуя от частного к общему, от более крупных элементов - к мельчайшим, почти неразличимым деталям исторического процесса: судьбам петербуржцев первого призыва.
Начинается рассказ об истории Петербурга, естественно, с развернутой характеристики "учреждений правопорядка". Оказывается, едва успев основать город, царь Петр первым делом обязал регистрироваться в этих самых учреждениях всех приезжих. Правда, в особом интересе к брюнетам тогдашняя питерская полиция замечена не была - так ведь и нынешняя, говорят, кормится по преимуществу со скандинавских туристов, каковые в основном блондины. Так что главное отличие петровской полиции от матвиенковской - это численность (в 1723 году штат полиции составлял 88 человек) и форма ( "обмундирование полицейского состояло из епанчи, кафтана василькового с красным обшлагом, камзола красного или зеленого, штанов васильковых, картуза с красными отворотами, чулков красных и васильковых и галстука; непременным предметом каждого патрульного полицейского был барабан, им он привлекал к себе внимание населения, делая объявления").
Не менее любопытны и подробности заселения новой имперской столицы. Не желая, чтобы город заселялся как попало, Петр выписывал квалифицированных ремесленников и прочих достойных людей со всей России. В губернии, как водится, спускались разнарядки - прислать к такому-то числу столько-то семей таких-то групп населения. Излишне добавлять, что желания самих переселяемых никто не спрашивал. Но поскольку речь шла о людях зажиточных и в своих регионах уважаемых, то, разумеется, сниматься с места и мчаться черт-те куда им было не резон. Поэтому они норовили государя обмануть и подсунуть вместо себя кого похуже, победнее и пообтрепаннее, вследствие чего случались разные казусы.
Постепенно повествование становится все более детальным, автор сосредотачивается на индивидуальных судьбах, то сравнивая пути трех заброшенных в Петербург рыбников, то сочувствуя безымянному псаломщику Троицкого храма, который, не имея собственного дома, был вынужден ютиться вместе со старостой того же прихода "в особной избе" на дворе подъячего. К счастью, судя по исследованию Ольги Кошелевой, Эдельштейны в Петербурге 1718 года не водились, а потому эта книга понравилась мне еще больше, чем мемуары Лешкова.
Коль скоро речь зашла о новейших гуманитарных исследованиях, дело неизбежно закончится рассказом о всплеске зимней активности издательства "НЛО". Только за последние недели на свет появились монография Аси Пекуровской "Страсти по Достоевскому", огромный свод писем Бориса Пастернака к родным, исследование Виктора Живова "Из церковной истории времен Петра Великого", занятная книга Роланда Харрингтона "Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских" и многое другое - просто любопытное и более чем.
С удовольствием поговорил бы о справочнике немецкого слависта Манфреда Шрубы "Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890-1917 годов", но эта книга уже кратко аннотировалась нами в одном из ярмарочных обзоров, а повторяться нет никакой возможности - количество изданий, в том числе и энэлошных, которые хочется хоть как-то отметить, превышает физические силы любого рецензента. Кроме того, когда-то же выйдет и второй том словаря Шрубы, охватывающий период с 1917 по 1932 годы, тогда и будет повод остановиться на этом проекте поподробнее.
А пока что наш разговор - о сборнике статей "Эротизм без берегов". На переплете, под репродукцией Бердслея, правда, черным по белому написано "Эротизм без границ", однако на титуле присутствует иное название, да и составитель тома Маргарита Павлова в предисловии обосновывает заглавие "аллюзией на почти забытую литературную дискуссию" (речь идет о полемике вокруг известной работы Роже Гароди "Реализм без берегов"). Так что остановимся на этом варианте.
Тех, кто, прочтя название, усомнится, не очередной ли сборник фрейдистских обманок предлагается его вниманию, призвано успокоить то же предисловие: "Художественные тексты и биографии модернистов... были и продолжают оставаться неиссякаемым источником для всевозможных изысканий в области психоанализа, а также для иллюстраций внелитературных концепций. Как правило, эти умозрительные построения не привносят ничего нового, а всего лишь транслируют литературное явление и наше знание о нем в другой понятийный ряд, заменяя, подобно толмачу, одни слова другими".
Впрочем, для успокоения достаточно просто заглянуть в содержание - имена авторов сборника говорят сами за себя. В антологию вошли статьи ведущих специалистов по русской литературе Серебряного века и последующих десятилетий: Александра Лаврова, Ольги Матич, Моники Спивак, Джона Малмстада, Евгения Берштейна и других. Некоторые работы печатаются впервые, другие публиковались прежде в специальных научных изданиях - в первую очередь в журнале "Новое литературное обозрение" и ежеквартальнике торонтской "Славики".
В центре внимания исследователей оказываются Сологуб, Розанов, Флоренский, Кузмин, Блок, Набоков, Андрей Белый... Казалось бы, все уже понимают, какую роль играла в сознании тех поколений проблема пола, однако в большинстве случаев авторам книги удается найти достаточно свежие подходы к теме. Читатель узна ет, как создавались вейнингеровский и уайлдовский мифы русского модернизма, как автомобиль становился в тексте эпохи эротическим объектом, как переплетались в мироощущении людей Серебряного века сексуальные и политические мотивы.
Может быть, самой неожиданной работой в сборнике оказывается открывающая его статья А.В.Лаврова "Стивенсон по-русски: Доктор Джекил и мистер Хайд на рубеже двух столетий". Известно, как важен был Стивенсон для эстетического самоопределения литературных группировок 1920-х годов, в первую очередь "Серапионовых братьев". Однако Лавров демонстрирует, как использовался стивенсоновский код в жизнетворчестве литераторов предыдущей эпохи, подробно останавливаясь на истории отношений Максимилиана Волошина с Маргаритой Сабашниковой, где поэт выступал в роли доктора Джекила и мистера Хайда одновременно.
Завершается том разделом "Публикации". Здесь помещены "лирическая повесть в XII главах" Валерия Брюсова "Декадент" (вступительная статья и примечания Николая Богомолова), письма поклонниц к Федору Сологубу (публикация Т.В.Мисникевич) и фрагменты дневника Татьяны Гиппиус за 1906-1908 годы (вступительная статья, подготовка текста и примечания Маргариты Павловой).