Пусть философы убеждают нас в сложности человеческого устройства. На самом деле нередко сложность легко упрощается и разнообразные "классификации" и "типологии", которыми охотно угощают все, кому не лень, от психологов до литературоведов, сводятся к простым делениям, на "лисиц" и "ежей", к примеру. (Остроумную зоологию Архилоха еще более остроумно применил в своем эссе о Льве Толстом Исайя Берлин.) Шныряющие лисицы-охотницы, вечно упругие в бодрых поисках поживы, осваивают новые территории, а упорные буравчики-ежи, скорее домоседы, обживают новое пространство, подгоняя его размеры под игольчатую щетину. Пустить ежа под череп, как любил говорить Набоков...
В некоторых биологических обстоятельствах ежам и лисицам свойственно скрещиваться. Международная университетская жизнь - место активного спаривания этих двух пород. А научный туризм, модная в наше время "академическая мобильность" - результат такого симбиоза. Что получается?
Как бы привычны вы ни были к переездам и если с места вам так же легко сорваться, как кнопкой пульта менять экранные картинки, все равно любое перемещение - если вы не бомж и не бродяга - связано с двумя банальными, порой трудоемкими вещами: сборами и консервацией оставленной в тылу лавки, а также хотя бы минимальным приготовлением нового местопребывания, его "проектирования". Другими словами, продумывания деталей. И то и другое занятие порой совмещаются травматично.
К концу 1990-х - началу 2000-х многие коллеги успели пресытиться поездками: конференции, стажировки, субботние годы, лекции либо стали обычной частью рабочего графика, поделившего существование на "здесь" и "там", либо полностью обеспечили и закрепили позицию "там" со всеми выгодами и издержками тамошнего университетского европейско-американского существования. Этой относительно новой ситуации сопутствовало переустройство всей системы ориентиров. (Не отмена, а сохранение старого костяка, прежних, десятилетиями наработанных и во многом отработанных международных контактов, жестко контролируемых известными структурами, когда поездка за рубеж - на конференцию или на работу - была вполне ощутимым финансовым эквивалентом поощрения в нерыночной академической практике.) Роль личной инициативы, личного менеджмента в установлении таких взаимовыгодных контактов выросла необычайно, заметно потеснив прежний статус внутренних "мидов", университетских международных отделов, функции которых сводились в целом к неаккуратному выполнению необходимых канцелярско-бюрократических процедур. Степень неаккуратности росла пропорционально отдалению от "кормушки". Однако в 1990-х годах в новых вузах можно было наблюдать "реванш" новых малых "мидов", стремительно подменявших собой целые подразделения, работающих как аппарат, обслуживающий интересы университетской власти, распределяющий стоимость каждого нового международного проекта, приносимого " в клюве" сотрудниками, согласно иерархии аппетитов руководства - от ректора до завхоза, под сурдинку продающего аренду помещений. Мягкая блокировка лишних свидетелей и участников - одна из форм работы малых "мИДов". По такой схеме в эпоху насыщения активно существовало международное подразделение РГГУ, во многом за счет количественного роста "имиджевых" международных центров создав престижный фасад, привлекательную вывеску.
Другая форма - индивидуальная инициатива, скрупулезно прорабатываемые взаимные интересы, в которой обе стороны просчитывают степень взаимной выгоды от контактов (безусловно, в российском партнерстве для гуманитарной сферы конвертируются две вещи - общность исследовательских интересов и особенно доступ к архивным материалам и документам, спектр которых значительно расширился и уточнился в 1990-е годы, и, кроме того, коэффициент полезности измеряется продуктивностью связей, встроенностью в ту или иную систему, возможностью применения этой встроенности для дальнейших проектов и т.д.). Таким образом, эта форма - довольно серьезный личный академический капитал, который, судя по представляемым общественности последним правительственным документам (http://www.rciabc.vsu.ru/ric/conf_2006121314.htm), в недалеком будущем и в российской среде будет каким-то образом засчитываться. А пока академическая мобильность остается в основном закрытой "кустарной" зоной "личных сбережений", ревниво оберегаемой от посягателей и конкурентов. Обсуждения темы остаются либо на уровне сувенирной раздачи общих мест, либо кулуарной трансляцией сплетен.
Мои "три Парижа" - 2004-й, 2005-й, 2006-й - были очень разными, и по срокам, и по "жанру". Короткие конференции (мартовская, 2005 года, уместилась в два неполных дня) и сравнительно долгое для меня - чуть дольше трех недель - пребывание в роли приглашенного профессора. Конечно, такие академические набеги не сравнить с той устоявшейся практикой, в которой гранты и командировки стали словно филиалом пребывания в отечестве, нередко поменяв их местами и сделав отечественное вполне филиальным. Тем острее всегда разовое попадание с негарантированным повтором. "Три Парижа" было, а четвертому не бывать. Примерно так. Получается текстология командировок. В этих стенограммах случайный перечень предметов командировочного перемежается незаконно попавшими "вставными новеллами".
Париж-1 (ноябрь 2004)
Половина третьего по Москве. RER - самый лучший способ добраться до места. Прямая ветка. Ночь на холодной и промозглой металлической платформе аэропорта Ш. де Голля тянулась медленно, и, казалось, что поезд вообще не придет никогда. Когда уже всякая надежда пропала, что-то лязгнуло - и один за другим выстроились вагоны. Бесконечное проползание сквозь ночные предместья. Моруа был прав, когда советовал своей собеседнице по прибытии в Париж закрыть глаза, а начать осматриваться где-нибудь поближе к Нотр-Дам. Зато после долгого переезда - награда: Люксембургский сад и рядом Hotel de Bresil на Rue Le Goff - там собирала горстку филологических безумцев, европейцев и россиян, на конференцию "Психологические отклонения в литературе и искусстве славянских культур" несравненная Нора Букс, хозяйка и блистательный сценарист мероприятий. Место, как оказалось, прекрасно рифмовалось с научной затеей: здесь в 1886-1888 годах останавливался Фрейд эпохи предбрачной переписки с невестой Мартой, набросков первых научных исследований, связанных с кокаином: "Я испытывал на себе воздействие кокаина, которое подавляет чувство голода, сна, утомления и обостряет интеллектуальные способности в несколько десятков раз", острого интереса к гипнозу. Париж Фрейда (в 1885 году он получил грант для пятимесячной стажировки у Жана Мартена Шарко, самого популярного и высокооплачиваемого невропатолога Европы) был заражен модными болезнями, переполнен истеричками, готовыми в любой момент упасть в обморок или покончить с собой. В Париже Фрейд понюхивал наркотики, шатался по улицам, попивал абсент, возмущался внешним видом парижанок (безобразны, кривоноги, длинноносы), по ночам сочиняя глобальный труд. О своей работе в одном из писем он говорил: "Каждую ночь я занимаюсь тем, что фантазирую, обдумываю, строю догадки, останавливаясь лишь тогда, когда дохожу до полного абсурда и изнеможения". "Покорение" Шарко было одной из главных парижских задач Фрейда. Получить доступ в лабораторию, а также в "волшебный замок" на бульваре Сен-Жермен считалось уделом избранных. В конце концов Фрейд добился желаемого и стал частью ближайшего окружения Шарко, был принят в доме "мага", похожего сразу на римского императора, Наполеона и священника, властно подчинявшего гостя своей обволакивающей мягкости. Фрейду тогда удалось договориться о переводе работ своего кумира на немецкий. Великий врач, гипнотизер, гений для одних, а шарлатан для других, по вторникам в клинике "Сальпетриер" устраивал публичные сеансы, завораживавшие Фрейда (картина с изображением такого сеанса всегда висела впоследствии в его кабинете). Театральное зрелище захватывало зрителей. В зал, набитый до отказа, вводили бьющуюся в припадке истеричку, и Шарко излечивал ее гипнозом. В "Сальпетриере" для истеричек выделяли специальные палаты. Некоторые дамы были довольно молоды и гордились своей известностью.
Его лекции и демонстрации в клинике были достоянием общественности и посещались политиками и журналистами. Писатель, врач Аксель Мунте, который в 1880-х годах учился под руководством Шарко, считал представления в "Сальпетриере" фарсом, "безнадежной смесью правды и обмана". Для Фрейда важно было главное открытие: лечение - это искусство, театр.
Этому "медицинскому" театру в ту парижскую пору Фрейд учился (кроме Шарко) - у Бруарделя, специалиста по судебной психиатрии. Сеансы проводились в парижском морге и были посвящены убийствам, изнасилованию детей и инцесту. Фрейд запомнил одно выражение Бруарделя: "Грязные колени - признак приличной девушки".
В Париже Фрейду было одиноко и неспокойно. Французы показались ему эгоцентричными и враждебными, "подверженными психическим эпидемиям, массовым историческим потрясениям, и они не изменились с тех пор, как Гюго написал свой "Собор Парижской Богоматери"; их столица - "огромный безвкусно наряженный сфинкс, который поедает всех чужеземцев, не сумевших разгадать его загадки".
Он посещал музеи и театры, видел Сару Бернар в мелодраме, после чего вернулся в гостиницу с мигренью. Однажды он пришел в ресторан с другом и его женой, а это оказался бордель. Когда он рассказывал о Париже, называя его "просто одним длинным и причудливым сном", была ли это только фигура речи или за этим стояло нечто более конкретное?
Переехав в гостиницу на Rue le Goff и обнаружив, что полог над кроватью сделан из зеленой материи, он провел химический анализ, чтобы определить, нет ли в составе красителя мышьяка. Было ли это обычной предосторожностью знающего человека или воздействием невротической фантазии?
Наблюдения и состояние Фрейда той парижской поры довольно банальны, однако он был прав: при всей стремительности истории, французы меняются медленно, особенно эта медлительность перемен сказывается в интерьерах. Казалось, двадцатый век прошел где-то рядом, стороной, запутался в сновидениях своего случайного постояльца, оставив по себе смутный след: плоский подъемник-шкаф на полчеловека - лифт, медленно движущийся на тросах и отторгающий массивные колесные чемоданы, предлагая владельцу выбор - либо груз, либо хозяин, круженье и танец, подъем, либо спуск по узкой винтовой лестнице с крохотными ступеньками без перил да глухой темно-бордовый фон покрывал и полувытертых ковров вместо прежних фрейдовских зеленых.
Дух Фрейда прятался и сегодня в ломаных коротких коридорах, тупичках, уступах и углах, путая логику расположения номеров, окон и стен, летом, похоже, увитых плющом, прячущим другую, "внутреннюю" часть гостиницы, никак не распознаваемую с фасада, с улицы.