Тайбэйские шоу: Конфуций на дворе

Страсти по демократии

Классик уподоблял жизнь театру, а людей актерам. Теперь все наоборот: театр стал жизнью, а актеры изображают людей. Хочу поделиться впечатлениями от двух очень разных публичных шоу в Тайбэе, столице Тайваня, не собираясь морализировать по их поводу. Пусть читатель сам судит о коллизиях и странных сцеплениях современной жизни, в них раскрывающихся.

*

По старому крестьянскому обычаю Тайбэй просыпается рано. С рассветом город наполняется стрекотом мотороллеров, гулом базаров и криками торговцев, продающих еду на завтрак. Но каждый год 28 сентября на улице Большого Дракона в старом центре тайваньской столицы к обычному городскому шуму добавляются малознакомые современному человеку звуки. Они доносятся из расположенного здесь храма Конфуция. Издает их экзотический оркестр, который состоит из набора каменных пластин - литофонов, дюжины бронзовых колоколов, гонга и большого барабана. Оркестр исполняет ритуальную или, как ее раньше называли, "изысканную" музыку древности. Никаких душеподъемных маршей и возбуждающих мелодий - только сухая череда нот, которые обозначают тон и ритм, приучая слушателя вслушиваться в "чистый звук" и так воспитывая в нем чуткий покой духа. Современного неврастенического человека, приученного к пьяняще-сильным ощущениям, такой музыкальный аскетизм будет, наверное, тяготить. Но момент обязывает: металл и камень поют по случаю дня рождения Конфуция - первого мудреца и образцового учителя Китая. А построенные аккуратными рядами танцоры в шелковых халатах, с топориками и щитами в руках, исполняют ритуальный танец тех давних времен. Танец прост, как древняя музыка: шаг вперед, назад и в сторону, сдержанный поклон. Дело ведь не в зрелищности, а в правильном исполнении, которое, конечно, требует правильного духовного состояния. После танца - жертвоприношения, совершаемые все в той же торжественно-сдержанной манере.

Чествование Конфуция начинается очень рано - в пятом часу утра. Тоже древний обычай, по-своему практичный и мудрый: кто хочет быть здоровым и богатым, должен вставать рано. Аудиенции у императора тоже начинались с рассветом: власть является людям с сиянием дневного светила. А театральные представления могли идти по ночам даже в отсуствие публики, ибо предназначались не людям, а богам. Все дело в том, что в старом Китае представление не отделялось от ритуала, а для церемонии зрители не обязательны. Точнее, участники церемонии являются и ее зрителями, они и действуют, и наблюдают свои действия. Ведь торжественность ритуала проистекает из чувства связи человека с вечным в себе и, следовательно, его связи с усопшими предками и богами, с вечноживым началом во всех людях. Это единение людей и богов, живых и умерших нельзя показать или доказать, о нем можно только свидетельствовать. В сущности, оно удостоверяется опытом таинственной зеркальности бытия, которая дается нам прежде, чем в нас появится сознание собственного "я". В этом опыте абсолютной Встречи никто ничего не передает, но все передается. Ритуал и есть символ такой отсутствующей связи. В нем и благодаря ему жизнь опознается как декорум внутренней правды. Праздник памяти Конфуция или театральное представление (которое в Китае мыслилось не как зрелище, а как игра, чистое действо) могут идти в темноте и без зрителей потому, что удостоверяют нераздельность внутреннего и внешнего в первоначальном, недоступном рефлексии проблеске сознания. Недаром конфуцианская традиция требовала от своих приверженцев устранять дурные мысли прежде, чем они проявятся в уме. "Не делай ничего дурного даже в темноте", - гласит древняя конфуцианская заповедь. (Кажется, до нас она доходит в виде псевдоконфуцианских изречений о трудности поисков "черной кошки в темной комнате").

Современные исследователи разбирают по косточкам "учение Конфуция", но для меня ключ к пониманию конфуциева наследия дают не теории, а два простых факта. Во-первых, Конфуций не писал книг, а только высказывался по разным поводам: он явно дорожил непосредственным общением больше отвлеченных умствований. Во-вторых, Конфуций превыше всего ценил ритуалы и предметы, к ним относящиеся: одеяния, регалии, музыкальные инструменты, жертвенные сосуды, экипажи, книги. Более того, в самом Конфуции его ученики и потомки совершенно исключительное значение придавали его личным вещам и манерам, вообще образу жизни. Древний историк Сыма Цянь спустя четыре века после смерти Конфуция записал: "Я побывал на родине Учителя и видел его покои, его колесницу и одежды, его сосуды для жертвоприношений и ученых мужей, совершавших в урочные часы торжественные обряды. Я преисполнился благоговения и не мог заставить себя покинуть этот дом. Среди владык мира немало было таких, чья слава умирала вместе с ними, а память о Конфуции, даром что носил он платье из холста, любовно сберегается вот уже более десяти поколений. Не зря зовут его величайшим мудрецом!" От философов европейской античности остались только мысли. Их жилища, вещи и сами могилы давно преданы забвению. А на родине Конфуция в полной сохранности стоит его дом, набитый старинными вещами (сейчас не так важно, подлинными или нет), на кладбище рода Конфуция почетное место отведено его могиле, существует полная генеалогия потомков мудреца, которых к настоящему времени раскинуто по миру ни много ни мало более трех миллионов человек! Кстати, подготавливается новое издание этой генеалогии, куда наперекор обычаю, но в духе нынешнего времени будут включены и все женщины прославленного рода.

Что означает это любовное внимание к личным вещам, характеру, поведению человека? Речь идет о предметах столь же уникальных и неповторимых, как и жизненные "случаи", которые побуждают нас говорить, и притом говорить что-то новое. В этой непреходящей оригинальности вещей и устного слова запечатлевается уникальная личность. Истинно человечный мир бесконечно разнообразен. Поэтому человека нельзя придумать. Его можно только открыть. В лице Конфуция человек в Китае впервые открыл себя, встретился с собой и... остался навсегда. И этот открывший себя, сердечной близостью живущий человек не может остаться (с) собой без культуры, утверждающей все уникальное и своеобразное. Литературная форма конфуцианской традиции, кстати сказать, точно воспроизводит двуединство сокровенного и орнаментального в ритуальном действии. Ее ядро составляют лаконичные афоризмы, которые как бы дополняют, орнаментируют исторические анекдоты. Первые указывают на правду внутреннего опыта, вторые - на явления жизни как декорум сокровенной правды духа. Одно претворяется в другое, и их преемственность обозначает нравственное преображение жизни.

Хотя чествование Конфуция не предполагает сторонних зрителей, а должно свершаться в глубине сердца каждого, оно не лишено политического подтекста. При Гоминьдане годовщина рождения Конфуция была официальным праздником, и в этот день на острове чествовали всех учителей. Пришедшая шесть лет назад новая власть этот праздник отменила. Теперь на нее сыпятся обвинения в некомпетентности, коррумпированности и пренебрежении общественной моралью. В этом потоке критики нет-нет да и всплывет имя первого учителя Китая. Накануне праздника Конфуция близкая к оппозиционным кругам газета назвала одной из причин нарастающего брожения в тайваньском обществе неуважение нынешнего правительства к памяти Конфуция. Зато администрация Тайбэя, контролируемая оппозиционным Гоминьданом, провела нынешнее празднование с особенным размахом и дополнила его международной конференцией, на которую съехались поклонники Конфуция почти из всех стран "конфуцианского ареала" за исключением КНР. Зрелище по-своему любопытное, дающее редкую возможность наблюдать особый, сверхнациональный человеческий тип, выкованный конфуцианством. Это тип книжника-эрудита, бледного и высохшего от ученых занятий, но степенного и учтивого до невозможности: шагу не ступит без извинения и поклона.

Объединяла участников конференции и вера во всемирную ценность идей Конфуция. Ведь Конфуций учил искусству человеческого общения, а коммуникативность - ключ к успеху в современном мире. И если нынешний капитализм силен тем, что умеет эксплуатировать человеческие желания, извлекая доход буквально из ничего - из пустоты, отсутствия предмета вожделения, которыми питается желание, то конфуцианство с его тонко разработанной техникой артикуляции желания и нравственной аскезы вполне пригоден для капиталистического уклада эпохи постмодерна. То же конфуцианство определенным образом типизирует социальную среду, облегчая коммуникацию и обмен. А в наши дни оно делает это в глобальном масштабе. Так что празднование дня рождения Конфуция в глобализированном Тайбэе - не просто дань прошлому, а, скорее, признак устремленности в будущее. В точности по завету Конфуция: мудр тот, кто "лелея старое, открывает новое".

*

В последнее время в Тайбэе развернулось еще одно политическое шоу, которое, если бы о нем знали в России, наверняка привлекло бы самое пристальное внимание российского политического бомонда. Ибо речь идет о серии акций, очень похожих на "цветные" революции в странах СНГ. Поводом для них послужили коррупционные скандалы, в которые оказались замешаны родственники президента и его жена. Самого главу государства обвинили в нецелевом расходовании средств из специального президентского фонда. Нарушения законов и денежные суммы, вокруг которых разгорелся сыр-бор, по русским меркам совершенно незначительны. Но на Тайване уже играют по правилам развитой демократии, нечистоплотность в политике карается строго. Для начала президента и его окружение долго песочили по телевидению и в газетах, а с начала сентября перед президентским дворцом началась бессрочная сидячая демонстрация протеста (на Тайване ее называют так же, как сидячую медитацию в буддизме: "покойное сидение"). Участники сидения - а их регулярно собирается по несколько десятков тысяч человек - протестуют против коррупции и требуют отставки президента.

Итак, в Тайбэе случилось и даже стало частью житейской рутины то, чего власти в России боятся, как огня: открытое, организованное, нравственно мотивированное выражение массового протеста против правящей команды. У нас подобное событие было бы воспринято как добровольная капитуляция власти и попросту взорвало бы существующий порядок. Как известно, "в России восстают не потому, что власть плоха, а потому, что она слаба" (В.Шульгин). Для российских властей такие выступления - как реальный ужас, которому как раз нет места в реальности: либо протестантов разгонят в первый же, от силы второй день, либо правительство рухнет в те же считанные дни. В Тайбэе же предъявлено демократическое шоу "ужаса без конца", и обе стороны старательно избегают насилия. Манифестанты сидят, полиция следит за порядком, президент правит. В реальности жизнь течет по установленному порядку. А в параллельном ей виртуальном мире телевидения кипят страсти, вызывающие жгучий, прямо-таки всепоглощающий интерес публики. К кому ни зайдешь в эти дни в Тайбэе, все смотрят прямой репортаж о ходе сидячей демонстрации. Новый политический спектакль разом затмил привычную телевизионную жвачку мыльных опер, голливудских боевиков, угадалок, конкурсов любителей пения и проч.

Задумываясь над причинами необыкновенной привлекательности нового шоу, первым делом подмечаешь его, как принято говорить на Западе, лиминальный, пороговый характер. Сенсация (именно: острое возбуждение) - хлеб телевидения, этого, по слову Поля Вирилио, "музея происшествий". А толпа, взбунтовавшаяся во имя законности, - его лучший объект, потому что в ней явлены одновременно скандал и положительная публичность. То и другое сходится в праздничном "перевертывании" действительности, дискредитации власти ради ее оправдания. Президенту в этом карнавале уготовлена роль рыжего. Шесть лет с телевизионных экранов не сходил обаятельный, вальяжный, рассудительный хозяин страны. И вдруг буквально за одну ночь любимец публики превращается во всеобщее посмешище - затравленно озирающегося, лепечущего что-то про уважение к власти человечка. Поистине, sic transit... А в стане митингующих бурлит "творчество масс". Как полагается в массовой акции, протестанты имеют свой отличительный цвет - они носят что-нибудь красное - и отличительный жест: обращенный вниз большой палец, что означает отставку президента. Камера выхватывает то одно, то другое лицо, корреспонденты берут у участников сидения интервью - до головной боли однообразные. Зрелищу требуется все эксцентричное, экстравагантное, "прикольное": размалеванные лица, экзотические одеяния, на худой конец сгодятся наивные детишки или чудаковатые старики. Публику нужно неустанно разогревать и науськивать. На импровизированных сценах вертятся певцы и танцоры. В атмосфере тревожного ожидания мордобоя сами протестующие медленно, но верно поднимают градус напряженности. По всему острову начались марши против коррупции, в которых не обходится без драк, хотя счет пока идет только на синяки. Газеты смакуют стычки манифестантов с полицией. И как курьезный апофеоз протеста: на фотографии в газете студентки местного факультета русского языка держат написанные по-русски плакаты с требованием отставки президента, а требование подкреплено непечатной комбинацией из трех букв. Неужели и тайваньская толпа не может без Эдипового комплекса и в ниспровержении авторитетов все с той же безнадежностью ищет Отца?

В общем, на Тайване началась новая политическая эпоха, когда фокусом политики становится не борьба парламентских партий и не революционное насилие, а квазимассовое, еще точнее - форматируемое СМИ публичное и притом постоянное давление на власть. На что власть отвечает демонстративной уступчивостью, сохраняя за собой реальные функции управления. Новая политическая конфигурация, кажется, устраивает всех: общественность видит свою силу, демократия торжествует, власть остается властью. А стоит за новым консенсусом реальность экрана, который, как и полагается экрану, одновременно скрывает и выявляет. Он скрывает или, точнее, замещает собой действительность. Выявляет же он нечто более глубокое, чем образы, чувства или идеи, а именно: чистую фактичность пере-живания, предшествующую отдельным фактам, виртуальное измерение опыта, в котором сознание открывается грядущему. Информационные технологии, перемалывая материю в энергию, предъявляют зрителю откровение имманентности: явленность экрана сопрягается на самом деле не с внешним миром, а с внутренней глубиной сознания подобно тому, как духовное бодрствование преломляется в декорум конфуцианского ритуала. Есть что-то общее между невозмутимо-торжественным обликом царя-церемониймейстера и безразличием "оцифрованного" мира к отдельному субъекту. И сам зритель в телекоммуникации совершенно условен, ведь всевидение электронного глаза столь же вездесуще, сколь и фантомно. Современный человек обречен видеть то, чего нет. Вместо исчезнувшей истины ему остается искать развлечений и жить ожиданием. Для него сама возможность реализовать желание важнее его действительной реализации. Как знают все аскеты, отказ от наслаждения доставляет самое чистое наслаждение. Аскеза предполагает вечно длящийся экстаз. Аналогичным образом мгновение ужаса растягивается до бесконечности на телеэкране и становится идеальным шоу - совершенным воплощением пустоты. В потешном бунте против власти средство совпадает с целью, и (не)удовлетворенность гарантируется независимо от реального результата. Та же апория аскезы-экстаза обуславливает склонность нарциссической толпы к истерии и непристойности (в тайваньском случае, впрочем, крайне ослабленной). Не будем сбрасывать со счетов и еще одно обстоятельство: экран виртуальной публичности способен маскировать реальные и притом неразрешимые противоречия в обществе, предъявляя их фантомные, символические решения. Сама уступчивость власти свидетельствует о том, что суверенитет переместился в пространство электронной "картинки", которая предполагает наличие некоего молчаливого, не подлежащего обсуждению консенсуса.

Какие же противоречия артикулирует, но и символически разрешает новый консенсус праздничной лиминальности? Ответ нужно искать в природе современного капитализма, который создает новые, еще более изощренные формы равновесия между самоограничением (аскетический модус) и самоосвобождением (экстатический модус). Триумф потешной, виртуальной оппозиционности оказывается здесь платой за устойчивость глобальной капиталистической системы и, в сущности, удостоверяет власть. Главный и сложнейший вопрос нашей эпохи состоит в том, способна ли подлинная социальность, по-праздничному пороговая, рвущаяся за край бытия, противопоставить себя тому или иному тотализирующему единству? Можно ли выбирать между экраном реальности и реальностью экрана?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67