Формула "суверенная демократия" ближайшим образом не заслуживает специального рассмотрения, так как очевидно является лицемерным экраном - эвфемизмом, в который явно не верит сам ее автор и уж тем более его слушатели. Это словосочетание из той же серии, что "спор хозяйствующих субъектов". В соответствующей речи Суркова видно, как вполне рациональные размышления о суверенитете и конкуренции вдруг сменяются "ловкостью рук" (например, в ответ на вопрос о свободе слова в России он рассказывает, как государство дало кредит частной телекомпании, а та... и т.п.). Так же и с "суверенной демократией", которая имеет смысл только в качестве аргумента в споре с Западом (нечем крыть!), а ситуацию в стране схватывает очевидно неверно. В.Прибыловский в статье «Суверенная олигархия терсермундистского типа» справедливо замечает, что тут скорее уж можно говорить о "суверенной олигархии".
И тем не менее, как любая идеологема, "суверенная демократия" симптоматична - что-то есть в этих словах и понятиях, что хотя бы формально позволяет обратить их против либеральной идеологии сегодняшнего Запада и оправдать ими складывающийся в России авторитарно-олигархический режим.
Как уже часто отмечалось, словосочетание "суверенная демократия" кажется почти тавтологичным, если мы имеем в виду современные либеральные демократии, возникшие на базе суверенных государств. Впрочем, если мы обратимся к истории этих понятий, то все усложнится. Западные государства стали суверенными задолго до того, как стали демократичными. "Суверенной" (мы бы сказали "самодержавной") стала абсолютная монархия 16-го века в борьбе против папы и собственных феодалов. И вплоть до конца 18-го века "суверенитет" предполагал, как правило, суверена-короля. Но в то же время при подъеме современных государств любой такой суверен должен был в какой-то мере опираться на идеи народовластия, чтобы противопоставить себя папе! В этом смысле любой суверенитет потенциально "демократичен" - хотя, конечно, абсолютные монархи апеллировали к народу на словах, а на деле постепенно забирали власть у его сословных представительных органов.
Поэтому те реальные, пусть умеренные, демократы, которые боролись в эту эпоху с произволом короля и знати, обычно отвергали понятие суверенитета и стремились ограничить власть. Только Руссо в книге "Об общественном договоре" (1762) решительно заговорил о народном суверенитете, то есть предложил посадить целый народ на королевский трон. Во времена Руссо такая "суверенная демократия" (Руссо не называл ее демократией, но по нашим временам имел в виду нечто крайне демократичное) звучала странно - как оксюморон, как вызов. Руссо и хотел прежде всего обнажить парадокс народовластия. Но, действительно, тираническая составляющая народного суверенитета не замедлила проявиться у французских революционеров, во многом опиравшихся на Руссо.
Таким образом, Сурков делает жест, обратный Руссо. Если тот демократизировал сувернитет, то этот обратно суверенизует демократию. Жест реакционный и поэтому в наше время консервативный (какой революционной ни была бы в свое время абсолютная монархия).
Консервативно и понимание Сурковым демократии. В этом он неоригинален. Собственно, и для американских неоконсерваторов "демократия" - а они имеют в виду демократию парламентского типа - означает статичный, застывший в клинче двух партий режим. В маленьких странах третьего мира такой режим проще контролировать, а в западных странах он гарантирует воспроизводство действующих элит и общественных отношений.
Казалось бы, "суверенная" демократия как раз должна быть иной - решительной, объединенной и поэтому динамичной. Но на деле это не так. Вальтер Беньямин показал в свое время, что суверен 16-го и 17-го веков - это глубоко нерешительный, апатичный субъект, который сам пойман в ловушку своего исключительного статуса. Современные парламенты только обнажают, инсценируют это состояние, фундаментально присущее суверенитету еще до всякой демократии.
Итак, надо сделать три шага. Ближайшим образом Сурков просто делает банальное заявление о том, что Россия, при всем своеобразии своего политического строя, является нормальной западной страной, заслуживающей всеобщего признания. Но на деле (второй шаг) каждому ясно, что правящий режим использует суверенный карт-бланш в целях чрезвычайных политических мер. Лидеры страны чувствуют себя в кольце врагов, нагнетают соответствующее настроение в обществе и прибегают зачастую к беспрецедентным по своему открытому цинизму и беззаконию мероприятиям, таким как охота на грузин или отправка Ходорковского в Сибирь. Это и есть подтекст "эвфемизма" Суркова. Он тоже вполне понятен с точки зрения теории суверенитета. В начале 20-го века Карл Шмитт полемически указал, что суверенитет - это не норма взаимного признания и не принцип верховенства закона (как считали либералы), а право на исключение, на объявление чрезвычайного положения. В основе любого полновластия лежит, пользуясь емким русским словом, узаконенный беспредел. Поэтому, когда кто-то кричит о суверенитете, он на самом деле претендует на исключительность и чрезвычайщину. Но - и тут для третьего шага мы возвращаемся к Беньямину, последователю и критику Шмита, - не надо думать, что суверен действительно делает что-то чрезвычайное. Это было бы в каком-то смысле здорово - если бы власти выбивали общество из привычной рутины и вели его к чему-то новому и невиданному! Но в действительности власти апеллируют к суверенитету, чтобы, наоборот, подавить все новое и необычное, в панике, что это новое и необычное случится! Беньямин называет это специальным юридическим термином "фиктивное чрезвычайное положение" (введенным Наполеоном) и отличает от действительно чрезвычайного, которое может осуществиться только в результате революции, восстания угнетенных.
Итак, что же говорит нам формула "суверенная демократия"? Она говорит нам главным образом о субъекте своего высказывания - о циничном, фатально одиноком, отчаянном человеке, который верит только в себя и свою безграничную способность манипулировать мертвенными словами. И эти слова не могут не выражать то же самое содержание - "суверенная демократия", то есть консерватизм отчаяния. Вот такой человек и есть настоящий суверен - и каждый из членов современного общества есть такой суверен: аутичный, отчужденный, отчаянный и при этом изо всех сил пытающийся сохранить себя и свою отстраненную позицию. В этом смысле современная либеральная демократия, демократия отчужденных собственников, по-настоящему суверенна. "Суверенитет" создается государством в тандеме с капиталистической экономикой и частной собственностью. В свое время эта система была создана в результате действительно чрезвычайной политической, технической и духовной революции, которая вывела общество на новые рубежи, но в то же время катастрофически разметала и потрясла его. Эта революция повторялась неоднократно - в частности, и в нашей стране рождение капитализма в 90-е было революционным. Сегодня же суверенная система повсюду поворачивается своей консервативной стороной, где перманентно транслируемые "катастрофы" удерживают статус-кво и основным лозунгом является безопасность. То, что Россия, как постреволюционная, точнее, бонапартистская страна, находится в авангарде этого движения, не должно нас обманывать в отношении ее исключительности.
Но суверенитет, возможно, нельзя отбрасывать вовсе. И, тем более, нельзя отбрасывать демократию. Надо вернуться к революционной стороне обоих этих понятий - стороне восстания. Не в смысле борьбы ребенка за признание старшими, а борьбы за признание собственной правды, ради которой ты готов пожертвовать собой (а к этому наши "суверенные демократы" никак не готовы). Другими словами, суверенитет - это, вообще говоря, хороший лозунг, поэтому им и манипулируют циники. Но настоящий суверенитет не может быть ни твоим, ни моим, ни даже народным. У него нет субъекта, или, точнее, субъектом его может стать любой. Суверенитет - общий.