Так сказал Андрей Белый о Леониде Семенове. Не думаю, что это был огонь поэзии. Хотя Семенов и писал рассказы и стихи, которые даже удостоились сдержанной, но в целом сочувственной и благосклонной рецензии Блока, вовсе не в литературе было средоточие его жизни. Это не было пламя эроса, хотя Семенов и любил многие годы Марию Михайловну Добролюбову, девушку строгой красоты и редкого сердца. Вовсе не пламя революционной «святой злобы» струилось в его жилах, хотя немало сил он отдал агитации и хождению в народ, даже в тюрьме сидел за это. Уж точно сухой огонь не имел ничего общего с черным чадным пламенем фанатизма, хотя наш герой прошел и через период ярого толстовства, причем Лев Толстой его любил и отмечал особо: мемуаристы передают высказывание Толстого о том, что именно Леонид Семенов и есть подлинный толстовец, возможно, единственный. Не стану утверждать, что это внутреннее пламя есть огонь христианской веры, хотя за несколько лет до смерти Леонид Дмитриевич возвратился к полноте церковной и готовился стать священником. 14 декабря 1917 года он должен был уехать из уже не принадлежавшего ему родового имения в Рязань, где ему предстояло быть рукоположенным. Этого не случилось: он был зверски убит бесчинствующими крестьянами 13 декабря 1917 года.
О природе таинственного «сухого огня», который так ясно увидел в Семенове Андрей Белый, попытаюсь сказать позже, а пока поделюсь некоторыми заметками на полях объемного тома «История одной жизни: Леонид Семенов». Эту книгу, составленную и изданную М. А. Семеновым-Тянь-Шанским для семейного пользования, я получила от одного из дальних и косвенных представителей рода. Читая ее, вернулась памятью в восьмидесятые, когда начало века для меня, студентки-русистки, было неизмеримо живей и притягательней, чем пыльный кумач позднебрежневского периода. Конец прекрасной эпохи был таким скучным и унылым, что скулы сводило. Поэтому лекции о литературе Серебряного века, вечера в музее Блока и литературоведческие конференции, посвященные символизму, собирали невероятное число людей. Я проводила дни напролет в библиотеке, читая «Аполлон» или «Весы», прикасаясь к плотным шероховатым страницам, вдыхая упоительный аромат старой бумаги, потом выходила в час весеннего зеленого заката через нескончаемый университетский коридор на набережную, где за строгой гранитной чертой, за широкой Невой сияли золотой купол Исаакия и легкая адмиралтейская игла – и каким безумным анахронизмом казался тогда прибывающий троллейбус. Было очевидно, что подлинная жизнь ускользнула из мира, озабоченного воплощением решений очередного съезда КПСС. Может быть, она, эта подлинная жизнь, осталась там, в начале века? Чувство было такое, что тогда не только были поставлены все вопросы, но почти найдены все ответы, что до истины оставался последний шаг, и только некстати разразившаяся революционная катастрофа все испортила.
Так я смотрела на дело тридцать лет назад, на закате прекрасной эпохи. А что теперь? Теперь я с интересом вижу, что ни один из вопросов, насущных и страшных, поставленных в начале века, не просто не решен, но оказались уничтожены и испорчены важные пути, на которых было возможно их решение.
Читая тексты Леонида Семенова и то, что написано о нем, вновь и вновь обнаруживаю его глубокое родство с Блоком. Дело не только в том, что они принадлежат к одному и тому же кругу дворянской интеллигенции: Семенов – внук замечательного ученого и государственного деятеля Петра Петровича Семенова-Тянь-Шанского, Блок – внук Андрея Николаевича Бекетова, выдающегося ботаника и ректора Санкт-Петербургского университета, и не в том, что они учатся в университете в одно и то же время, бывают в одних и тех же домах (у Мережковских, например, или у московских «соловьевцев»), читают одни и те же книги. Много важнее то, что они видят одни и те же зори – те самые мистические алые закаты, которые сколько угодно можно объяснять наличием в атмосфере микрочастиц после извержения уж не упомню, которого вулкана, но для тех, кто их видел – в начале ли века или много лет спустя, доверившись зрению свидетелей и очевидцев тех зорь – ясно, что те мистические зори и впрямь открывали новый горизонт, обнаруживали глубину мира, его насыщенность неочевидными энергиями и смыслами.
Что обещали те зори? И Блок, и Леонид Семенов ожидают тогда обновления жизни, ни больше, ни меньше: «Будет день – и свершится великое, чую в будущем подвиг души». Но рядом с этим и другое: «Но страшно мне: изменишь облик Ты». Так высок градус эсхатологического вдохновения, так напряженно ожидание, что вот-вот «оттуда ринутся лучи», откроются последние истины и дивно изменится мир – и как оно обмануло, это вдохновение: зори погасли, и обнаружилась жестокая необходимость жить здесь и сейчас, в предлагаемых обстоятельствах, исполняя множество обязательств. Собственно, нечто похожее происходит и сегодня, когда то и дело назначается очередная (вот теперь уже точно, так в календаре майя сказано!) дата конца света, но потом опять благополучно наступает новый год. Итак, конец света снова не состоялся, придется жить дальше, и тогда возникает неприятный вопрос: а как?
И Блок, и Семенов каким-то образом отвечали и жизнью своей, и смертью на этот неприятный тревожащий вопрос. Конечно, вопрос о смысле жизни и назначении человека легко игнорировать, объявив его симптомом подростковой незрелости и заглушив циничными рассуждениями об успешности, проповедью простоватого гедонизма или пафосным провозглашением нехитрого тезиса о том, что надо «просто жить». И тем не менее, заглянув честно в свое сердце, любой из нас обнаружит в нем ту же самую жажду красоты и онтологической плотности, которой и сияли мистические зори для круга русских младших символистов. Как сказал тот же Андрей Белый, «наши души – зеркала, отражающие золото». Радостна ли душа, вместо золота отражающая россыпь случайных мелочей?
Но оставим этот главный вопрос, главную цель – обрести жизнь свою как ценность и красоту. Ответ на этот вопрос слишком близок и слишком недостижим, чтоб о нем вот так попросту рассуждать. Посмотрим лучше, какие частные вопросы двадцатого века, поставленные и нерешенные, отразились в судьбе и творчестве Леонида Семенова. Повторю, это заметки на полях, потому перечислю свои замечания к вопросам в случайном порядке.
Вопрос об интеллигенции, или интеллектуалах, или образованном классе – как угодно назовите, но речь пойдет о той части общества, которую легко выделить по признакам сравнительно высокого уровня образования и специфики профессиональных занятий (производство символического). Вот впечатления Семенова от беседы с образованными людьми после трех лет толстовского опрощения: «Чувствовалась любовь в тех, с которыми сталкивался я, но и пусто, тяжело, как от угара, становилось от всего дня, от всех многословных громких разговоров, в которых образованные совсем не делают передышки, точно боятся или считают невежливым молчание, тяжело от того, что не дают тебе ни минуты сосредоточиться в себе, побыть одному, обратиться к Богу, ибо сами не веруют в это и не знают этого…» Непродуктивное, забалтывающее многословие за протекшие сто лет разрослось и умножилось, обрело мощную технологическую поддержку. Сегодня положение абсурдное: я понимаю, что в информационном океане без сомнения звучат голоса единственных и драгоценных собеседников, в диалоге с которыми я только и могу что-то понять и кем-то стать. С другой стороны, как мне их услышать в том вое и хаосе возгласов, что нас окружает? И меня никто не услышит, хоть я и бросаю свои бутылки в этот бескрайний океан…
Вопрос о телесности. И история высокой любви Леонида Семенова к М. М. Добролюбовой, и всякие «бездны», «безумства», «обжигающие ласки», «ликующие костры» и «священные пляски» в его лирике обнаруживают радикальное, трагическое неумение жить в теле. И Розанов, и Мережковские, и Вячеслав Иванов с Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал, и Блок с Белым, исполняющие танец Арлекина и Пьеро вокруг загадочной Любови Дмитриевны, и еще истории и теории без числа свидетельствуют об одном и том же: о глубочайшем и неисчерпаемом конфликте, которым отмечены интеллектуальная, аффективная и физическая сферы личности. Сегодня, когда уже отгремели сексуальная, феминистская и прочие революции, ситуация ничуть не лучше: идеалы романтической любви выглядят комично, унылый бытовой разврат наскучил, безудержные сексуальные эксперименты утомили, а в существование счастливого брака и вовсе мало кто верит, поскольку активные действия по вышеперечисленным трем направлениям разрушили всякие для него основания.
Вопрос об истинном учении. Всю жизнь Леонид Семенов страстно и искренне стремился отдать все силы тому, в чем видел смысл и спасение. Сначала это была музыка, потом символистское поэтическое творчество и жизнестроительство, потом революция, толстовство и, наконец, православие. Всякий раз он был абсолютно уверен, что именно и только здесь возможно для него быть верным себе и служить истине. Уважая его цельность и мужество (он не декларировал, а действительно служил и честно старался хранить верность), с грустью скажу, что эта однозначность и узость продолжает быть в высшей степени характерна для нас. Уж если я агностик, то на всех, кто в церкви, смотрю как на идиотов. А уж если я православный, так для меня ясно, что не то что неверующие, но и католики все будут в огне гореть. Если я почвенник, то понятно, что все нестроения от происков мировой закулисы. А если я западник, так очевидно, что все беды от дремучести лапотной. Многомерность взгляда почему-то остается недоступной роскошью для многих из нас, даже тогда, когда образование, казалось бы, позволяет подняться над банальными ходами мышления.
Вопрос о христианстве и церкви. Вот уж где мы с упоением наступаем на грабли, так это здесь. Иереев нимало не вразумляет творчество передвижников, и они совершают все те же ошибки: те, перовские, чай пили с пирогами на глазах у голодных, наши в интернете толкуют о том, что у православных резко повышается самооценка при виде дорогих часов на руке архиерейской. Волна праведного гнева обрушивается на Пусси, которые, по совести говоря, совершили лишь мелкое хулиганство, но зато власти, что бы она ни делала, раскрываются теоретически обоснованные «симфонией» объятия. Умные и благородные священники, впрочем, как были сто лет назад, так и сегодня есть, но как тогда, так и теперь вовсе не они являются ключевыми медийными фигурами. Диалог между обществом и церковью вроде Религиозно-философских собраний, вероятно, больше невозможен, да и не нужен: их импульс уже принес свои плоды в виде русской религиозной философии. Что необходимо русскому обществу, так это, по мнению Леонида Семенова, «настоящее духовное образование… Вот и наша семья, хоть и благочестива, а говорили ли нам что-нибудь, да знали ли что-нибудь о настоящей вере, в особенности в школах…» Соглашусь, что духовное образование: не закон Божий, но квалифицированный и ответственный разговор о вере, Боге (богах), религии (религиях) – это неиспользованный ресурс. Наше невежество в этом круге вопросов невероятно, чудовищно. Часто я слышу от людей вполне себе, казалось бы, просвещенных и без сомнения хорошо образованных высказывания, которые обличают представления прежде всего о христианстве, но и о других религиях настолько дикие и далекие от дела, что можно только рукоплескать князю мира сего, который внедрил это приблизительнейшее знание. Теперь оно плотным и надежным коконом ограждает людей от того, чтобы как-то увидеть реальность, приоткрываемую через религию. Любая попытка обсуждения встретит вежливо-холодное: «Спасибо, я в курсе». Полагаю, последний и непроницаемый слой кокона закрутится с введением в школе предмета «Основы православной культуры» или его вариаций. Знаменательно, на мой взгляд, что предполагается преподавать основы исламской культуры (не шиитской, не суннитской), и в том же ряду – основы православной культуры (а вовсе не христианской, что было бы логично и корректно в ряду с исламской, буддистской и иудаистской без указания на течения и изводы внутри традиций). Это важно, потому что проливает свет на то, что именно школьникам намерены преподать: не Христа евангельского, а некую национально-патриотическую идеологию. Заглянув в программу курса, я там увидела чудесные темы творческих работ детей, например, «С чего начинается Родина» или «Вклад моей семьи в благополучие и процветание Отечества (труд, ратный подвиг, творчество и т. п.)». Не то чтобы я была против труда, творчества и т. п. во славу и на благо Отечества, скорее наоборот. Но к христианству это имеет весьма косвенное отношение, во всяком случае, Евангелие вовсе не об этом, Господь служить России не учил, и не надо смешивать Божий дар с яичницей. И об этом тоже подумал Леонид Семенов, вот цитата из письма 1917 года: «Жалеть самодержавия – как жалеют о нем многие (и очень глубокие мыслители из православных), я не жалею, мне кажется, они ошибаются. Православие – вера, православие – религия, и вовсе не связана ни с какими государствами и народами в отдельности – тем более с государственными формами. Самодержавие, мне кажется, именно поэтому и пало, что оно отождествило себя с религией, почти святотатственно: царь – земной бог и т. д. (вершитель судеб Церкви с Петра Великого и т. д.) Это грех перед Богом: вот Господь и показал ему, что он – не Бог». Так что, к сожалению, решение вопросов, касающихся христианства, Церкви, веры, духовности и проч., не только нимало не продвинулось, но вопросы эти ставятся неграмотно, а всякого рода полузнание, неполная информация и ложные образы еще более отдаляют возможность прояснить пути их разрешения.
Могу продолжать, но, вероятно, сказано достаточно, чтобы уважаемый читатель почувствовал, что личность Леонида Семенова значительна и интересна, а литература и его, и вокруг представляет собой увлекательное чтение. Напоследок вернусь, как обещала, к тому сухому огню, что струился в жилах этого человека. Письмо о православии и самодержавии, цитированное чуть выше, продолжается так: «Я твердо, конечно, верю, что ничего на земле не совершается без живой Воли Бога. Потому и ищу в каждом событии нравственного урока». Веру в Бога Живого я обойду молчанием, а вот поиск нравственного урока в каждом событии – об этом стоит сказать несколько слов. В этом удивительном человеке сияло пламя ума и совести, желание ответственно и осмысленно проживать свою жизнь (здесь мне все три слова важны: проживать, а не быть вяло и расслабленно влекомым, свою, а не вмененную в обязанность кем-то, жизнь, а не «мертвую жизнь или живую смерть», о которой говорил Августин). Он был свободным и живым, и это потрясло Андрея Белого, для которого, между прочим, главное воспоминание о Семенове состояло не в его революционной демагогии или страстном толстовстве, а в том, как хорошо им было стоять молча рядом на свежей могиле отца Белого, Б. Н. Бугаева, глядя на красные зубцы монастырской ограды и золотящиеся кресты. Как знать, возможно, прикосновение к судьбе этого странного, сокровенного, смиренного и прекрасного человека поможет и нам обнаружить струение огня жизни в наших жилах.