Субъективная история одной дисциплины. Часть I

1. Общие положения

Любая история базируется на текстах. История литературы, как и история науки, пишется на основании двух типов источников: первичные источники - это собственно художественные тексты (или научные исследования); вторичные делятся на синхронные (не предназначенные для немедленной публикации - например, переписка, или предназначенные - например, рецензии) и дистантные (мемуары, записи свидетельств современников). Границы между разными типами источников размыты: "несвоевременные мемуары", которые активно практикуются уже в XX веке, конечно, отличаются от текстов вроде "Замечательного десятилетия" П.В.Анненкова, написанного почти через полвека после изображаемых событий, но различие между ними весьма трудноуловимо; "открытые письма" часто получают в обществе достаточно широкую циркуляцию; наконец, границы между рецензией и литературоведческим исследованием, между "романом с ключом" и "несвоевременными мемуарами" так же очевидно прозрачны.

Усевшись писать по просьбе редакции РЖ заметки об истории русской литературоведческой науки постсоветского периода, автор немедленно ощутил свою некомпетентность в качестве исследователя. Никогда не занимаясь историей своей дисциплины специально, мы не в состоянии, конечно, представить собственно историческое рассуждение. Большее, на что мы можем рассчитывать, - это предложить текст, который, возможно, пригодится будущим историкам. Свою задачу мы видим в том, чтобы предлагать суждения о положении дел в той области, с которой мы знакомы, основываясь на собственном опыте и стараясь, по возможности, быть точными в воспоминаниях и суждениях о делах, уже достаточно отдаленных от нашего времени.

Для того чтобы обратиться к описанию трансформаций (методологических, институциональных и социальных), которые претерпела история русской литературы как академическая дисциплина с 1991 года, следует, очевидно, начать с описания status quo. Сразу оговоримся: описание это будет не только субъективным, но и заведомо неполным.

2. Ритуальная ссылка

Прежде всего, следует помнить, что литературоведение при советской власти было дисциплиной идеологической. Занимаясь сейчас со студентами по книгам, написанным и изданным в СССР, я вынужден объяснять им простые вещи, касающиеся, например, ссылок на классиков марксизма-ленинизма в монографиях того времени. Пустячок, но занятный.

Разумеется, сами эти ссылки почти никогда ничего не значат вообще, они - обязательное идеологическое украшение, вроде виньеток в поэтических сборниках начала XIX века. Но виньетки бывают разные.

Полное отсутствие таковых ссылок было знаком фрондерства, которое позволялось немногим. Их нет, например, в "Анализе поэтического текста" Ю.М.Лотмана (1972), кстати, именно в этой книге исследователь обосновывает концепцию "минус-приема", значимого отсутствия в художественном тексте элемента, подразумеваемого системой жанровых/текстовых ожиданий. Отсутствие цитат из "классиков" в книжке, ориентированной на учителей-словесников, можно, в свою очередь рассматривать как "минус-ссылку".

В предшествующей своей монографии "Структура художественного текста" (1970) Лотман поступает еще интереснее: ритуальная "ссылка на классиков" здесь отсутствует, вместо нее в самом начале книги находим цитату из Гегеля.

Маркс и его соавтор, вообще говоря, были максимально пристойным вариантом ритуальной ссылки (так, на Маркса ссылается Бахтин в опубликованных посмертно заметках "Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках", 1959-1961). Замена левых младогегельянцев Гегелем также указывает на значимый сдвиг в концепции предлагаемой читателю работы: ритуальная ссылка превращалась в реальную отсылку.

Мягким вариантом ритуальной ссылки были цитаты из канонизированных советской властью авторов: революционных демократов, Герцена и Горького. На последнего надлежало ссылаться пишущим о литературе XX века, на первых - всем остальным.

Ссылки на Ленина были, в общем, нейтральны в шестидесятые: в зависимости от времени и места издания монографии, а также от ее предмета, они были более или менее желательны или даже обязательны. К восьмидесятым, однако, ленинская цитата, приведенная ни к селу ни к городу в вводной главе, уже служила знаком сервилизма.

Совсем отчаянную халтуру можно было безошибочно распознать по цитатам из Брежнева или материалов последних партийных форумов: такие монографии, как правило, и просматривать дальше не стоит, особенно, если предмет исследования предельно далек от идеологических интересов текущих смотрящих.

Ритуальная ссылка была частью игры авторов, читателей и издателей (разумеется, мы говорим не об откровенно конъюнктурных работах и не о трудах исследователей, искренне убежденных в универсальности метода диалектического материализма): жест лояльности, как бы значок на груди у монографии, сообщал ей качество идеологически близкого текста.

Нельзя сказать, чтобы пишущий эти строки в студенческие годы ощущал на себе какое-нибудь идеологическое давление, связанное с профессиональной деятельностью. Отчасти, наверное, это было связано с тартуской спецификой. На кафедре тон задавали старшие коллеги, совершенно чуждые старосоветскому начетничеству. Партийную ячейку (выражение, неизменно вызывающее у меня мучительные воспоминания о том, как в Риге я однажды забыл шифр от камеры хранения) возглавлял покойный Валерий Иванович Беззубов, абхазский эстонец-репатриант, человек чистейшей души, в курсе современной литературы рассказывавший нам об "Одном дне Ивана Денисовича". А местные смотрящие были озабочены вовсе не проблемой идеологической чистоты русского литературоведения, были у них заботы поважнее.

Замечу, что коллеги, обучавшиеся в МГУ чуть раньше, говорят, что и им о Солженицыне на лекциях рассказывали, так что, скорее всего, просто крокодил устал.

Давление на тартускую кафедру русской литературы, конечно, было. Из Москвы приезжали грозные комиссии, обвинявшие кафедру в пренебрежении Горьким в ущерб Блоку в рамках курса по истории литературы. Главлит придирался к изданиям (а один сборник даже был уничтожен уже в тираже). Но на наш студенческий этаж это давление передавалось уже в максимально смягченной форме, за что мы должны благодарить наших учителей: в первую очередь - Ю.М.Лотмана, З.Г.Минц, но также и всех профессоров и преподавателей, избавлявших нас по возможности от необходимости выделывать ритуальные телодвижения.

Впрочем, когда я уже работал на кафедре, в билетах к экзамену по истории русской литературы все еще был вопрос "Ленин о Толстом". Я его обычно подсовывал кому-нибудь из близко знакомых студентов (поскольку начал читать лекции через два года после окончания университета, а мои знакомые были не из торопыг и заканчивали еще долго).

Но потом началась перестройка, и вопрос из билетов я выкинул. Выкинули его, бедолагу, и в России. А что вставили, интересно?

Но об этом мы поговорим в следующий раз.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67