Семантика оранжизма

Год назад в основном молодые киевляне днем занимали позиции на майдане (вместо душного офиса или скучной аудитории!), а ночью взахлеб рассказывали о приближении новой всеукраинской эры процветания и благополучия. Да что там всеукраинской! Всемирной, межгалактической, ну или же, по крайней мере, такой, которая обязательно коснется воинственного северного соседа. То есть нас с вами, дорогие россияне.

Возможно, первый урок оранжевой киевской осени 2004 года как раз и состоял в этой инверсии привычного порядка вещей. Вечный младший брат превращался в глазах киевских сидельцев на майдане в демократического мессию, который сначала освободится сам, а потом поведет к счастью и остальных. Нет нужды говорить о том, насколько наивными были помыслы киевских революционеров. Но именно эта идеологическая инверсия, на мой взгляд, стала весьма важным следствием украинских политических баталий.

В историческом смысле этот момент, безусловно, отсылает к 1991 году, когда жители Украины получили государственный суверенитет из заботливых рук руководства РСФСР, не приложив к этому ни малейших усилий. Тогда, несмотря на все сладострастные предвкушения западноукраинского истеблишмента, ни один москаль, похоже, так и не был повешен на фонаре. Основным вопросом, скажем, для населения Львова в этот исторический период, судя по рассказам очевидцев, являлся вопрос о том, кто съел все масло. Консенсус здесь был найден быстро, но перейти от слов к действиям как следует так и не удалось.

Вообще, освобождение украинцев от векового гнета проходило до неприличия буднично. Локальные удачи вроде судьбы забытых всеми русских моряков, вынужденных в начале 90-х передвигаться по Севастополю, переодевшись в гражданское из-за преследований руховцев, на роль национальной мифологии, разумеется, не годились. А ведь любая молодая нация нуждается в символическом стартовом капитале. Отсутствие героических коннотаций сделало свое дело: Украина вместо государства-борца стала ассоциироваться в массовом постсоветском сознании с государством-анекдотом.

В России же, несмотря на тотальное отсутствие национальной идеи, были события. Был Ельцин на танке в 1991-м, расстрел Белого дома в 1993-м и снова Ельцин, подпирающий дуб в 1996-м. О существовании Украины было известно мало. Разве что отдыхающие в Крыму соотечественники рассказывали о смешных украинских денежных знаках и аббревиатуре "ДАИ".

Оранжевая революция в этом контексте - это украинский матч-реванш, где умилительно пророссийский кандидат-бандит был разгромлен в сухую телеологией народного единства. В ходе чего весь мир наконец-то узнал о существовании свободолюбивой украинской нации, а россияне научились дифференцировать украинских политических персонажей.

В этой игре оранжевая сторона в действительности добилась ряда крупных успехов. Во-первых, следует зафиксировать семантическую победу. Сторонники Ющенко с самого начала настаивали на присвоении ряду достаточно невнятных политических маневров имени "революция". Как известно, революция - это удавшийся мятеж, и логика этого именования, таким образом, с самого начала указывала на то, что мятеж уже состоялся в качестве удавшегося. После событий в Киеве революциями на постсоветском пространстве стали именовать буквально любой пустяк. Семантика была умело трансформирована, термин закрепился в самых неожиданных контекстах, а Киев теперь - не только мать городов русских, но и концептуальная столица цветных революций.

Другой победой стало навязывание своим оппонентам собственного политического словаря. Северный сосед вдруг погрузился в гущу разноцветных страхов. Какими только цветами не пугали друг друга за последний год политики в России, но самый опасный оттенок, конечно, тот, которые имеют отравленные киевские апельсины. А украинское слово "майдан", судя по всему, закрепился в русском политическом жаргоне не хуже, чем "спутник" и "перестройка" в международном английском. Фиксация языковых правил политической игры стала основой для довольно неожиданного распространения украинских политических метафор на российскую действительность.

Апологеты оранжевой Украины использовали две ключевые метафоры. Во-первых, это метафора, апеллирующая к Европе как носительнице традиций революционной демократии. Первая аналогия здесь - это майский Париж 1968 года, но еще отчетливее параллели с революционной Европой 1848 года. Тогда европейские нации боролись за освобождение, но были подавлены агрессивными империями, в числе которых особенно выделялась николаевская Россия. Вообще, Россия - единственная страна, где революционные традиции столь же сильны, как во Франции, - исключается из данной системы, поскольку революция в России несовместима с европейскими традициями демократии. Киев же 2004 года постоянно подчеркивал европейский смысл происходящего в нем. Второй метафорой является идея прямой демократии, имманентной солидарности нации, выступающей против произвола власти. Обе эти метафоры оказались крайне эффективными для управления социальным инстинктом, лежащим в основе событий на Украине: страсти к реальному.

Выходящий на площадь клерк или студент ожидает сражения с властью, воображение рисует остановленные баррикадами правительственные танки и затем - триумфальный штурм символического места присутствия власти. Но утверждение реального при помощи концептов единения и борьбы неизбежно оборачивается сегодня политическим театром абсурда. Такой процесс уже не может сводиться к представлениям о революции как победе разума, т.е. к классической репрезентации революционного.

Откровенно абсурдистский опыт оранжевой революции, однако, стал катализатором политической и квазиполитической активности в России и странах СНГ. Неожиданно развернутый фронт молодежных политических организаций свидетельствует о том, что киевские события стали источником обширных политологических обобщений. Концентрация молодежной политики в руках власти, ее способность вывести на улицы тысячи молодых людей после оранжевой революции стало одним из очевидных свидетельств ее стабильности. Смехотворные как по форме, так и по содержанию заявления "молодежной оппозиции" стали проникать на страницы СМИ.

Впрочем, украинские события, возможно, стали первым политическим фиаско традиционных средств массовой информации. Большинство непосредственных участников киевских событий, а также практически все из наиболее ангажированных комментаторов имели постоянный доступ к Интернету. У нас, например, на страницах "Живого журнала" ежедневно генерировались сотни и тысячи локальных историй оранжевой революции, основной целью большинства из которых была непрекращающаяся атака на официальные СМИ. В результате политическое пространство оказалось крайне фрагментированным, а организация, по крайней мере, некоторого количества информационных потоков - стихийной.

Что в итоге? Оранжевая Украина может гордиться своей лингвистической и идеологической экспансией, даже если в этом ей изрядно помогли заокеанские партнеры. А Россия вдруг оказалась перед странной перспективой изучения украинской политической грамматики.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67