Русский мир. Часть вторая

РУССКИЙ МIР: ЦИВИЛИЗАЦИЯ МНОГИХ НАРОДОВ

Куда ж нам плыть?

Александр Пушкин

Выраженным признаком российского бытия является, пожалуй, его пограничность, прочерченная линиями старых и новых трансграничных и межцивилизационных трактов.

Территория России последовательно очерчивалась и прирастала в соответствии с географией «путепроводов» своего времени, перерастая в пространство рассеяния («розсіяння»[1]) ее деятельного населения, которое проявляло себя как динамичное сообщество военно-торговых корпораций.

Действительно, рубежи данного пространства (территориально деятельного комплекса) обрамлены пунктирами значимых торговых маршрутов. Начиная со знаменитого, днепровского, западного пути «из варяг в греки», но также волжского «к персам» Серебряного пути. А подчас и дальше, по следам странствий, скажем, Афанасия Никитина. Южная граница – это, фактически, линия Великого шелкового пути, на севере же, вдоль Ледовитого океана проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал, в Мангазею и далее чуть ли не к водам великого океана.

Преодолев, в конце концов, пределы Евразии, российская государственность в весьма своеобразном обличии (напоминавшем, отчасти, матрицу Ост- и Вест-индских компаний) вышла на просторы континента, расположенного по ту сторону Великого океана. А пионерские, исследовательские суда устремились далеко на юг, вплоть до берегов еще неведомой, но открытой русскими морепроходцами Антарктиды.

Иными словами, в какой-то момент наметился контур даже не евразийской и не триконтинентальной, а уникальной трансокеанической державы.

Рассуждая о пространственных измерениях российской государственности, мы действительно забываем, что Россия исторически не только евразийское пространство, она шире. Это был прообраз трансконтинентальной страны, раскинувшейся в один из периодов истории и на двух, и на трех континентах, включив часть Американского материка, и первыми заглянувшей на край континента четвертого.

Справка: Русская Америка, охватывала Алеутские острова, Аляску, Западное побережье Америки до 55-го градуса северной широты и насчитывала 15 поселений от Ново-Архангельска на о-ве Баранов (Ситха) до форта Росс в Калифорнии. Управлялась она особым образом: посредством основанной в 1798/99 годах Русско-Американской компании. О той или иной форме присоединения к этому пунктирно очерченному, но грандиозному контуру Ново-Российской интегрии задумывались на тихоокеанских просторах разные персонажи, к примеру, на Гавайях. В 1867 году Аляска была, однако, продана Александром II Соединенным Штатам.

Историческая перспектива этой восточной и одновременно «западной» границы империи с мерцающими на «внутренних» берегах образами созданных, но не удержанных океанических плацдармов – предполагавших в свою очередь альтернативный, океанический вектор развития в лучах, казалось бы, сугубо континентальной державности – осталась, однако, туманным, не вполне внятным горизонтом. Историософски не осмысленным и политически нереализованным российским мегапроектом.

Между тем северная часть Великого (Тихого) океана все же получила на время – как метка несостоявшейся версии обустройства российского бытия, дерзновенное наименование «Русского моря».

* * *

Вектор России как «страны пути» был прочерчен также ее культурно-исторической миссией свидетельства о Христе на Востоке, ролью альтернативного трансграничья Большой христианской цивилизации. Вектора, пронзившего просторы Евразии, уходя, как было сказано, в трансконтинентальную просторность. И смыкаясь там с движением в противоположном направлении («посолонь») западноевропейской ветви этой же цивилизации.

Если так, то и необъятность, и очертания российской территории носят с точки зрения исторической метафизики неслучайный характер, имея смысловое и культурное содержание. Территория страны, ее динамичные границы были по-своему исторически мотивированы. Иначе говоря, этот необъятный «сухопутный океан» являлся отнюдь не просто «территорией» или «географической ямой, заполненной землею и водой».

Фронтирность, запредельность, экстремальность национальной психеи находит, таким образом, не только внешнее обоснование, но содержит намек на возможность некоего трансцендентного замысла, отраженного и запечатленного в специфике русского миропонимания, самоощущении судьбы страны как миссии, исполненной исторической ответственности.

Идентичность и удел России, в самоощущении этой идентичности, отмечены своего рода «крестом» единственности и инакости, ощущением уникальности и всемирности, эсхатологичностью и отверженностью, возможностью свободы «в героизме и грехе» и горделивого обрушения в пропасть.

Неверное прочтение подобного искусительного, неоднозначного, метаисторического текста отзывалось в земной истории народа тяжелыми, порою катастрофическими потрясениями. А с утратой этого духа, потерей чувства и содержания российской мечты обессмысливались необъятные очертания государства, под вопросом оказывалось само существование страны как субъекта истории.

* * *

Но все-таки, что же такое Россия? Мы видим: она – не Азия и не Европа, не Евразия и не Азиопа. И не наследница Византии. Все это внешние обличья, не открывающие внутреннюю, прикровенную суть культурно-исторического пространства.

Россия также не моноэтническое государство и не просто пограничная территория христианской культуры.

Мыслилась она своими идеологами и метафизиками как «особое место», средоточие «остатка» – остров верных, которые хранят истину в мире, заливаемом водами нового потопа. И являющихся новой общностью: именно в этом смысле – Третьим Римом, где, кстати, русские – не этнос, а ромеи, а Русское царство – царство Ромейское.

Подобные культурно-исторические инстинкты и мотивации проявлялись в собирании разноплеменных народов, в прозелитических и культуртрегерских амбициях, в освоении и присвоении мозаичных восточных и южных пространств, а заодно в усвоении их опыта и умений, включая обширное «ордынское» наследие. Непростая ситуация сложилась также с «наследием византийским», но об этом чуть позже.

На протяжении длительного периода подобные миростроительные умонастроения – подчас в весьма различных обличиях – питали Россию, являясь подспудной движущей силой как ее внутренней, так и внешней экспансии.

Предельность и напряжение, наличествующие в ощущении метаисторической роли, предопределили широкий спектр претензий на универсальную, державную, имперскую роль и, в конечном счете, на глобальное присутствие.

Приходится, однако, еще раз подчеркнуть: подобное самосознание народа и власти, самоопределение и возвеличивание страны, уверенность в предначертанной ей «совершенно особой воли провидения» предполагали возможность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения.

СТРАНА ПУТИ

Вот – срок настал. Крылами бьет беда,

И каждый день обиды множит,

И день придет – не будет и следа

От ваших Пестумов, быть может!

О, старый мир!…

Александр Блок

Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно констатировать, что Россия, в сущности, это страна пути. Так она исторически строилась.

Иначе говоря, странствия, дороги, дерзновенность целей, величественность горизонтов и миражей являются для России совершенно особыми ориентирам и стимулами к деятельности. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути осознается подчас в качестве русской национальной идеи. Однако лишь в метафизическом и психологическом преломлении прочитывается этот смысл.

Но возможно, развитие как таковое все же не является точным определением специфической черты русской ментальности. Скорее здесь обитает нечто более глубинное, некая субстанция, инициирующая, порождающая само развитие, выводящее его образ на поверхность и выходящая при этом за пределы обыденного порядка.

Другими словами, русскому характеру присуща некая внутренне мотивированная тяга к запредельности, экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению.

Земное же ее воплощение – отмеченная выше фронтирность, являлось в свою очередь определяющим качеством тяги к освоению бескрайних (о-крайних, по-граничых, рубежных) просторов. И строительства специфической государственности.

В чем-то тут, пожалуй, слышится здесь эхо американской идеи high frontier, «великого трека», а заодно обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».

* * *

Попутно отметим, что в историческом опыте Руси мы имеем разные типы политического/социокультурного обустройства, версии русской власти.

Причем с весьма различной политической типологией и феноменологией: вечевой – в Северо-Западной (Новгородской и Псковской) Руси; феодальной, шляхетской – в Руси Юго-Западной (Малой и Червонной, Белой и Черной). Наконец, самодержавной, централизованной (административно-бюрократической) в Северо-Восточной Руси (Московии и ее восточных владениях), ставшей исторической наследницей также ордынского Белого царства и одновременно основой новой империи: Великороссии-России.

Можно вспомнить и более экзотичные политии, возникавшие и существовавшие на российских просторах, к примеру, феномен казачества с его идеалом «свободной (милитаризированной) ассоциации».

Провести же границу основного, критического социокультурного разлома можно, наверное, отслеживая рубеж генетически связанных с Европой пространств городской культуры (условно определяемой как магдебургская) и ареалов, входивших в административно-политическую, податную систему Белой («Золотой») и Синей Орды.

* * *

В «архетипическом» подходе к дефиниции русской национальной идеи присутствует, конечно же, некая провокативность.

Дело вот в чем. В ходе ставших привычными обсуждений и рассуждений на тему русской идеи то и дело приходится сталкиваться с попытками «каталогизации» формальных концепций национального идеологического и политического творчества.

Наиболее яркими примерами из подобного реестра являются, пожалуй, идеологемы Третьего Рима, уваровского «самодержавия – православия – народности», Третьего Интернационала… Список легко и расширить, и продолжить.

Любопытна, кстати, вероятность внесения (внедрения) социокультурного гена Третьего Рима северо-западными персонажами Руси в качестве средства удержания восточной – в географии и политике русского мира того времени – Московии от искушения принятия в культурно-исторической полноте наследства распавшейся и угаснувшей примерно в тот же период другой вселенской империи: Ордынского царства.

В любом случае, думаю, прорыв искусственной плаценты – собрания ярких концептов, институализированных «сверху», но не получивших внятного развития, лишенных общенародного признания, однако воспринимаемых и декларируемых сегодня в качестве живых идей, выражающих национальную психею – преодоление подобной историографической аберрации могло бы разомкнуть и прояснить для России горизонт, затянутый туманом иллюзорных видений.

В качестве некоторого аналога (который, впрочем, как и все аналогии хромает) – позволяющего, однако же, почувствовать вкус проблемы – я бы предложил задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. Думаю, в подобном разговоре можно было бы услышать весьма различные и обоснованные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии и много тому подобного, подтвержденного развернутыми тезисами и яркими афоризмами.

Но к той же проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и миростроительства можно подойти и совершенно с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея порядка, организации – промышления всего и вся. И был бы в этом подходе свой исторический и культурный резон.

То же и с Россией.

* * *

Идею развития в пространственном и историческом замысле российской государственности я воспринимаю скорее как универсальную тягу к освоению неведомого, как все ту же принципиальную фронтирность, в том числе метафизического свойства, как преодоление любых и всяческих пределов.

Если угодно, как архетип иночества и феномен казачества.

Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем то, что отмечалось ранее: исторически это было не только и не просто евразийское пространство. Но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное, а в пределе (и даже, парадоксальным образом, в сокровенном, лелеемом автаркичном, «островном» замысле) – «мировое» государство. Вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР. Государство, раскинувшееся было в один из периодов своей истории на нескольких континентах.

И опять-таки отмечу общее для американской и русской психеи качество духа неуклонного продвижения к дальней земной границе. С небрежно сброшенным с плеч, кстати, попутным обременением – вполне соответствующим законам своего времени правом на еще один, предельно южный и одновременно максимально северный континент.

Как-то забывается под флером идеологической и кинематографической мифологии, что западная и восточная ветви христианской цивилизации, встретившись на краю земли – пространствах Дальнего Запада, сомкнули глобальное продвижение Universum Christianum. При очевидных различиях они совместно вписали в исторический текст особую формулу универсального обустройства земного общежития.

* * *

Видится здесь также предчувствие иной встречи – потенциально с возможностью различного исхода – произошедшей уже в ХХ столетии и по другим основаниям. Встрече-столкновении атлантической (западной) и российской (советской) цивилизаций на рубежах ковавшейся в те годы конструкции одновременно глобального и биполярного универсума.

Отметим, что тяга к непрерывному продвижению, испытанию земных пространств на протяженность и прочность, притягивающий души динамический идеал high frontier – свойство отнюдь не всех цивилизаций.

Вспомним, к примеру, знаменитый запрет на океанические путешествия в средневековом Китае, подрубивший в свое время трансконтинентальную экспансию срединной империи, хронологически даже опережавшую в какой-то момент европейскую. [2] Или упорное самостояние конгломерата индийских интегрий и этносов (культурный запрет на эмиграцию), да и ряд других исторически достоверных примеров.

Конечно, тема полифонии цивилизаций, понимаемых как социокультурные пространства, культурно-исторические типы, субэкумены непроста, она имеет массу обертонов. И даже упомянутые энергии русской и европейской экспансий, основанные на изначально единой метафизической позиции, основывались на различных социокультурных формулах реализации.

«РУССКИЙ БОГ»

Велик русский бог!

Мамай

Нужно ль вам истолкованье, Что такое русский бог?

Вот его вам начертанье, Сколько я заметить мог.

Бог метелей, бог ухабов, Бог мучительных дорог,

Станций — тараканьих штабов, Вот он, вот он русский бог.

Петр Вяземский

Очевидно, что развитие российское, русское – как его ни определяй – имеет свою оригинальную специфику, причем глубинного, фундаментального свойства.

Вопрос, однако, в чем именно она состоит? На каком фундаменте возводилось государство российское как цивилизация, воспринявшая также мощный культурно-государственнический импульс от Второго Рима?

Причем наследство это было воспринято парадоксальным образом – не в качестве собственно византийского, а скорее как отторжение византийской коррозии от самого наследия при ощущении уникальности задачи сохранения, если не плода, то цветка ромейской духовности.

Того цветка, который, несмотря на окружавшую его коррозию, произрастал и благоухал именно в последние столетия второй римской империи.

С наследием византийским вообще сложилась непростая ситуация. В обществе, надо сказать, до сих пор господствует стереотип о преемственности Руси и Византии, выраженный, к примеру, в легенде о «шапке Мономаха» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме.

Связь, действительно, существует, равно как наследие и преемственность, только вот в каком смысле?

Если обратиться к документам и событиям эпохи (XV-XVI века), мы видим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям ситуации образом. И формула Третьего Рима осознавалась, скорее, как опровержение Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования...

Однако обретение православного апофатического богословия, развиваемого в Византии, познание мира удивительных энергий, воспринятых и пестуемых в основном в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими старцами, каким-то образом, с изменениями, угашениями, провалами – вплоть до трагического надлома – были все же унаследованы Россией.

И унаследованы во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия же, как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика, «практическое богословие» сложилось.

В целом же, Русское царство, обретшее собственный формат государственности, аккумулировав претензии на реконструкцию миропорядка и нащупав стержень оригинальной идеологии, напоминало в те годы сжатую пружину.

В течение весьма короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но и на самосознании народа. Она ввела в мировой контекст деятельного персонажа, который с тех пор, при всех исторических пертурбациях, уже не покидал историческую сцену.

* * *

Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс (т.е. преимущественно косвенным образом), произвела ряд отличных от источника и тем более от западноевропейских версий христианской культуры производных, созвучных, однако, психологическому складу русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю познанной земли-ойкумены.

Попробуем воспроизвести, хотя бы списочно, качества подобного самоощущения и самостояния: запредельность, экстремальность, безымянность, неформальность (небрежение формой), инакость, мечтательность, утопизм, буйность, подвижничество, продвижение, освоение, мобилизация, эсхатологичность… И даже «перестройка» в каком-то неявном виде присутствуют в данном ряду, в том числе в залоге катастрофичности, – и все это вместе взятое входит в некую «русскую социологию развития».

Каким образом?

Одним словом, конечно, не ответишь. Но можно пытаться.

Подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только многочисленные внешние проявления. Но она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное предощущение некоего коренного для русской души трансцендентального замысла, специфическую внутреннюю географию и нелинейную умственную геометрию. Связанные в свою очередь с выраженной особенностью миропонимания, распространенным самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной подчас дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.

Повторим еще раз то, что уже было частично сказано. Внешним признаком российского исторического/политического бытия, равно как и национальной ментальности являются одновременно центробежная (географически и антропологически) и центростремительная (административно и идеологически) фронтирность. Прочерченная линиями старых и новых трансграничных и интерцивилизационных трактов, мыслительных и идеологических дерзновений, отрывающая от планомерного наследования повседневности, уводя то в подви’ги, то в грезы, со всеми присущими подобному способу бытия заблуждениями, ошибками, провалами и сантиментами.

Действительно, неверное, искаженное, прямо скажем – извращенное, горделивое прочтение тезиса отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофическими потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной ему миссии, так и для отказа от исторического промысла и собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.

* * *

Апофатическое богословие предполагает испытания на грани предельности. Оно, собственно говоря, и основано на перманентном обитании в подобном статусе, на решительном, но умном шаге за очерченную обыденным бытием границу.

Подобное чувство едва ли не обыденной за-предельности, переносимое невидимыми токами в сферу земной жизни, отражается в социальной и политической практике. Их напряженности, экстремальности.

Экстремальности, которая имеет, в том числе, мобилизационную составляющую, требуя крайнего напряжения духа. И своего рода склонность к подобному перманентному напряжению, обращаемую порой властью в прямую эксплуатацию способности народа к «предельной мобилизации».

Но мобилизационность может быть различной, так же, как различным может оказаться развитие, и мы отчасти способны различать цивилизации по их динамическим и социальным производным.

В сущности, на протяжении некоторого периода на планете состязались две ветви цивилизации, которая содержит в своем естестве выраженную динамическую производную.

С одной стороны – это англо-саксонская цивилизация, которая помимо империи, «в которой не заходило солнце», произвела на свет собственную версию вселенского мира – мира Нового времени, породив при этом энергичное сообщество Соединенных государств (штатов), совместивших в какой-то момент под эгидой «града на холме» понятия глобализации и американизации.

И менее внятные, синкопированные, но не менее динамичные, дерзновенные производные России, которая реализовывала собственную географическую и идеологическую экспансию, грезившую всемирными и надмирными горизонтами, не слишком отделяясь, однако, от материнских континентальных пространств, хотя постоянно продуцировала попытки трансграничной, трансцендентальной и мировоззренческой экспансии.

Это были различные окраины, у-краины, пределы – т.е. казачьи: запорожские, донские, волжские, терские, речные, степные и горные области. Дух и феномен поселенцев Урала и Поморья, энтузиасты Беловодья, соратники Ермака, яицкие, амурские, дальневосточные первопроходцы, раздвигавшие рубежи познанной ойкумены. И, напротив, скрывавшиеся от мира в неизведанных землях монахи и старообрядцы. В каком-то смысле упомянутая выше Российско-Американская компания, совершившая скачок в заокеанскую запредельность, также соприсутствует в этом ряду. (А в какой-то момент, и греза о земном рае, всемирном – надмирном – обществе солидарности и справедливости, коммунизме…)

И вместе они укрупняли, живо-творили очертания страны под стать пропорциям и границам мятущегося российского духа.

Именно в подобном метаисторическом промысле и земном замысле встреча потоков христианской цивилизации на окраине американского континента представляется – с точки зрения историософии – явлением примечательным и символичным.

Изначальная претензия на горнюю запредельность, породила, таким образом, дух прорыва прежних границ, «океанических» оболочек средневековой и античной ойкумены, дав возможность Universum Christianum охватить своим половодьем планету, сочетая в единое целое очерченные им миры.

БОРЬБА ЗА БУДУЩЕЕ

А переменит Бог Орду, и моя княгиня, и мои дети возьмут дань себе

Василий II

Великую цивилизацию нельзя завоевать извне,

если она не разрушит себя изнутри.

Уильям Дюран

Цивилизационная, национальная идентичность базируются на господстве определенного мировоззрения, претворяемого в энергии культуры и практику миростроительства, что находит выражение в историческом целеполагании и отражение в политическом проекте.

Подобный проект основывается на оценках как долгосрочной перспективы, так и текущей ситуации. На доктрине, рассматривающей идеальные и прагматичные цели, инвентаризацию средств их достижения, а также – определение тактов («тактик» ): «этапов большого пути», выражением чего служит национальная стратегия.

Это обширное хозяйство, отчасти напоминая шахматную партию, но лишь отчасти, т.е. в своем технологическом, скажем так, аспекте, – требуя мировоззренческого и интеллектуального обустройства, социального и гуманитарного инструментария, адекватного прочтения политической практики и верного определения исторической ситуации.

Мировоззрение нации отражается также в ее основном земном документе, сводящем воедино основополагающие для общества принципы и нормы, социальные скрепы жизнеустройства: конституции.

Конституция содержит постулаты, формализующие признанную систему ценностей, обозначающие миростроительные начала и законодательные принципы (юридический образ нации), утверждая политические и социальные основы общества и государства.

Времена и обстоятельства подобных действий и констатаций между тем меняются, причем подчас радикально и стремительно.

* * *

Граждане России не первый год обитают в условиях стремительного социокультурного транзита.

Можно сказать, транзит – наше «родовое гнездо»: Россия – это (слово было произнесено) фронтирная территория. Да и кризис культуры Большого Модерна на планете назревал не одно десятилетие, весь ХХ век прошел под знаком экспериментального поиска нового миропорядка.

Прописи слишком хорошо известных социально-идеологических проектов века – коммунизма, фашизма (корпоративизма), нацизма, социальной демократии, неолиберализма – сменив конкуренцию конфессий, религиозных ересей и прочие конфликты былых столетий, по мере воплощения проявлялись с разной мерой убедительности, демонстрируя ту или иную степень однобокости, ущербности, порока.

А, случалось, – стремительно преображались из утопий в антиутопии.

Цивилизация же тем временем усложнялась и одновременно в чем-то упрощалась: сегодня она объединяет сосуществующие, но все более разлетающиеся миры, число которых умножается, что, впрочем, не всегда заметно для привычного взора. И которые предпочитают, и подчас могут себе позволить, жить по собственным уставам.

Сегодня мир балансирует на краю исторического трамплина, вопрос лишь в том, конвертируются ли пробужденные аутопоэтическим интеллектом и волей энергии в конструктивные и относительно привычные формы бытия? Или же мы находимся еще только в преддверии больших перемен?

Возможно ли, что уже в ближайший исторический период произойдет транзит к полифонии, если не какофонии политических организмов: национальных государств, корпораций-государств, транснациональных сетей, высокотехнологичных терминалов, сосуществующих одновременно и параллельно с неоархаичной семантикой, экзотичными формами пост- и квази-цивилизациононого существования?

* * *

Человечество, переживающее Большой социальный взрыв, пронизывают весьма различные токи.

А формулы и чертежи проектируемой галактики обретают характер временного сопряжения актуальных бесконечностей. Центр же гравитации – при всем материальном многообразии людского универсума, смещается в область влиятельных, высокотехнологичных и креативных нематериальных активов, где концентрируются богатства и силы постсовременной вселенной.

Эволюционный скачок сопровождается центробежным расслоением, утверждающим собственную конфигурацию мироустройства, взаимоотношения синергийных иерархий, подвижных политий и новых поколений влиятельных акторов на планете.

Инстинкты же миростроительства, удержания под паллиативными формами контроля буйной практики инициируют межцивилизационные, амортизационные по своей сути, химеры.

Происходит – с той или иной мерой интенсивности и успеха – мутация привычных социальных объектов: появляются оригинальные диффузные образования, «беременные туманности», в чем-то повторяющие очертания привычных организмов, но имеющие подчас заметно иную структурность.

* * *

Прежние же формы государственности становятся проницаемыми и уязвимыми, в то время как новые – нестабильны, пластичны, амбивалентны. И параллельно возникают такие экзотичные, инновационные, по-своему влиятельные субстанции, как власть без государства и общество без власти.

Все это серьезный вызов ценностям, интеллекту, типу мышления, системам знания прежнего мира. Но прежде всего это вызов самому человеку, находящемуся на краю лишь частично опознанной, а потому «темной», прикрытой миражами линии горизонта.

Между тем в практике по-прежнему играют роль не только энергии экзотичных протосуверенов, но также действия национальных корпораций, заинтересованных в поддержании организационной целостности и обустройстве общества. И не только инновационные процедуры, но ценности, обретенные цивилизацией, и такие качества, как крепость моральных принципов, богатства и сила духа.

Важно также обладание непростыми, многомерными и преадапционными картами эпохи, на которых вычерчивается не только топография мира, канувшего в Лету, и даже не текущая – опознанная, формализованная реальность, но тот подвижный, с трудом улавливаемый ландшафт за горизонтом, который мы привыкли определять как будущее.

* * *

Что же приходится сегодня пересматривать и переосмысливать политикам и генералам, отвергать либо принимать интеллектуалам и предпринимателям, чем необходимо обладать или жертвовать жителям не слишком совершенного и меняющегося мира?

Мир – пространство все более конкурентное, арена непрекращающейся битвы за будущее, за его образ, за реализацию собственной формулы миростроительства.

Борьбы, в которой состязаются не только проекты и концепты, но, подчас – обозначив тот или иной «конец истории» – искажаются, деформируются каналы постижения новизны, обращая фрустрированный исторический взор вспять к мифической заводи эпического золотого века.

Короче говоря, постсовременный мир – ристалище острого соперничества, в котором противника порою пытаются лишить самого чувства будущего, замкнув его исторический и социальный горизонт.

На подобную ситуацию можно, конечно, смотреть «широко закрытыми глазами», используя прежние представления о природе социального космоса, и продолжать действовать устоявшимися, привычными методами. Однако останется ли при этих условиях Россия в «новом смелом мире» на достойном месте, увидим ли мы ее вообще, либо сбудутся слова, прозвучавшие тревожной нотой на рубеже веков: «Россия это не данность, а проблема» и «Пришла пора подумать о мире без России»?

Полифония Русского мира, этой обители многих народов, ныне усеченная и сведенная в квазиимперскую вертикаль, нуждается в умном переосмыслении и непростой реконструкции. Вертикаль есть упрощенная логика властвования, возникающая как производное от исторически вынужденного «держания» («держава») обширных пространств и населяющих их разноплеменных народов, господства над ними («господарь», «государь»).

Подобная логика между тем продуцирует сословность и разделение, замедляя социальную динамику, снижая интенсивность передвижения, общую подвижность, многоцветие и креативность населения. И разделяет его в итоге на иммобилизованную середину («подчиненный остаток») и пассионарную центробежность, выходящую за пределы страны, «государства». [3]

* * *

Взрывные, быстрые перемены в антропологической вселенной востребовали стратегическую инициативу, эффективную методологию, адекватные открывшимся обстоятельствам и наметившимся горизонтам. Необходимы внятный язык и категориальный аппарат для обнаруживаемых тут и там экзотичных форм практики.

Жизненно важной в подобных условиях оказывается логика, основанная на преадаптации, в той или иной степени апробированная в среде венчурных предприятий. Необходимо заранее определять лики эпохи и режиссировать курс в бурных водах глобального транзита. Конечно, возникает искушение «простых решений» – почти по Гоголю: суммировать хорошее, отсечь плохое, приставив нос одного персонажа к лицу другого для достижения якобы идеального результата. Но к реальной политике, где кишмя кишат дьявольские альтернативы, это вряд ли имеет отношение.

Новые социально-политические комплексности, повторюсь, выстраиваются поверх географии национальных государств. Америка прочерчивает на планете собственную сложную картографию зон национальных интересов, коалиций безопасности, стратегических и геоэкономических союзов. Европа умножает измерения союзного пространства (ЕС), законодательного сообщества (Европарламент), трансграничного ареала (Шенген), финансовой общности (евро). Китай, вбирая отщепленные ранее анклавы, балансирует между освоением внутреннего пространства, населенного десятками народов, и ролью, ориентированной на внешние просторы «промышленной мастерской» мира.

И все они переживали свои «грозные годины».

США – борьбу за независимость и братоубийственную гражданскую войну. Европа была полигоном жесточайших сражений двух мировых войн и социально-политических разделений. Китай, подобно России, распадался, погружаясь и в гражданские, и в антиколониальные, и в мировые войны. И – в трагическую архаизацию, словно бы в насмешку получившую прозвище «культурной революции».

Но выходили из этих периодов «хаотизации организации», возрождаясь для новой жизни.

* * *

Россия-РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия-СССР, ни в легендарную Российскую империю.

«Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, помочь ему. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Так писала в последние годы жизни претерпевшая затем мученическую кончину святая преподобномученица Елизавета Федоровна. У страны, однако, сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в «доме многих народов», выстроенном по временно забытым, но до конца не утраченным лекалам Русского мира…

Наш мир – несовершенен, в нем преобладают кровь, пот и слезы. Прикладная же «административная» политология – увы! – привыкла рассуждать в горизонтальной плоскости, приспосабливаясь к логике властных – на данный момент – структур. Реагируя, главным образом, лишь на конъюнктурные угрозы и обращая внимание на окна возможностей преимущественно post factum. Ей чужд дующий в лицо ветер перемен, провоцирующий интеллектуальные прорывы и стратегические сдвиги. Подчас ее страшит даже простое, но точное и внятное описание, нелицеприятное осмысление текущей реальности.

В результате подобно déjà vu вновь и вновь проявляет себя симуляция мысли: схематизм, категориальная метафоричность, пафосное мифотворчество. Прикрываемые, словно фиговым листком, риторическими упованиями на то, что «и не такое переживали», что «Россия всегда с честью выходила из трудностей». Но энтузиазм и умное действие – это не сентиментальность, не повторение заклинаний «я все же верю». Для достижения исторических высот, воплощения стратегии духа, необходим нравственный, интеллектуальный подвиг, культурная и моральная реформация, преодоление себя и обстоятельств.

* * *

Подведем предварительные итоги.

Россия, возможно как никогда ранее, нуждается в обновленной концепции не только геополитического или экономического свойства, но в социально-культурном развитии, предусматривающем серьезные капиталовложения, материальные и нематериальные, в новую логику отношений с окружающим миром и в население страны.

…И в своей мечте.

Власть в новом мире представляет цветущую сложность: это синергия культурно-исторических организмов и народов, динамичное сочетание разнородных, противоречивых, умножающихся элементов практики, полифония деятельных членов общества и пассионарного политического класса.

Человек, при всех недостатках, существо особое – образ и подобие живущего внутри идеала. Это солдат-насильник, неожиданно для себя бросающийся под колеса повозки, чтобы спасти ребенка. Так что качества грядущего мира не есть некая фатальность, с неизбежностью рока надвигающаяся на нас, маршрут истории намечен пунктиром в сердцах и определяется умным, деятельным сознанием.

В суете повседневности как-то забывается, что будущее есть прямой результат человеческих усилий.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] «Росси від розсіяння свого прозвалися» («Синопсис Киевский», 1674).

[2] Так в начале XV века, т.е. почти за столетие до эпохи великих географических открытий, китайский мореплаватель Чжэн Хэ побывал в Малайзии, Индонезии, на Цейлоне, в Индии, возможно, дошел до восточной Африки. Китайцы (инициированные под властью монгольской династии Юань, «сшивавшей» таким образом ответвления пестрого хозяйства и наследия некогда величайшей империи) совершили в тот период более десятка океанических экспедиций, обложив данью ряд государств Индийского океана и даже Красного моря (вплоть до Мекки). Однако некоторое время спустя правители минской династии запретили океанические путешествия, причиной чего явились именно возобладавший (господствовавший) тип мировоззрения и соответствующая практика миростроительства.

[3] Драматичны в этой связи результаты опроса, проведенного приблизительно два года назад (т.е. до кризиса) Центром Левады. Опрос был посвящен ориентациям молодых представителей российского среднего класса (до 35-ти лет). Опрашивались люди с достаточно высоким по российским меркам уровнем дохода, иначе говоря, деятельная прослойка. Ответы показали, что половина респондентов «думают о возможности уехать из России навсегда или хотя бы на время». Одновременно вскрылось нечто более серьезное: значительная часть людей, успешно устроивших жизнь, будущее детей мыслит все же за пределами России: «две трети хотели бы отправить детей учиться или работать за границу, а треть рассматривает возможность отправки их за границу навсегда».

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67