Главная тема президентства Дмитрия Медведева – вовсе не технологическая или политическая модернизация. И даже не оба эти аспекта модернизации вместе. Главная тема медведевского президентства – доверие к словам.
Спустя год после выхода статьи «Россия, вперёд!» это ощущается даже более явственно, чем год назад. Нет сомнений, что основные слова программного текста президента России были сформулированы с безошибочно угадываемой решительностью. И решительность эту могла давать только правота. Кто сегодня против стремления перейти от сырьевой экономики к экономике высокоинтеллектуальной, «умной», основанной на энергетической эффективности и производительном труде? Что можно возразить в ответ на предложение о преодолении коррупции (которая, правда, почему-то рассматривается как многовековой гнёт, а не следствие новейшего злокачественного сращения политической власти и хозяйственной выгоды)? Какие социальные группы, кроме топ-менеджмента госкорпораций и начальников всех шеренг и рангов всерьёз ориентируются на патернализм, к борьбе с которым призывает Медведев?
Итак, все три тезиса Медведева – справедливы, все три тезиса – правда.
Однако вот незадача: слова медведевской статьи звучат сегодня как гулкое эхо. Они кажутся цитатами без срока давности, а значит имеют не большее политическое значение, нежели ораторские сентенции риторов древности. Чем абстрактнее формулируются принципы добра, тем выигрышнее смотрятся они на фоне половинчатого, фальшивого, сплошь состоящего из недомолвок дискурса зла.
Это простейший код любого морализаторского рассуждения: превозносить добро, превращая его в чистую абстракцию, которая играет гранями и переливается на фоне «отдельных недостатков». Но само существование этих «недостатков», кажется, нужно только для того, чтобы оттенить великолепие благих намерений. Пятна на солнце призваны удостоверить его яркость. Свет везде светит и сильнее всего – в тёмной царстве, бриллианты как и прежде – лучшие друзья девушек и олигархов. Всё даже лучше, чем вы думаете, в этом лучшем из миров.
Моралистический тон в политике выродился в наихудшую форму политкорректности, способной найти оправдание всему, что происходит. Монополия на универсальные моралите по-прежнему в руках интеллигенции, поэтому у неё сегодня исключительное право на колебания, которые и образуют сегодня «линию партии» (обобщённого гражданско-политического класса).
Итог печален. Проблема при этом даже не в том, что благие намерения открывают торную дорогу в места, более отдалённые, чем Чита с Колымой. Проблема в том, что благие намерения лишают слова надёжности и долговечности, действуют на них как ртуть на золото. Предательская ненадёжность слов, их обветшание и ломкость, служат безошибочной приметой девальвации истины, прогоревшей на фоне остальных расценок и курсов.
Стать препятствием тому, чтобы истина девальвировалась, главная задача сегодняшней модернизации, которая осталась невыполненной. Напротив, никогда ещё слова не значили так мало – в последний год Россия пережила настоящий дефолт истины.
Причина дефолта? Либерализация общественной жизни «сверху» оборачивается окончательной герметизацией корпоративных тел. Заполнением тромбами артерий социальной мобильности.
Борьба «всего хорошего против всего плохого» обладает минимальным политическим весом. Однако будучи понятой как нечто внешнее и противоположное политике, она отдаляет политику от наиболее древнего её предназначения, обозначенного Платоном и Аристотелем: стремиться к благу. Без внутреннего стремления к благу дезорганизуются и перестают функционировать данные в наличном бытии общественные институты. Лозунг модернизации рискует стать скальпелем, острие которого отделяет сущее от должного. Перенесённое в область должного, бестелесное и асоциальное благо превращается в разрушительную силу, объявляющую войну сущему. Логика путинско-медведевского тандема была логикой соединения сущего с должным (Путин выступал на стороне сущего, Медведев – на стороне должного). Однако разрушение тандема чревато тем, что должное ополчится на сущее, а сущее превратиться в стихию чистой стагнации и инерции.
Пока есть достаточно оснований считать, что это одна из перспектив, один из возможных способов смены координат местной политической реальности.
И здесь имеет смысл напомнить о том, что «Путин» и «Медведев» представляют собой только имена определённых сил и стратегий политического действия. Путин позволил состояться отечественному моральному большинству, тезис о котором является азбучной составляющей западного неоконсерватизма. Это большинство действительно сложилось, причём «моральным» оно может считаться не столько потому, что действительно обладает нравственным сознанием, сколько по причине того, что олицетворяло собой «дух эпохи», её надежды и соблазны, предрассудки и прозрения. Путинское большинство взыскало сильного и слабого государства одновременно. Сильного с точки зрения патерналистских ожиданий, слабого – с точки зрения возможностей политического участия. При этом путинское большинство не стало и не стремилось стать производительной и вообще сколько-нибудь деятельной силой. Оно выбрало не столько Путина, сколько технократическую иллюзию, в рамках которой можно думать, что всё решается само собой.
Однако вопреки Медведеву, полагающему, что у нас отсутствует модельный тип человека-который-себя-сделал, моральное большинство сотворило себя совершенно самостоятельно. Учредило себя по негласной недоговорённости и без всякой необходимости соотноситься с каким-либо договором. Эту общность с полным основанием можно назвать постдемократической, поскольку характерная для неё модель солидарности соотносится с двумя принципами: во-первых, со всеобщим консенсусом перераспределения ответственности (распределить ответственность таким образом, чтобы от неё ничего не осталось), во-вторых, с низовой коррупцией (сетовать на произвол властей, не скупясь на взятки и откаты).
Медведев соотносится не большинством, а со среднетипическим меньшинством на все времена – отечественной интеллигенцией. При этом в отличие от всех прочих социально-политических групп интеллигенция образуется не методом сложения, а методом вычитания. Групповая мобилизация интеллигенции сводится, в основном, к готовности не узнавать себя в любой общности, пусть даже трижды передовой и продвинутой. Подхватывающая эту стратегию медведевская модернизация рискует стать именем социальной атомизации (которая с подачи интеллигентских доктринёров оказывается едва ли не наиболее «прогрессистским» способом мобилизовать население). Одновременно «Медведев» – имя мобилизации через сетевую коммуникацию и преумножение потребительских опций.
Путинское большинство составляет пролетариат, нашедший способ освободиться от труда (в варианте преуспевающих групп – хипстеры и офисный планктон, в варианте депрессивных групп – «окраинные жители», сократившие до минимума пакет запросов на социализацию). Медведевское меньшинство рекрутирует интеллигенцию. При этом интеллигенция мыслит себя всё более свободно от прежде непреложной автономии сознания и рефлексии.
Очевидно, однако, что труд и рефлексия не просто внешние факторы модернизации, а её непременные условия. Основа модернизации – обретение новых производительных сил, возникновение которых в любом случае обозначает гибрид труда и рефлексии. Однако у нас наблюдается скорее соревнование большинства с меньшинством, борьба стратегий «освобождения от труда» со стратегиями уклонения от самосознания – при общей игре на понижение. Вопреки этому модернизация может состояться лишь в том случае, когда будут найдены и аккумулированы любые шансы игры на повышение.
Чтобы их выявить, вновь пройдёмся по медведевской повестке из статьи «Россия вперёд!»: 1) интеллектуалоёмкие технологии вместо сырьевой экономики, 2) борьба с коррупцией, 3) индивидуальная инициатива и ответственность. Однако, на наш взгляд, спустя год вопросы должны быть сформулированы ещё более последовательно.
o Как не превратить интеллектуалоёмкие технологии в новые потёмкинские деревни?
o Как ликвидировать низовой запрос на коррупцию (развившийся из прежнего низового запроса на тоталитаризм)?
o Как найти такую форму инициативы, которая исключала бы одновременно атомизацию и безответственность?
Определённость вопросов – залог продуктивности решений.
Теперь о решениях.
· Умная экономика не может состояться без импортозамещающей демократии, которая преемственна суверенной демократии, но более радикальна – невозможно достичь целей технологической модернизации, не сделав ставку на создание самостоятельного производства гуманитарных и политических технологий. Этого в России пока и близко нет. Есть соединение проектной технократии с запросом на консервацию систем восприятия (ностальгия по-советскому прошлому) и эстрадный патриотизм (блокировавший любые формы демократии участия).
· Борьба с коррупцией будет сотрясанием воздуха, если в России не перестанут относиться к солидарности как к неиссякающему принципу социальной жизни, сохранность которого гарантирована фактом наличия коллективного сознания и исторической памяти. В действительности солидарность производится, соответственно нужны институты и практики для производства форм солидарной жизни. Для этого важно изменить накопительный этос местного населения, приучив к идее общего блага. При этом общее благо имеет шанс стать чем-то большим, чем идея и предание, если будут исполнены как минимум два условия республиканского мироустроения: во-первых, когда будет понято, что преуспевание связано со способностью каждого индивида независимо от статуса и наличных ресурсов делится с ближним, во-вторых, когда будут подорваны условия для низовой коррупции, не только не порицаемой, но легитимируемой интеллигентскими стансами о неизбывной греховности власти.
· Любая инициатива в России связана с необъявленной войной частей против целого. Часть в лице конкретного гражданина настаивает на том, что она не только больше, но и лучше целого. Более того, критерий способности «сделать себя из ничего» - потенциальная экстерерриториальность, готовность к эмиграции как критерий успеха. В России достижения и достоинства до сих пор меряются по принципу: «Везде хорошо, где нас нет». Политическое будущее страны, которое в перспективе модернизации выступает предметом управления и расчёта, оказывается с точки зрения массы не более чем обетованием прекрасной заграницы. По многим признакам видно, что обетование заграничного элизиума отразило деградацию прежних религиозных упований на жизнь вечную или коммунистический рай на Земле. Однако соблазнить массового русского человека новейших времён модернизацией можно не только при условии разрушения этого упования, но прежде всего благодаря гражданскому культу «общих дел». Необходима ситуация, когда вне причастности «общим делам» сколько-нибудь значимое личное благополучие было бы попросту невозможно валидизировать. Не менее важно внедрение ритуалов политической инициации, связанных с достижением гражданской дееспособности и умением быть представителем себя самого.