Революционная необходимость и революционная возможность

Концепт "Революция" в современном политическом дискурсе / Под ред. Л.Е. Бляхера, Б.В. Межуева, А.В. Павлова. – СПб.: Алетейя, 2008. – 360 с. – (Серия "Левиафан").

Слово "революция" – одно из немногих понятий европейской культуры, смысл которого не был присвоен отдельными партиями, группами и лицами, а остался общим достоянием культурной истории. Слово это означает не просто необратимые изменения, потому что необратимым можно считать любое историческое действие, даже незначительное и не завершившееся каким-то определенным общественным успехом. Революцией именуют особое состояние истории, после которого общество более не может оставаться прежним.

"Изменение общественного строя", как определялась революция в официальном советском сленге, не может быть подвергнуто сомнению, только с одной оговоркой – ведь меняется не только строй, но и самые глубинные структуры, неподвластные простому зрителю. Поэтому положение наблюдателя революции всегда двойственно: он вынужден объяснять текущие события, исходя из факта революции, но сущность революции сам объяснить не может.

В сборнике, посвященном концепту "революция", выясняется судьба этого термина в современном мире. В ХХ веке не было ни одного движения, которое не присвоило бы себе данный термин, наделив его, правда, заново придуманными смыслами и осмотрительно возложив ответственность за вызванную ими революцию на пробужденные массы. Деятели искусств брали на вооружение революционные лозунги, но сущность революции при этом не обсуждали, просто заставляя зрителей представить, что все уже находятся внутри нее. Наконец, современные политологи называют революциями спланированные акции, например волнения в третьем мире, тем самым пытаясь не столько оправдать организаторов, сколько показать, что ход этой революции вышел из-под контроля ее участников. Однако не только ход, но и смысл, и результаты такой революции нового типа совершенно непредсказуемы.

Ключевым классическим текстом сборника стал перевод главы из труда Ханны Арендт "О революции". Арендт толковала революцию как реализацию определенной юридической программы: чрезмерное отпущение человеческих прав на свободу, декларация всеобщего равенства, привела к Французской революции, тогда как определение сущности индивидуального права создало несравненно более продуктивную Американскую революцию. Во Франции излишние акценты на естественном равенстве вызвали обвальное уничтожение институтов, упразднение привилегий и создание новых центров власти, тогда как в США центры власти были уже готовы, и нужно было только письменно зафиксировать их права и обязанности, равно как права и обязанности граждан.

Рядом с текстом Арендт публикуется перевод рецензии Хабермаса на ее труд "О революции". С точки зрения немецкого философа, Арендт руководствуется простым противопоставлением страсти и разума, тогда как близкое присутствие власти, возможности ее взять действует магнетически, искажая и страсть, и разум. Можно заметить, что и Арендт, и Хабермас выступают из границ своего времени и ставят себя в непосредственное отношение к революции. Только Арендт делает заявления как "дореволюционный" человек, как исследователь того, что начинается прямо на глазах, настойчиво удерживающий себя от страстного вмешательства, а Хабермас – как "послереволюционный", не только познавший тщету всех человеческих усилий, но и сделавший из этого все надлежащие выводы.

К сожалению, следует отметить, что публикации переводов и статьи отечественных ученых в сборнике часто идут вперемежку. Александр Павлов указывает, что революция долгое время понималась образно, как неправильное или ложное осуществление "должного", насущных социальных требований, и в Европе только события 1848 года позволили назвать конкретные социальные силы, стоящие за революцией. В России "метафизическое", очищенное от многих социальных подробностей объяснение революции продержалось еще долго, питая повстанческий энтузиазм. Как замечает Леонид Бляхер, термин "революция" понимался в России как метафора, образ, объединяющий реформы и социальные трансформации. Революция выглядела как внезапное пробуждение масс, и образ пробуждения позволял в советское время оправдывать любые управленческие решения. Виталий Куренной, продолжая линию Хабермаса, пишет о присвоении на Западе революции буржуазным социальным порядком. Из проявления общей воли присвоенная революция превращается в концентрацию собственных ресурсов исполнительной власти, которая может мобилизовывать все подручные ресурсы.

Термин "консервативная революция" обсуждается в статьях Алексея Руткевича и Александра Михайловского. Обычно консервативную революцию "между двумя мировыми войнами" трактуют как радикальное движение, стремившееся заменить массовую психологию разрозненных рабочих столь же массовой психологией находящихся в становлении общественных корпораций. В этих статьях вскрывается и социальная причина возникновения этого движения – превращение профсоюзов в реакционные и штрейкбрехерские организации, и идеологическая основа – стремление освободить милитаристский проект от безудержной власти техники и технологий. При этом, конечно, революционны националисты были только потому, что не могли смириться с пораженчеством, выдававшимся за "положение вещей".

Большой блок статей (Ганса Кона, Сидни Хука, Сергея Земляного, Константина Аршина и др.) посвящен росту национализма в послереволюционное время, начиная с опыта Французской революции. При всем различии идеологических позиций авторов выясняется, что национализм является не просто предметом манипуляции правящего класса, а попыткой уставших от революции обывателей расширить понятие собственности и тем самым переиграть революцию с помощью самых общих правовых символов.

Наконец, еще один блок статей, посвященных проблеме современных революций, позволяет сделать вывод, что, например, по отношению к исторически недавним событиям в странах СНГ термин "революция" не может быть употреблен в полном объеме, поскольку готовности к революциям там не было. С одной стороны, в этих государствах не было революционного механизма социального обновления (который и привел на Западе к торжеству политкорректности, то есть созданию виртуального социума "полноправных" как продукта революции). С другой стороны, на Кавказе и в Средней Азии революционные события выглядят как то, что эти страны "могут себе позволить". Тогда как, разумеется, в странах перманентной капиталистической революции (термин позаимствован из статьи Виталия Куренного) даже самые радикальные социальные потрясения видятся не как роскошь или заполнение клеточек возможностей, напротив, они встраиваются в готовую систему долгов и обязанностей, и за всякую вольность в развитых странах требуется давать ответ. Это непримиримое противоречие абсолютизированных виртуальных социумов и конкретных обязанностей граждан в западном мире – основной предмет теоретических статей Джона Дана и Александра Никифорова.

В "цветных" революциях в СНГ, как и в освободительных революциях в третьем мире (о чем пишут Борис Межуев, Эрик Селбин и др.), левый радикализм не был задействован – для произведения революции достаточно было примеров национально-освободительной борьбы. Борьба нации за свободу с самого начала была понята в Европе не как создание целого государства на месте бывшей провинции, а как учреждение порядка вопреки борьбе социальных воль, ради употребления на благие дела того времени, которое эти проявления воли поглощали.

Другой вопрос, что революция лишает все это конкретного наполнения, видя только момент правовых коллизий. Поэтому неудивительно, что в последние десятилетия, после стольких событий по всему миру и проживания всемирной политики, революция превратилась в образ, никак не связанный с законами времени, а чем этот образ был наполнен изнутри "мировой политики" – это уже в каждом случае потребовало отдельного исследования.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67