Время оканчивающегося первого десятилетия XXI века, в которое мы живем, странно рифмуется с началом 1990-х годов. Мы чувствуем, что период подходит к концу определенный период, и начинается новый. Сейчас естественно вспоминать, «как все начиналось» – какие события лежали в основании того двадцатилетия, которое последовало после рождения новой России.
Смерть человека, игравшего одну из самых важных ролей в тех событиях, добавляет этим воспоминаниям интенсивности. Егор Гайдар, умерший в среду утром, находился в самом их центре и принимал в них самое непосредственное участие, оказавшись как бы на острие всей этой общественной трансформации.
Почти во все свои исторические периоды Россия была чрезвычайно идеологически монолитна, в ней всегда была господствующая точка зрения, совпадавшая с точкой зрения властей и, вольно или невольно, разделяемая обществом. Но начало 1990-х годов отличается от этой обычной картины как небо от земли. Тогда в обществе как бы выплеснулись все идеологии, все точки зрения, все представления о том, куда должна двигаться страна, и та группа людей, которая находилась у власти, меньше всего себя чувствовала в комфортном положении силы, устанавливающей правила игры и имеющей возможности навязывать их всем остальным.
Власть, скорее, напоминала осажденную крепость с очень ограниченными ресурсами, прежде всего временными. Для того, чтобы провести свою точку зрения (как бы мы ее теперь ни оценивали), нужны были чрезвычайно энергичные и во многом, можно сказать, героические действия – и для совершения этих действий незаурядные люди, или люди, которым пришлось в этих обстоятельствах стать незаурядными.
Гайдар был одним из них. Возглавив правительство в ноябре 1991 года, он немедленно начал реализовывать программу по либерализации российской экономики – возврат коммунистического режима тогда казался более чем реальной опасностью, и появление широкого класса частных собственников казалось лучшей подстраховкой от любых движений истории вспять. Бедная российская экономика от таких резких движений, как мы знаем, чуть не пошла вразнос, население это восприняло чуть ли не с безумием. Однако в чем нельзя было отказать Гайдару, так это в твердости – цели, как он их понимал, виделись ему очень ясно, и двигался он к ним без каких-либо особых колебаний. И при этом, пожалуй, так быстро, как только было возможно. История мало знает таких резких и острых социальных трансформаций (если не считать революций), как трансформация из РСФСР в Россию в начале 1990-х.
Сказать, что это встретило общественное противодействие – значит не сказать ничего. Русское общество традиционно предоставляло власти большой лимит доверия, заслуженно или незаслуженно, и гайдаровское правительство выбрало этот ресурс по полной, но и это ему не очень помогло. К общественному недовольству добавлялся еще и идеологический нажим со стороны разных групп, и только очень ясное понимание своей идеологической линии (опять же, как бы мы к ней сейчас ни относились) помогло Гайдару противостоять этому нажиму.
В своих взглядах он, похоже, никогда не сомневался. Они сформировались еще в советское время, когда он занимался вопросами реформирования советской экономики, не подозревая, конечно, что через некоторое, не очень длительное время, судьба позволит ему воплотить в жизнь самые смелые свои теоретические выводы – о которых поначалу даже не было возможности сказать вслух. Советская экономика была хронически больной, подправлять ее не было никакого смысла, ее можно было только сломать. И первое, что сделал Гайдар, получив возможность действовать – это сломал советскую экономику.
Парадоксальным образом энергичность и решительность его действий сослужили плохую службу той идее, которую он исповедовал, и которую довольно условно можно назвать «правой». Советский монстр оказался сломан, причем так основательно, что даже потенциальный (сейчас уже кажущийся фантастическим, но тогда воспринимавшийся как реальная возможность) приход коммунистов к власти ничего, по большому счету, тут уже не поменял бы. Вряд ли у новых российских коммунистов хватило бы решимости на новую революцию по образцу 1917 года, а главное – новый передел собственности. Но общество в основной своей массе получило такое отвращение к той политике, которую проводили правые, прежде всего гайдаровское правительство, что все дальнейшее движение, начиная с премьерства Черномырдина и до путинской эпохи включительно, стало постепенным отходом от этой линии. Гайдаровская ломка была настолько острой и болезненной, что даже теперь трудно судить, отказывается ли русское общество поддерживать правую идею как таковую, или оно просто никак не может отойти от ужасов начала 1990-х годов, социальной дезориентации и растерянности, вызванной быстротой и глубиной преобразований Гайдара.
Эта двойственная роль Егора Тимуровича сохранялась и дальше, но уже в новых политических условиях. Вполне естественно было привлекать ко всем попыткам новой реинкарнации правой идеи тех людей, которые так ярко ее реализовывали в начале 1990-х годов, и было бы странным их игнорировать и на ровном месте раскручивать новые политические фигуры с теми же взглядами. Любое участие активных игроков 1990-х в новой политической реальности, в тех процессах, которые в ней происходили, немедленно приводило к тому, что общество вспоминало о том социальном напряжении, которое породили энергичные реформы этих людей, и воспоминания чаще всего были не особенно приятными. Лучшим словом, описывающим эту реакцию, было бы, наверное «аллергия», причем очень острая. В результате правая идея, при том что определенный слой общества ее, безусловно, поддерживает, оказалась в довольно странном положении – с четко выраженными идеологическими позициями, отчасти востребованными в обществе, и при этом без игроков – потому что те игроки, те политические фигуры, которые ее ярче всего символизировали, несли на себе груз 1990-х годов и всех тяжелых воспоминаний об этом времени. Гайдар с достоинством переносил это общественное неприятие – до самой смерти.
Так или иначе, но историческая роль Гайдара уже сыграна, и жизнь его тоже уже завершена. В нынешнем обществе, в нашем политическом классе, в котором вопросы карьерного продвижения и материального стимулирования играют, похоже, куда большую роль, чем какие бы то ни было идеологические соображения, о таких фигурах, как Гайдар, вспоминаешь уже с ностальгией. В какой бы степени ни были оправданны его взгляды, он остался им верен до конца своей жизни. Возможно, у него был шанс еще и на продолжение своей политической деятельности в той или иной форме – но мы этого уже никогда не узнаем.