Последние электоральные события всколыхнули застывшую политическую жизнь. «Мы за честные выборы?» ‑ программный вопрос протестного движения, многими интеллектуалами вынесенный за скобки политического действия: «Мы то знаем, что честные выборы не могут быть мобилизующим массы запросом, за этим стоит что-то другое». В поисках этого «другого» потрачены сотни часов напряженной интеллектуальной работы. Потрачены вхолостую. Вполне предсказуемо явки избирателей на разных участках и распределение их голосов оказались в центре политического интереса. Честные выборы – это, прежде всего, корректный и точный подсчет голосов. Речь может идти о недобросовестной агитации, ложной мобилизации масс (путинги), введении телевизионного избирателя (хомячков) в заблуждение, организации «черного» политического пиара (против бандерлогов и оранжевой заразы). Но это не смещает запрос о честном подсчете с центральной, системообразующей позиции:
…трудно придумать более содержательную, ясную, конструктивную и важную политическую программу, чем та, которая выдвинута митингами и которая сводится всего к трем словам: «За честные выборы». И дело здесь не в ее моральном пафосе. Наоборот, вопрос в некотором смысле сугубопрагматический. Ибо что такое борьба за честные выборы? Это борьба за институты. Борьба за процедуру. А не сговор, между прочим[1].
В отношении социальной науки произошли три не ожидаемых, но весьма значимых сдвига. Во-первых, социология как осмысленное описание общественных интересов вновь заняла достойное место в политическом дискурсе. Запрос на интерпретацию происходящего потребовал обращения к теоретическим основаниям социального, как возможности несфабрикованного социального договора.
Когда идет вразнос, разбалтывается, становясь ненадежной, социальная жизнь, наблюдатель обнаруживает беспорядок там, где мог быть и где прежде был порядок. Как возможен социальный порядок? – спрашивают социологи, не столько перетолковывая, сколько пародируя Канта. Их волнует не установление будущего порядка, не создание и не воссоздание порядка из хаоса войны всех против всех, а условия возможности, то есть сохранения существующего, ибо социальный порядок существует, но может быть обрушен, он под угрозой[2].
Так, Э. Надточий обнажает конфликт всеобщего избирательного права с его реализацией в рамках поместной федеративной системы, указывая на потребность власти в легализации де-факто существующих ограничений и привилегий отдельных социальных групп; Г. Юдин простраивает концептуальное различение категорий репрезентации и презентации в контексте конфликта власти и протестного движения.
Во-вторых, полстерство с актуализацией счетных процедур стало мыслиться как часть этого запроса. То, что в обыденном сознании именовалось социологией, стало к таковой приближаться.
В-третьих, функцию полстерства подхватили активисты и народные агитаторы, не только не разбирающиеся в существующей технологии, но и не желающие вникать в ее «слишком софистические» основания. Гражданская инициатива по предварительному подсчету распределения голосовавших (именно в этом состоит основная задача электорального опроса, архетипом которого выступает экзит-полл) вызвала недоумение одних полстеров и нескрываемую агрессию других.
В среде обществоведов, политических деятелей и журналистов она привела к радикальному сомнению в осмысленности и востребованности технологически оснащенного, но дискурсивно бесплодного полстерского сообщества[3]. Сомнение выразилось не столько в отрицании технологии, сколько в ее реальном наличии. Есть ли за словами, традиционно представляющими рутину полстерской работы, хоть какая-то методическая и процедурная составляющая? Или мы имеем дело исключительно с ритуальными наговорами и сакрализованными практиками шаманов-от-мнения, в погоне за репрезентативностью, репрезентирующих исключительно помыслы властвующих элит?
За медийной волной электоральных страстей осталась незамеченной вышедшая в конце 2011 года книга Б.З. Докторова о Джордже Гэллапе[4]. В ней актуализируются основания опросной технологии, через биографию и судьбу человека, вдохнувшего жизнь в идею выборочного представления мнений. Электоральные опросы мыслились им, прежде всего, как эффективный способ представления мнений огромных масс, при отсутствии средств и времени на разговор с их представителями. По Дж. Гэллапу полстерство – это единственный работающий инструмент демократического строя, не только помогающий решить техническую задачу репрезентации, но и конституирующий ее основания. Другими словами, после Гэллапа мы получили реификацию идеи репрезентативной демократии, основанную на объективных, независимых от политической воли механизмах отбора представителей граждан.
Укажу на две стержневые идеи творчества Гэллапа, которые, судя по всему, произросли на почве, культивированной Дж.Т. Патриком (профессор Айвовского университета, у которого Гэллап учился в студенческие годы, организовал одну из первых психологических лабораторий в США – курсив мой) и рядом других- айвовских преподавателей. Первая заключается в гэллаповской трактовке общественного мнения как инструмента демократии, то есть механизма, использование которого нормализует ход общественного развития. Вторая идея – это вера в возможность создания инструмента для изучения общественного мнения. Оба этих инструментальных принципа были для Гэллапа отправными и ведущими в его практике изучения общественного мнения, а для исследователей его творчества они становятся инструментом познания деятельности самого Гэллапа[5].
Основной фигурой убеждающей речи Гэллапа стало утверждение о научности случайной выборки, как необходимого и достаточного условия репрезентативности. Именно на этой идее научности держится современное полстерское сообщество. Только весьма рассеянный и невнимательный читатель может пропустить упоминания о репрезентативности и статистической ошибке, сопровождающие любые описания результатов выборочных исследований. Этими лаконичными заверениями, как правило, ограничивается методическое обоснование выборки, трансформируя методологическую рефлексию до привычного ритуала.
Возвращение к основаниям репрезентативной опросной технологии позволяет сформулировать два аргумента, указывающие на ее слабость и несостоятельность в современной социальной среде. Первый аргумент слабый, опирается на сомнение в технической возможности воплотить идею случайной выборки и, как следствие, репрезентативности распределений, получаемых в результате опросных манипуляций с отбором. Рост числа отказов, незаинтересованность участвующих, эмерджентность, контекстуальные эффекты и десятки дополнительных факторов указывает на весьма сомнительный характер «как если бы» случайных выборок. Второй – сильный, заключается в проблематизации осмысленности изначального идеологического посыла выстраивать репрезентативную демократию, основанную на научной процедуре учета и калькуляции народного мнения, буквально, конституирующую гражданственность населения.
Приводит ли отрицание репрезентативности к нивелированию самой идеи демократического строительства. Однозначно, нет. Отбрасывается лишь полностью амортизированная конструкция представительства, в которой заложены посреднические функции самоназначенных глашатаев общественного мнения, в народе скромно именуемых социологами. Недовольство полстерского сообщества таким оборотом понятно. Не перестроившись, они теряют значимую функцию выразителя мнения, в идеале, посредника, одинаково востребованного властью и обществом.
Вновь обратимся к недалекому прошлому. В начале позапрошлого века основной довод в пользу технологий, поддерживающих репрезентативную демократию, состоял в неэффективности, а подчас и невозможности прямого выбора. Собрание всех граждан, отдающих голоса на то или иное решение, возможное в разрезанной на кантоны, локальной в своей локальности Швейцарии, нельзя помыслить в каком-либо другом современном обществе. Репрезентация стала техническим решением, замещающим прямое голосование без какой-либо потери центрального идеологического конструкта демократии – власти большинства. Сейчас технический аргумент перестал быть препятствием для репрезентации (развитие социально ориентированного интернета лучшее тому подтверждение), но сама репрезентация оказалась весьма сомнительной конструкцией. Но располагаем ли мы какой-либо альтернативой?
Репрезентативность опирается на иную идеологическую конструкцию, оставаясь дискурсивным замещением иного содержания. Все, что сейчас произошло – это разоблачение медийной видимости репрезентации, за которой, как за покрытым дорожной грязью лобовым стеклом автомобиля, просматривается идея репутационной демократии. Когда Гэллап выдвигал идею научности, он в первую очередь, актуализировал репутацию полстеров, как единственной профессиональной группы, способной эту научность поддержать. Когда в наше время заходит речь о распределении голосов за того или иного кандидата, первые и подчас единственные претензии ведутся об ангажированности опросных центров.
Полстеры поднимают шум об упадке доверия, волнуются о репутационных издержках и только в последнюю очередь обращаются к технической стороне дела. Прикрываясь непонятливостью публики, они подменяют в публичном дискурсивном пространстве репутационные опросы репрезентативными, которые таковыми, практически, никогда и не были. Другими словами, репрезентация для полстеров никогда не была проблемой, а оставалась лишь ширмой для прикрытия репутационных провалов и естественной преградой для ограничения доступа к формированию общественного мнения у других профессиональных групп. Акцент на надежность и валидность измерительных процедур по фиксации уже сформировавшихся мнений – лишнее тому подтверждение, поскольку детальный анализ происходящего диалога между интервьюером и респондентом подрывает любые спекуляции о наличии устойчивого мнения у последнего. Приписываемая респонденту позиция по тому или иному вопросу, на деле отражает результат диалога двух незнакомых людей на навязанную им из-вне тему:
Для большинства респондентов политика не является значимой темой. Акцент на политической проблематике приводит к тому, что респондент не может утвердительно ответить на многие вопросы. Дискомфорт, возникающий в данной ситуации, негативно влияет как на достоверность ответов, так и на доброжелательный стиль интервьюирования[6].
Вопрос не заключается в размывании профессионального сообщества и снижении стандартов качества опросных процедур. Снимается сама потребность в репрезентации каких-либо групп. Не представительство, а прямое участие или неучастие, становятся основанием демократической идеологии, что вновь возвращает нас к основам демократии и реактуализирует репутационные опросы. Только представляя себя можно заявлять (или отказываться) о собственной гражданственности. Обращение к посредникам чревато даже не искажением, а подменой и замещением первоначальной, социально укорененной гражданской позиции.
Примечания
[1]Рогов, К. Спрос в стране на институты гораздо выше, чем на партии. И это хорошая новость. Спасибопутинузаэто // Новая Газета. 2012. 6 февраля. № 12.
[2]Филиппов А. Несколько тезисов об империи, порядке и полицейском государстве // Сократ. 2011. № 3. С. 6.
[3]Рогов К. Спрос в стране на институты гораздо выше, чем на партии. И это хорошая новость. Спасибопутинузаэто // Новая Газета. 2012. 6 февраля. № 12; Смирнова Е. Что происходит с рейтингами Путина? Два ответа // Slon. 2012. 13 февраля.
[4]Докторов, Б. Джордж Гэллап: биография и судьба. М.: Изд-во «Полиграф-Информ», 2011.
[5]Докторов, Б. Джордж Гэллап: биография и судьба. М.: Изд-во «Полиграф-Информ», 2011. С. 72.
[6]Рогозин Д. Когнитивный анализ опросного инструмента. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2002. С. 78.