Предметная данность
К саммиту G -8 в июле 2006 года разрешился спор о якобы беспредметности термина "суверенная демократия". Первые лица США наглядно и внятно продемонстрировали и предметность термина, и его востребованность в новейшем политическом лексиконе. Но еще ценнее оказываются свидетельства тех, кто удостоился почетного титула. Их существование находится в прямой зависимости от "монополиста демократического дискурса", т.е. факт наличия "несуверенных демократий" должен рассматриваться как доказательство состоятельности нашего термина по логике "от противного".
Сама по себе тема "несуверенных демократий" - отдельный и также весьма нетривиальный "след". Не беря его здесь, ограничусь лишь кратким описанием сущности феномена. Он - прямое следствие распада СССР и социалистического лагеря в целом. Бывшие сателлиты Советского Союза и составлявшие его "республики" в постялтинскую эпоху оказались перед необходимостью смены лояльности. Так в странах Балтии энтузиазм смены "хозяина" выразился в повальном избрании президентами граждан США и Канады. Кое-где пришлось "поднажать" - с помощью "цветных революций". Цепочка "Грузия - Украина - Молдова" тут особенно характерна. Еще и в том смысле, что правительство первой из этих стран находится на содержании США во всех предполагаемых смыслах.
К числу "несуверенных демократий" можно отнести и бывшие центральноевропейские "народные демократии", которые США противопоставляют "старым демократиям". Эти последние (за исключением Великобритании) в основном ориентированы на собственное "сообщество суверенных демократий", где лояльность каждого участника передается не персонально какому-то государству (скажем, ФРГ или Франции), а союзу как таковому. А "новые демократии", даже становясь членами Евросоюза, в первую очередь и главным образом присягают на верность США. Получая в обмен на это прощение долгов (Польша) и статус "демократий".
Бывшие советские республики и соцстраны схожи в том, что вытеснение их культурного своеобразия импортированными образцами масскультуры (Голливуд, Мадонна и т.п.) также работает на десуверенизацию. Экспансия чужих культурных стандартов (технология soft power, описанная Джозефом Найем) дает вполне ощутимый политический эффект. Этот феномен имеет отношение к России не только потому, что она теряет тех, на лояльность кого привыкла долгое время полагаться. Нам в какой-то момент "светила" реальная перспектива оказаться в числе "несуверенных" ("управляемых") демократий. А предметность, конструируемая уже не по принципу "от противного", достаточна, чтобы из экспериментального термина получилось работающее понятие. Такое, с помощью которого можно адекватно описывать процесс, не имеющий мировых аналогов.
Россия - единственная в мире страна, которая самостоятельно вышла из такого небывалого состояния, как "коммунизм". И именно поэтому наш российский "демократический транзит" не оказался повторением пути "управляемой демократии", по которому долго шли ФРГ и Япония после 1945 года. Вот этот уникальный опыт вытягивания самих себя из болота по методу Мюнхгаузена и можно описать с помощью странноватого (поначалу) понятия "суверенная демократия". А признаком того, что понятие работает, т.е. служит не просто легко заменяемой "этикеткой", является именно его способность ухватывать проблемы и противоречия, в живом процессе декоммунизации по-российски, несомненно, имеющиеся. Соединяя "суверенитет" и "демократию", это понятие как бы провоцирует нас на вопрошание: если "демократия" - это где-то "там", то, может, "суверенитет", который должен быть "тут", и не обязан быть демократическим? А это, в свою очередь, неизбежно отсылает к "истории вопроса" - т.е. к генеалогии ключевого понятия "суверенитет".
Теоретическая проблематичность
В одной из самых первых атак на словосочетание "суверенная демократия" Владимир Рыжков привел справку из учебника, из которой явствовало, что про "суверенитет" все сказал еще Шарль Боден в XVI веке, а потом немец Еллинек лишь разделил суверенитет на внешний и внутренний. А на самом-то деле в теорию вопроса вовлечены люди совсем другого калибра: Гоббс, Руссо и Карл Шмитт. И, соответственно, уровень проблематизации, задаваемый словосочетанием "суверенная демократия", может быть даже не всякому и доступен.
Вот, к примеру, Рыжков в цитированной статье требовал "решительно отвергнуть широко распространенное в обществе и даже среди некоторых специалистов смешение государственного суверенитета и государственной власти". А почему же это "смешение" так распространено и вообще - откуда оно взялось? И на каком основании его нужно "решительно отвергнуть"? Рыжков как бы раскавычил пункт 1 ст. 3 Конституции РФ, утверждая, что "единственным носителем суверенитета и источником власти в стране является многонациональный народ России". Доверчивый читатель удовлетворяется приговором автора - "согласно Конституции". А зря. Ибо в Конституции записано: " Носителем суверенитета и единственным источником власти" и т.д. И от такой "перемены мест слагаемых" общая сумма меняется очень основательно. Если "единственный носитель" суверенитета - "народ", то с "властью" все понятно. А если он просто - "носитель", но "единственный источник" власти, то возможны варианты. Один из них и состоит в отождествлении "суверена" и "власти". Т.е. власть, не являясь источником самой себя, может являться "носителем" суверенитета. Конституция это не утверждает, но и не исключает. Потому что это не трактат по политической философии, а текст, впитавший в себя практический и теоретический опыт построения европейской и нашей отечественной государственности. А в этом опыте заложена ключевая коллизия Гоббса и Руссо, которая отражает логику становления новоевропейской демократии.
В середине XVII века для Гоббса, пережившего величайшую английскую Смуту и общеевропейскую Тридцатилетнюю войну, гарантом государственности и, следовательно, гражданского мира являлся суверен-власть, о создании которого (в виде монархии или парламента - не важно) "договорились" люди, выходящие из состояния "войны всех против всех". В середине XVIII века для Руссо ключевым вопросом становится не гарантия государственности (Вестфальская система уже более ста лет работает), а гарантия свободы. Потому-то его "общественный договор" не о "власти-суверене", а способ создания "народа-суверена", входя в который каждый человек становится даже более свободным, чем был в "естественном состоянии".
Вот эта теоретическая (но выросшая из реальной европейской политической практики) коллизия и отражена как в нашей Конституции, так и в новейшей российской политической практике. И потому требование "решительно отвергнуть" есть лишь выражение одной из теоретических позиций (Руссо). В то время как равно допустима и вполне для нас актуальная позиция Гоббса. И ее вполне адекватно транслировал в своей реконструкции путинской идеологии Алексей Чадаев: " Власть лишь один из элементов общественной системы и одновременно ее суверен; это делает роль власти противоречивой. Режим существует в двойной логике: с одной стороны, это логика узких интересов "своей" сферы (госсектор); с другой - логика интересов и ценностей страны как целого"1.
Наконец, еще ближе к нам Карл Шмитт, который специально для Веймарской Германии написал: "Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении"2. Не уверен насчет "Веймарской России", но мне почему-то кажется, что, пройдя через август?91 и октябрь-93, мы должны быть особенно чутки к таким нетривиальным понятийным обертонам.
Проекция на Россию
В принципе атмосфера Веймарской Германии - страны, не проигравшей в войне, но заключившей "Компьенское перемирие" 11 ноября 1918 года (превращенное Антантой в фактическую капитуляцию), - в чем-то сродни той, что воцарилась в России в 1992?1993 годах. На тему этой аналогии у нас в свое время вышло приличное число статей и книг - в основном в связи с перспективой возникновения "русского фашизма" и прихода "русского Гитлера". До сих пор нас "чаша сия", слава богу, миновала. И во многом, быть может, потому, что острейшая проблема "суверенитета" (его фактической утраты) была по-иному - нежели это случилось в Германии - интерпретирована российской властью. А здесь важную роль сыграли интеллектуальные разработки в области сочетания таких понятий, как "суверенитет", "диктатура", "демократия".
Интеллектуальный "могильщик" Веймарской Германии Карл Шмитт разработал ключевое понятие "суверенная диктатура", с помощью которого он теоретически обосновал легальную возможность и практическую необходимость отмены Веймарской конституции. Отличая ее от "комиссарской диктатуры", учреждаемой для изменения наличной конституции, он писал: "Суверенная же диктатура весь существующий порядок рассматривает как состояние, которое должно быть устранено ее акцией. Она не приостанавливает действующую конституцию в силу основанного на ней и, стало быть, конституционного права, а стремится достичь состояния, которое позволило бы ввести такую конституцию, которую она считает истинной конституцией"3.
Все слишком ясно, чтобы подробно излагать события сентября-октября 1993 года в Москве. Но важно отметить, что ельцинская "суверенная диктатура", приведшая к принятию 12 декабря того же года Основного закона самим российским народом (впервые в нашей истории), стала прологом не к маршруту "нацистская диктатура" (1933) - "управляемая демократия" (1945), а к принципиальному иному пути. И он маркируется такими терминами-вехами, как "диктатура закона"(2000) и "суверенная демократия" (2005).
Эта никем сознательно не сочинявшаяся, но тем не менее аутентично гегелевская понятийная триада (с четко различимыми моментами "отрицания отрицания") позволяет не только выделить самостоятельные фазы нашей новейшей политической эволюции. Но и в каждой фазе увидеть прагматический резон. Так "диктатура закона" реализовалась в жестком требовании: "Соблюдайте собственную конституцию!", что является условием некатастрофического (нереволюционного) развития на собственной основе, т.е. "западного пути" или пути "консервативной модернизации".
И тогда-то "суверенная демократия" возникает не только в логике "диалектического снятия", но и как изоморфно "западный", но не симулятивно "западнический" вариант развития России. В последнем случае требующий просто "демократии" либерал предполагает, что Россия в системе "Запад" должна признать лидерство США и встроиться в однополярный мир. Либерал же консервативный рассматривает Россию не как часть "Запада", а как одну из динамических сил глобального мира, в котором конкурируют "Запад" и "Восток", "Север" и "Юг". И который неискоренимо многополярен.
Наряду с внешнеполитическим аспектом этой понятийной игры не менее важны и аспекты внутриполитические. Обозначу лишь те, что уже проявили себя и дали ощутимый эффект. Во-первых, идентификация России как "суверенной демократии" раз и навсегда закрывает вопрос о "множественности" суверенитетов в федеративном государстве. Модная в 90-е годы формула "федерализм - территориальная форма демократии" фактически служила легитимацией ползучего сепаратизма, подталкивая страну на путь дезинтеграции с помощью механизма "договоров" между субъектами и "центром". Понятийное закрепление конституционного принципа неделимости российского суверенитета может трактоваться как прохождение теоретической "точки невозврата" на пути к нерушимой государственности4.
Во-вторых, понятие "суверенная демократия" выполняет важнейшую реабилитационную функцию, возвращая в контекст общественных дискуссий очевидно дискредитированное, но абсолютно базовое для России слово "демократия". На недавней дискуссии представителей всех значимых политических сил (партий парламентских и потенциально парламентских), проведенной в формате круглого стола "Российской газетой", председатель Конституционного суда РФ Валерий Зорькин напомнил: "Священное слово "демократия" можно извратить до такой степени, что в народе его будут употреблять не иначе как "дерьмократия". Но народный язык, язык улицы не возникает на пустом месте. Чтобы до такой степени произошло лингвистическое превращение, народ надо было очень сильно обидеть"5.
И наконец, в-третьих - инструментальность. Понятия и термины политического языка ценны не сами по себе, а в той степени, в какой они включаются в прагматику и синтаксис действий власти. Последняя действительно суверенна опять же лишь в той степени, в которой способна обращаться на внятном языке к своему единственному источнику - "народу". Как это возможно, продемонстрировал на том же круглом столе Владислав Сурков. Напомнив о стратегической цели, он сказал: "Но "сбережение народа", мне кажется, - это целая философия. В ней содержится основа демократии. Сберегать людей, уважать достоинство каждого человека - именно отсюда вытекает все остальное. Поэтому и концепция суверенной демократии - это всего лишь одна из концепций, дело действительно не в термине. Но она апеллирует к достоинству и русского народа, и российской нации в целом. Она о достоинстве, о том, что мы есть"6.
С акцентом на последнем слове.
Примечания:
1 Алексей Чадаев. Путин. Его идеология, с. 8.
2 Карл Шмитт. Политическая теология. - М.: Канон-Пресс-Ц. 2000, с. 15.
3 Карл Шмит. Диктатура. - СПб.: "Наука", 2005, с. 158.
4 В этом отношении есть смысл учитывать и глобальный резонанс нашей политической модели. Если "суверенная демократия" в России есть сильная президентская республика в федеративном государстве и если она обеспечивает возможность осуществления модернизации страны на собственной основе, то такая модель может оказаться востребованной государствами аналогичного нам класса. Прежде всего, это страны БРИК, т.е. кроме России - Бразилия, Индия и Китай.
5 См.: Российская газета, 06.09.2006.
6 Там же.