"Пятидневная война" поставила весь мир в весьма затруднительное положение: никто из реально действующих игроков международной политики не смог дать решительной и действенной реакции на нее. Точнее будет сказать, что весь мир растерялся. И это несмотря на то, что о возможности такой войны говорилось очень давно, и о серьезном обострении обстановки было известно заранее. В результате складывается странная картина: система международных отношений на деле просто отсутствует, то есть не работает как система. Она не может давать скоординированной реакции даже на те вызовы, о возможном появлении которых и так всем было известно. И ни одна держава мира в этих условиях не готова к осуществлению заранее определенной политической линии.
Возникает ощущение, будто неопределенность положения России, которая так до сих пор и не смогла решить, каким образом ей стоит встраиваться в международные отношения и какое место в них занимать, распространилась теперь на весь мир. И это принципиально иная ситуация, чем та, что была в 1990-х годах, когда если не совсем однополюсный, то по крайней мере "полутораполюсный" характер мира казался уже вполне определенным. Но и активные призывы того времени к становлению многополюсного мира также вряд ли получили свое реальное развитие - тот мир, в котором мы сейчас оказались, многополюсным также не назовешь.
Сложившаяся ситуация на руку России: постоянно висящая над ней опасность международной изоляции, скатывания в положение аутсайдера международной системы (с неминуемо следующим за этим силовым переформатированием ее геополитического пространства по требованиям этой системы) сейчас поубавилась: нет системы, нет и аутсайдеров. И это несмотря даже на то, что российские отношения с Европой и США постепенно становятся все более жесткими.
Однако такая ситуация никого и не устраивает. Отсутствие стратегического видения и планирования разрушает политическое поле. И это проявляется во взаимоотношениях почти любых стран и международных организаций, ведь трудно определиться с тактикой, когда нет стратегической перспективы будущего отношений. При этом в основе такого положения можно увидеть одну общую для всех геополитических сообществ причину, ту проблему, которая оказалась свойственна сейчас, так или иначе, всем. Речь идет о кризисе идентичности, деградации субъектности мировых акторов.
Россия и постсоветское пространство
Сложнее всего в этом плане все же России, так как она претерпела "величайшую геополитическую катастрофу ХХ века" и так и не смогла определиться с тем, какой она хочет видеть систему международных отношений в будущем и себя в ней. Ее потенциальное аутсайдерство проявляется в том, что сейчас фактически нет никаких проектов международной интеграции, в которых она могла бы принять участие. Робкие попытки нащупать возможности для интеграции в европейские и трансатлантические структуры остались в прошлом - России там нет места. И это было, в сущности, ясно заранее: Россия даже в границах РСФСР - не такая страна, которая может участвовать в тех международных проектах и объединениях, соавтором которых она не является. Если Россию принять в ЕС - то это будет уже совсем другой ЕС, если принять ее в НАТО - это будет уже совсем другое НАТО, и т.д.
Однако при этом Россия оказалась катастрофически неспособной к активному авторству в этой сфере. Ярче всего это проявлено в ее политике на постсоветском пространстве, которому ей просто нечего предложить. Бегство бывших советских республик "из-под России" связано в первую очередь с тем, что у них нет другой альтернативы: сама Россия им ничего не предлагает.
Переход России от попыток структурирования постсоветского пространства через различные коллективные формы сотрудничества к приоритету двусторонних отношений был озвучен еще в феврале 2001 года министром обороны С. Ивановым. Настоящим ударом по России стала "Оранжевая революция" на Украине, однако и она не заставила Москву принципиально изменить свою политику в СНГ, но лишь усугубила уже намеченный курс на свертывание любых проектов по политической и экономической интеграции бывших советских республик. При этом Москва и далее придерживалась цели сохранения status quo, будучи неспособной даже в формате двусторонних связей предложить какие-либо привлекательные для партнеров программы развития. По сей день у нее нет определенного представления о том, какими она хотела бы видеть свои отношения с соседями и место соседних стран в международных отношениях. Это делает невозможным формирование союзнических связей даже с теми странами, которые к этому расположены: в отсутствие стратегической составляющей отношений невозможно найти и нужный формат партнерства.
Наиболее активный в создании союзнических структур партнер - Белоруссия - после ряда межгосударственных кризисов заявила о переходе к многовекторной внешней политике. А общественная санкция на такой поворот вызвана заметными переменами в еще формирующейся белорусской национальной идентичности, для которой отношения с Россией - важнейший фактор самосознания. Итогом российско-белорусских отношений на современном этапе является полный провал интеграционных намерений. Единственный проект, который Россия смогла предложить Минску - это полная интеграция "на правах областей", то есть проект, опять же, принципиально выведенный из сферы международных отношений. Неудача российско-белорусского союза показала и всем странам СНГ, что Россия сейчас - не та страна, интеграционные проекты с которой могли бы иметь реальные перспективы. Что, в свою очередь, обрекает на дальнейшую деградацию прежние международные проекты Москвы (СНГ, ЕЭП, ОДКБ и др.).
При этом для любых сценариев развития ситуации на постсоветском пространстве важнейшим и решающим фактором по-прежнему остается позиция России. Но главная цель СНГ - создание (точнее сохранение) единых экономического и оборонного пространств - так и не была реализована, а отношения между странами пущены на самотек. Нет долгосрочного целеполагания, нет долговременного проектирования. Политика России носит откровенно реактивный, рефлекторный характер, она ситуационна и спонтанна. В результате Россия сама разрушает постсоветское пространство. Однако нельзя сказать, что и эта ее линия тактически продумана и стратегически осмысленна.
Причина такого неопределенного положения Москвы гораздо глубже, чем сама проблематика взаимоотношений бывших республик СССР. Она в том, что даже после более чем полутора десятка лет существования новой российской государственности у России до сих пор не выработалась собственная государственная и национальная идентичность. Растерянность Москвы перед отношениями с соседями является прямым проявлением ее растерянности в вопросе самоидентификации.
Россия - страна, у которой вообще отсутствует какой-либо принцип государственных границ. Закрепленная в конституции многонациональность предполагает возможность присоединения любых инонациональных территорий вне России, одновременно понятие "своей традиционной территории" просто отсутствует. Нынешние же границы страны для ее населения (и для ее политического класса) не священны и идеологически не обоснованы, что вызывает среди ее соседей чувство страха перед возможной агрессией. Но интеллектуальный слой России даже теоретически не может предложить адекватной современным политическим реалиям национальной идеологии. Россия просто не знает, кем она хочет быть и что ей надо от соседей и от мирового сообщества. Ее государственность не представляет собой исторический проект, поэтому не дает системы мотиваций для политических действий. Не будучи в состоянии определиться со своим стратегическим видением будущего, Россия не может выполнять на международной арене иной роли, кроме как деструктивной. Разрушая свои прежние неудачные проекты международной интеграции, она направляет все свои силы для противостояния втягиванию соседних стран в другие проекты, созданные без России.
Важнейшая связка в регионе - взаимоотношения России и Украины. В начале 2009 года истечет срок действия Большого договора "о стратегическом партнерстве и сотрудничестве" между двумя странами, и обе стороны находятся в растерянности: заключить новый, более современный договор представляется сейчас невозможным, но и продление действия старого также видится невыгодным. На деле Россия и Украина не являются стратегическими партнерами ни по одному из основных вопросов взаимоотношений, а связи между двумя странами заморожены в основных конфликтных точках.
Однако здесь стратегическая неопределенность отношений обусловлена не только дефицитом идентичности России, но и кризисом национального проекта самой Украины. Если Россия не может осознать себя в столь непривычно узких государственных границах, то Украина имеет большие трудности с адаптацией своей государственной идентичности к столь большим и разношерстным пространствам. Был национальный проект "советского украинства" (я бы его еще назвал "днепровским" проектом), носителем которого был старый днепропетровский клан и с которым нехотя, но примирялись и западные, и восточные регионы страны. Сам по себе крайне шаткий, в результате "Оранжевой революции" он был попросту уничтожен. Национальный проект "западенского украинства", навязываемый властью теперь, принципиально неприемлем как минимум для половины населения и территорий страны, однако и они пока что не смогли выработать своей альтернативной национальной идеологии.
Украинская ситуация характеризуется хрупким равновесием восточных и западных сил, что оборачивается крайней нестабильностью внутриполитической жизни и спонтанностью внешнеполитического курса. В результате на Украине нет и не может быть консенсуса элит по внешнеполитическим вопросам, а потому общая концепция внешнеполитической линии Киева даже в основных своих чертах так и не сложилась. Отсутствует единая позиция и по вопросам отношений с Россией, а контакты двух стран носят несистемный характер. У всех политических сил сиюминутные тактические мотивации преобладают над стратегическими. При этом со стороны это выглядит скорее как status quo, который никто из внешних сил не решается нарушить, понимая, что это государство находится на грани раскола. Попытки склонить Украину к однозначно прозападному курсу свели отношения России и Украины к "фазе холодной войны" (В.Литвин), но так и не дали Киеву определенных перспектив интеграции с Западом. Дальнейшее развитие ситуации, а особенно движение в НАТО, ведет Украину к новым полномасштабным кризисам в правящем классе. На деле же ни Россия, ни Запад сейчас просто не имеют сколь либо определенной позиции по Украине и ее будущему.
Неопределенность внешнеполитического курса России и Украины обусловлена отсутствием идеологического насыщения политики или же невозможностью однозначного превалирования одной из идеологий. Недостаток идеологии - проявление кризиса идентичности, а то и просто ее отсутствия. Для ее формирования приходится прибегать к созданию ситуации искусственного конфликта: например, проводить кампании "социального просвещения", убеждающие население страны в том, что все его беды в прошлом и настоящем происходили по вине соседа, более того, по его сознательному злому умыслу. Отталкивание от "враждебного другого" действительно дает толчок для развития самосознания и процессов национальной консолидации, однако это еще самые ранние и, в сущности, примитивные шаги, лишь подчеркивающие реальное отсутствие разделяемой всем обществом идентичности.
Схожие проблемы имеют почти все страны, прежде входившие в состав Советского Союза. К примеру, национальная идентичность Грузии имеет уже довольно серьезный путь развития, но она не предполагает смирения с де-факто случившейся потерей территорий Абхазии и Южной Осетии. Стоит заметить, что попытки отвоевать эти земли имеют со стороны Грузии не экономические или политические, но в первую очередь и именно идеологические причины. Так, свойственное постсоветским странам несоответствие государственной идеологии с наличными формами государства направляет всю жизнь этой страны на решение только одной задачи - восстановление целостности "своей" территории. Наличие сильной национальной идеологии не позволяет Грузии уйти в "прагматичную прострацию", ставя в очень активную позицию. Но эта же идеология и не позволяет Грузии быть полноценным субъектом отношений - вся ее политика определена проблемой несоответствия идеологии с реальностью. И здесь опять же главной помехой и соперником предстает Россия. Как, кстати, и в случае с Молдавией, балансирующей между панрумынским национализмом и узким молдавенизмом, когда задаче возвращения Приднестровья оказалась подчинена вся внутренняя жизнь государства и его внешняя политика при полной неспособности заключить с мятежной республикой договорные отношения.
Задача конструирования своей политической идентичности за счет "отталкивания от России" - общая для целого ряда стран постсоветского пространства. На фоне деструктивной роли самой России и подпитки со стороны Запада, эта направленность приводит к постоянным попыткам структурировать это пространство на основе негативной идентичности - как антироссийского содружества. Но реально решающая роль Москвы не позволяет ГУАМ, Содружеству демократического выбора и прочим, более мелким инициативам стать действительно структурообразующими явлениями в международных отношениях. При этом они оказываются еще и заложниками собственно отношений России и Запада, которые столь же неопределенны и не структурированы. Хотя и имеют общую направленность на все большее ухудшение. Особенно с 2003-2004 гг., когда военная кампания в Ираке и существенное расширение ЕС и НАТО фактически подорвало прежние интеграционные надежды Москвы.
Запад
Отношения России и Европы имеют те же свойства, что и отношения России со странами СНГ, и в целом характеризуются своей хаотичностью и стратегической неопределенностью. Причем и в этом случае вина за такую ситуацию ложится на обе стороны. В целом общее мнение и в ЕС, и в России, сводится к тому, что они нужны друг другу, а наши отношения на декларативном уровне обозначены как "стратегическое партнерство". Однако именно стратегического в этом партнерстве ничего еще нет. На деле политика ЕС сводится к продавливанию отдельных уступок со стороны России в экономической и политической сфере. Стратегических же перспектив взаимоотношений просто не видно. Диалог РФ-ЕС остается декларативным.
Неопределенность свойственна общему характеру отношений, неопределенны и их перспективы. Россия не вписывается в "Европейскую политику добрососедства" (чем сейчас активно пользуется Польша), а концепция "четырех общих пространств" РФ и ЕС, принятая в 2004 году, фактически производна от политики соседства, только менее обязательна. Достоинством этой концепции является только то, что там никак не указаны стратегические цели отношений, даже каких-либо направлений деятельности в рамках этих пространств, что позволяет не делать выводов об их фиаско. У России было заключено с Европой большое Соглашение о партнерстве и сотрудничестве, но срок его действия закончился в декабре 2007 года, а заменять его, по сути, нечем. На деле заключить новое Соглашение сейчас просто невозможно, так как ни одна из сторон к нему не готова. Возможны только бесконечные обсуждения, или же бесконечный и постоянно срывающийся процесс его ратификации.
Главная проблема российско-европейских отношений - это выработка нового целеполагания для совместного диалога. А это, оказывается, просто невозможно сделать. Причем речь идет не только о конечных, но даже и о промежуточных, короткосрочных целях. Однако причиной такой ситуации является не только неопределившаяся со своими стратегиями Россия, но и неопределенность самого Евросоюза.
Европейский союз, увеличившись за весьма короткий промежуток времени более чем в два раза, сам потерял свои структурные основания. ЕС до сих пор не смог выработать свой формат внутренней интеграции. Провалилось голосование по европейской конституции, застопорилась и ратификация Лиссабонского соглашения. В ЕС сейчас просто нет общего видения своего будущего. Разные страны пришли в Союз с различными устремлениями и с различными понятиями о самом Союзе, благодаря чему у современной евроинтеграции попросту нет общих целей. Важнейшим для всего европейского проекта является вопрос о его границах, однако здесь так же мало ясного, как и в вопросе о границах исторической России. Проталкиваемое Соединенными Штатами членство в Европе Турции на деле разрушает европейскую идентичность, при этом она и так оказалась крайне расплывчатой после принятия в состав Союза незападных по культуре государств (Румыния, Болгария, а потенциально и еще несколько). А без определенности в этом вопросе ЕС не может и проводить какой-либо общей линии в отношениях с США и Россией.
Сейчас можно сказать довольно четко: общей внешнеполитической стратегии в отношении и России, и США у Европы просто нет. При этом отношения с Россией и с США - крайне опасная тема для Европы, так как внутренне ее разделяет. Разделяет и разных членов ЕС, и политические силы внутри каждой из стран. Призрак раскола Европы на региональные блоки, имеющие более цельную идентичность и проводящие более скоординированную внешнюю политику, недоступную всему Союзу, все явственнее. А поэтому ЕС сейчас крайне осторожен.
Как для ЕС, так и для всего Запада принципиально значима альтернатива между политикой вовлечения и политикой сдерживания России. Россия находится на периферии Европы и Запада: она в каком-то смысле Европа, в каком-то смысле даже может рассматриваться как часть Запада (по крайней мере в 1990-х гг. такие надежды были), но при этом она же является важнейшим Иным для европейского и западного самосознания. Если Россия - часть Запада, то что же тогда такое Запад? Если Россия - тоже Европа, то что же такое тогда Европа? Эти вопросы по-прежнему очень актуальны. Для современной европейской и западной идентичности принятие России как части "своего мира" оказывается еще более опасной затеей, чем принятие в него Турции, ибо рушит всю идентификационную конструкцию, столь трепетно собранную после Второй Мировой войны.
Европейская идентичность по-прежнему и даже все более строится как антироссийская. Однако за этим нельзя не разглядеть результата именно расширения ЕС. Значительная часть Европы сегодня - вчерашние сателлиты России. Их европейская идентичность конструкционно антироссийская. А именно адаптация политических культур и самосознания этих народов к общеевропейскому проекту сейчас - приоритетная задача ЕС.
В 2007 году общим мнением в ЕС стал тезис о провале политики по демократизации и вестернизации России, а также об опасности обособленной национальной политики членов Союза в отношении к ней. Интеграционный характер отношений был фактически оставлен. Само утверждение, что стратегия стимулируемой европеизации в отношении России провалилась, было очень значимым для консолидации европейской идентичности. Европа пыталась осознать свои границы - и именно поэтому тон заявлений политиков, экспертов и прессы был столь жестким. Не случайно в центре российско-европейских отношений стоит правовая и ценностная проблематика. Да, европейская интеграция поначалу объединяла бывшие колониальные державы и бывших участников гитлеровской коалиции, а потому тема прав человека и демократии была столь важна как средство очистки имиджа, она вошла в традицию. Однако громогласное провозглашение и постулирование ценностного разрыва между РФ и ЕС, с недоумением воспринимаемого в самой России, имело главным образом внутриевропейский смысл - Европа пытается реконструировать размытую после быстрого расширения идентичность.
Собственно, российско-европейские отношения могли бы от этого не страдать, если бы потребность в такой акцентировке была кратковременной. Западные члены Союза все чаще выдвигают на передний план тезисы "финляндизации", "китайской модели отношений", строительства с Россией "сообщества интересов", а не "сообщества ценностей". В том же 2007 году Германия предложила изменить формулу интеграционных отношений со старой "интеграция через изменения" на новую "интеграция через переплетение". При этом подразумевается, что социальное, экономическое и политическое "переплетение" само по себе должно приводить к последующим изменениям. То есть это решимость поставить интеграцию вперед изменений, а не обусловливать ее изменениями. Однако такой подход еще долго не сможет завоевать господство, так как ЕС необходимо считаться с мнением не только США, но и ряда своих новых членов, у которых конструктивные и "внеценностные" отношения с Россией не могут получить поддержки.
Наиболее крупным из новых членов является Польша - страна с самой сильной и консолидированной идентичностью на фоне всей современной Европы. Во многом это результат искусственного конструирования моноэтнического польского государства в пястовских границах, предпринятого после Второй Мировой войны, однако сама идеология польской национальной идентичности сформировалась задолго до этого и предполагает иные границы, что ставит сейчас Польшу в очень активную позицию. Это один из немногих реально действующих субъектов международных отношений, как бы ни хотелось некоторым обозревателям представить ее лишь как покорного выразителя роли Вашингтона. В польском самосознании Россия занимает важнейшее место, и любые мотивации политической деятельности предполагают отталкивание от ее образа. И Польше не нужна не только Европа, имеющая в какой-либо степени интегрированную Россию, но и Европа, имеющая с Россией добрососедские отношения. При этом как-либо существенно ограничить влияние Польши на европейскую политику относительно России в обозримом будущем вряд ли будет возможно - границы такого ограничения прописаны в Лиссабонских соглашениях и они невелики, а если ЕС так и не примет этот документ, то вряд ли они окажутся еще уже.
Вето на переговоры РФ-ЕС по разработке нового базового соглашения Польша смогла удерживать весь период председательства в ЕС Финляндии, Германии, Португалии и Словении, так как была принципиально не согласна с той политикой, которую они были готовы проводить. И ей это удалось. Теперь, при председательстве Франции, ситуация другая. Польша сняла вето и выступила с инициативой Восточного партнерства - активизации европейской политики на постсоветском пространстве под руководством Польши. Так как Польша в силах заблокировать инициативу Франции по созданию Средиземноморского союза, то она и не встречает серьезного противодействия своему предложению. Формирование политики ЕС в отношении если не самой России, то всего постсоветского пространства на основе стратегических линий Варшавы, а соответственно, определение этих отношений структурами польской идентичности - это вполне реальная перспектива.
"Разрушение геополитического конструкта постсоветского пространства", которое Польша заявляет целью всей ее восточной политики, встречается с деструктивной ролью России на этом же пространстве и потому находит хорошую почву для развития успеха. Популярное в польской геополитической мысли понятие Междуморья (пространство между Балтикой, Адриатикой и Черным морем как зона потенциального польского влияния) теперь расширяют в Варшаве и до Кавказа (до Каспия), где польская политика опять же оказывается востребованной.
На примере роста польского влияния на постсоветском пространстве можно увидеть, сколь сильна может быть политика в современном мире, которая основана на подлинной субъектности, на сильной идеологии национальной идентичности. И здесь на первое место выходит именно идеологическое влияние Польши: она импортирует идеологию русофобии и тотальной войны с российским влиянием как основу национального и цивилизационного самосознания, позволяющую войти в клуб европейских наций.
Я уже высказывал в своих статьях идею, что по аналогии с имеющим некоторое хождение термином "финляндизация", мы можем использовать и такое понятие, как "полонизация". "Финляндизация" предполагает тенденцию к "замалчиванию идентичности", господство прагматического подхода в отношениях с Россией без акцентов на правовой тематике и без утяжеления этих отношений какой-либо крупной стратегией. "Полонизация" же предстает как склонность к политике жесткого исключения России из всего евроатлантического сообщества, борьбы с любыми формами ее влияния, активная "историческая политика", совмещенная также с акцентуацией тем нарушения Москвой норм западных ценностей. На фоне провала идей по той или иной степени интеграции России в Европу, альтернатива между этими моделями актуальна сейчас для всей Европы и для всех стран СНГ. И, надо признать, на фоне кризиса европейской идентичности именно польская модель предлагает ясные основания для коллективного самосознания и политических мотиваций.
Однако успехи польской модели связаны не только с проблемами самой Европы, но и в не меньшей степени со слабостью самой России. Это неплохо видно по странам Центральной и Юго-Восточной Европы, региональным лидером которых в 1990-е гг. довольно безуспешно пыталась стать Польша. Все эти страны имели весьма жесткий антироссийский настрой до вступления в ЕС и НАТО. Однако после вступления они почти все "оборачивались на восток" - в них побеждала идея строительства конструктивных и неконфликтных отношений с Россией, по сути - та самая финляндизация. Та же готовность Чехии разместить у себя системы ПРО США - это часть отношений Чехии с США, но не проявление сознательной антироссийскости. К тому же, страны Центральной Европы оказались большими евроскептиками. Однако Россия на этом сыграть не смогла: она так и не нашла что предложить этим странам, выступив в той же роли, что ей свойственна и на постсоветском пространстве.
Несомненно, что США оказывают очень большое влияние на Европу, и проблема крена на трансатлантизм в современной европейской политике имеет немаловажное значение и для отношений России со всей Европой, и для ее отношений конкретно со странами бывшего Соцлагеря, ныне занимающими более проамериканские позиции, чем это хотелось бы странам собственно Западной Европы.
Национальная идеология США уже давно отличается силой и целостностью. Однако именно теперь мы можем наблюдать ее кризис, причем, судя по всему, это только его начало. Однополярный мир, который был создан Америкой и казался ей идеальной конструкцией, воплощавшей все прежние устремления нации, оказался очень недолговечным. После Ирака США растеряны, а после российской военной операции в Грузии - тем более. Происходит осознание своей зависимости от других акторов. Идея расширения военной организации американских союзников - НАТО и превращения ее в единственную военную структуру, претендующую на регулирование международных процессов, также оказалась после его расширения не вполне оправданной. Старые союзники все более превращаются в "квази-союзников", отношения с которыми и так опасно испортить. Реальные действия на международной арене США могут совершать сейчас с помощью различных по составу "коалиций по желанию", а не с помощью неповоротливого и внутренне разобщенного Альянса. Россия же оказалась на ролях, не соответствующих стороне, проигравшей войну, что также больно ударяет по американскому самосознанию. У представителей американской академической и политической элиты в настоящее время отсутствует согласие относительно того, какой должна быть позиция США в современном мире.
Уже, кажется, большинство экспертов по внешней политике в самих США сходятся во мнении, что осуществление реальной однополярности в современном мире невозможно. Более того, все громче голоса, обращающие внимание на то, что силовая политика Вашингтона не уменьшает угрозы глобальной и национальной безопасности, а, наоборот, усиливает их. Игнорирование со стороны США международных организаций, курс на свертывание деятельности "неспособной решать реальные проблемы" ООН - все это оказалось под большим вопросом сейчас, когда способность США самостоятельно решать эти проблемы выглядит сомнительно даже для самой Америки.
Эти перемены выходят за пределы американского образа мира и места в нем США: способность этой нации управлять миром ограничена не в силу враждебного противостояния, и даже не в силу слабости самих США, а в силу практической невозможности реализовать ее в современном сложнозависимом мире. Рушится самая главная основа американской идентичности: представление об универсальном характере американской модели демократии и экономической системы. Под вопрос ставится не только концепция глобального лидерства, но и то, что Гарри Уилс назвал "культурным империализмом". В результате во внешней политике Соединенных Штатов все большее место занимает чистая экономическая прагматика. Из державы-миссионера Америка все более превращается в бизнес-державу. И, повторюсь, не из-за наступившей нечаянно слабости, но из-за несоответствия внешнеполитического приложения национальной идеологии реалиям современного мира. При этом стоит также понимать, что кризис американской идеологии (и связанный с этим кризис национальной идентичности) - это и кризис самосознания всего Запада, лидером которого США являются.
Не меньше определенности в других частях света: мусульманская часть мира, имеющая идеологически обусловленную тягу к консолидации, характеризуется столь большими противоречиями и конфликтами в том числе и на почве политической идентичности, что говорить о его субъектности еще долго будет невозможно. Положено начало процессу консолидации стран Латинской Америки, и его направленность имеет глубокую и уже довольно старую традицию мысли, однако реальность здесь так же сильно отстает от этих идей. Не менее трудно с геополитическим и стратегическим единством народов Дальнего Востока, хотя здесь все изменит ожидаемый выход Китая на принципиально более влиятельные позиции в международных отношениях.
* * *
Таким образом, стратегическая неопределенность в мировой политике сейчас обусловлена: 1) со стороны США - разрушительным воздействием на американскую политическую идентичность столкновения с проблемами, которые страна хронически не способна решить, а главное - порождением этих проблем самими формами американской идентичности; 2) со стороны Европы - кризисом процессов внутренней интеграции после быстрого расширения Евросоюза, а также несформированностью европейской идентичности (особенно в плане осознания ее границ на востоке и на западе - в отношении к США); 3) со стороны России - в отсутствии исторически укорененной и при этом адекватной современному положению дел идентичности, в отсутствии понимания того, как строить отношения даже с ближним зарубежьем. Эти наиболее влиятельные участники международной политики нерешительны и неопределенны в своих целях и задачах, не имеют стратегической направленности политических мотиваций, не готовы давать заранее просчитанные реакции на внешние вызовы.
На фоне этого в мире запущен активный процесс распада старой системы международных отношений, и ходу этого процесса по-своему способствуют все основные ее участники. Модели двуполярного, бесполярного, однополярного и многополярного мира сменяют друг друга, не справляясь с реальным развитием ситуации. Нынешнее положение многим внушает надежду на создание действенной многополярной системы, при которой полюса разной мощи и потенциала оказываются способными образовать глобальную систему безопасности. Модель мирной конкуренции ведущих мировых держав, какую, например, описывает С. Хантингтон, довольно привлекательна и для малых стран, так как позволяла бы им, не входя в противоборствующие блоки, лавировать между крупными игроками, извлекая из этого немалые выгоды и повышая тем самым свое значение в международных делах.
Однако то, что мы уходим от однополярного мира, совсем не означает, что мы переходим к миру многополярному. Ведь такая модель подразумевает наличие определенной мировой системы, где полюсы действительно субъективны - имея хорошо осознанную идентичность и основанную на ней систему интересов, они декларируют понятные внешнеполитические цели и тем самым задают остальному миру определенную систему координат. Субъектность является проявлением идентичности, а вот она у потенциальных полюсов многополярного мира сейчас оказывается размыта. Ни Россия, ни ЕС подлинно действенными субъектами международных отношений не являются, дефицит субъектности свойственен и США. Россия тут, конечно, наиболее слабое звено: она плюс к тому и не является центром притяжения, не является региональной державой. Неудивительно поэтому, что Российская Федерация пока что явно оставляется за пределами процессов формирования новой, еще неопределенной в своих очертаниях системы. Однако кризис однополярного мира дает ей новые шансы.
Слишком смело было бы сказать, что в мире складывается патовая ситуация, однако игроки пасуют, и это очевидно. А пас - это, как пишет Федор Гиренок, намек на возможный пат, интенция к бессубъектному миру. Выход из бессубъектной неопределенности возможен только через провокацию. Государства вынуждены то и дело идти на сознательные провокации, позволяющие увидеть границы и формы чужой реакции. Григорий Чудновский такое поведение назвал "прощупыванием". Вот вся нынешняя международная политика и сводится к многочисленным попыткам прощупать обстановку, к череде провокаций государствами и прочими международными силами друг друга, определения возможных реакций. Через провокацию удается временно уйти от необходимости паса и обрести ситуационную субъектность.
Однако стратегическая неопределенность столь масштабна, что даже крупные провокации, затрагивающие большую часть акторов, в основном обречены на встречу с крайне слабыми, глухими реакциями, а то и с откровенными пасами. Такой провокацией сейчас была война в Южной Осетии: расчет на субъективизацию международных отношений не оправдался. Вновь оказалось, что на деле почти никто не был готов определиться с действенной реакцией. Почти - потому что одна сильная реакция была - со стороны Москвы, и она сама по себе оказалась вызовом остальному миру, его еще большей провокацией. Однако дальнейшее развитие международной обстановки вокруг конфликта скорее всего сведется к серии все более мелких взаимных провокаций, в результате которых по большому счету событие предпочтут замять - конечно, по возможности. Однако останется оказанное им воздействие на идентичность: Запад осознал, что не может бесконечно сдавливать Россию, не будучи в состоянии вести с ней масштабную войну - это вошло в общественное мнение, в том числе и в странах с радикально антироссийской политической линией. Последнее лишь усиливает идентификационный кризис Запада. Это же, кстати, наводит на мысль, что и потенциальная война в Иране так же не лишит мир дефицита субъектности, если только не перерастет в войну подлинно мировую.
В конце 1980-х гг. советское общество пришло к формулированию идеала бесполярного мира, который оно представило на международной арене в качестве "нового политического мышления". "Многообразный, но взаимозависимый" мир всеобщего доверия и гармонии, где нет места оружию массового поражения, международному насилию и военно-политическим блокам, был очередной утопией, коими свойственно увлекаться русскому сознанию. Мир ответил на нее жесткой однополярностью. Однако бесполярная модель оказалась более живучей. В недавно вышедшей статье Ричард Хаас даже постулирует именно эту характеристику современной международной системы. Однако для Хааса бесполярная система характеризуется "наличием многочисленных центров, обладающих значительной мощью". При этом он уделяет большое внимание рассредоточению власти между государствами и новыми акторами международных отношений, и указывает на то, что современный мир просто невозможно контролировать из одного полюса.
В чем-то модель Хааса сходится с "горбачевской": делается упор на мультилатерализм, на взаимозависимость всех акторов международных отношений. Однако исходная категория этой модели - власть и ее рассредоточение - изначально уводит внимание от свойств ее субъекта. Между тем стоит обратить внимание на мотивации к осуществлению власти, к политической деятельности. И вот здесь мы сталкиваемся уже не с рассредоточением властной функции, а с размыванием самого субъекта. "Размытый" субъект с кризисной идентичностью оказывается неспособен к осуществлению казалось бы должной ему властной функции, он предпочитает пасовать. И этот пас передает возможность осуществления власти абстрактному международному сообществу, а также конкретным его организациям, которые в силу кризиса идентичности своих составляющих оказываются также мало дееспособны. Международные организации теряют работоспособность, но не потому, что их давит один полюс, а потому, что за ними - хаос. В чем-то "горбачевская модель" была даже точнее в описании бесполярности: она была основана на десубъективизации международных отношений, на добровольном отказе от воли к власти. Само ее постулирование, кстати, было проявлением глубочайшего кризиса идентичности советского общества, потери собственного "я" в международных отношениях.
Если однополярную модель мы определяем как реалистичную, несмотря на то, что, на деле, она существовала очень недолгое время, то стоит признать, что и бесполярная модель также реализуется. Возможно, в каждом случае кризис идентичности имеет свои своеобразные причины и является временным состоянием - так или иначе везде имеется интенция к его преодолению. Однако де-факто общий дефицит субъектности крупнейших культурных и политических сообществ сейчас становится характеристикой всей мировой системы. Мир действительно переходит от однополярной модели к бесполярной, и "Пятидневная война" это очень ясно продемонстрировала.
Однако это не мир "многочисленных властных субъектов", это и не мир "всеобщей гармонии". Это мир хаотичных контактов многочисленных акторов, неспособных к структуризации отношений из-за своей размытой субъектности. Это мир постоянных международных пасов и провокаций. Может, это вступление в новую продолжительную эпоху, что-то вроде валлерстайновского мирового хаоса, а может столь же быстро проходящее состояние, каким был и жестко однополюсный мир. Однако мало сомнений, что более сильные позиции и в такой модели, и в любой будущей будут иметь те акторы, которые сумеют максимально полно преодолеть внутренний кризис самосознания и приобрести мотивации подлинного субъекта международных отношений.