Потеря учителя

Московский университет потерял для себя Владимира Бибихина осенью 2003 года, когда пришла печальная весть о его заболевании. Для меня, знавшей его только в университетской аудитории, это стало потерей учителя, то есть урока, еженедельного и обязательного, как церковная служба. В начале, в 1990-1992 годах, когда темой курсов были заявлены новые или заново узнаваемые работы Василия Розанова, Вл. Соловьева и раннего Хайдеггера и лекции начинались без пяти минут пять, аудитория была многолюдна и по-перестроечному накалена. Феноменология стала для нас откровением, Хайдеггер - эталоном философии, как для средневековой теологии Аристотель, язык философии - разговорным языком. Неизбежная для смутного времени путаница понятий незаметно делала свою двойную работу, кого-то оглушая и отталкивая, кому-то при помощи этих лекций напоминая, что из путаницы можно выбраться только самому на внутренней тяге. Бибихин очень рано дал нам понять, что ее может обеспечить лишь противоположное оголтелости внимание к незаметным, на грани несуществования, вещам - первую лекцию нового курса 1992-1993 годов он посвятил звуку лопнувшей струны, который во сне или сквозь сон услышала Ольга Александровна Седакова. С того времени и, кажется, чуть ли не по его собственной просьбе наше бдение начиналось уже в девять утра.

С лекциями Бибихина мне открылась строгая обязательность философии. Она принимала у него форму захваченности - форму, далекую от промежуточного "бытия-между" свободно парящего "интереса к непонятному" и говорящую не о состоянии, которое испытывают, а скорее о положении, в котором оказываются. Речь никогда не шла о переживаниях, но всегда о вещах, то есть положениях. Философия выпала мне как счастливый жребий, как кем-то данная возможность в ее первоначальном модусе "могу", никогда к тому же не встречавшем препятствий извне. Для того времени это было редкостью. Научное руководство Владимира Вениаминовича, у которого я писала работы о Кьеркегоре, как мне казалось, оберегало меня от своего родного и не очень любезного исторического факультета, в то время еще чинившего неприятности студентам за ссылки на Бахтина и Лосева. Но дело было не только в простой удаче. Руководство Бибихина позволило нам понять важную вещь: в науке дисциплина и абсолютная свобода мысли значат одно и то же. Принять это или нет, оставалось за нами.

Свести воедино две крайности можно было, лишь разрушая привычные представления о науке, и в первую очередь о том, каким должен быть университетский преподаватель философии. Ему не было нужды акцентировать внимание на "мышлении как таковом", потому что уже одна его манера демонстрировала то действие, которое производит мысль. Менторство, повелительность исключались уже одним его обликом. Он искусно отклонял от себя общеизвестное, добывая этим строгим жестом необходимую предметность философской речи, или речи, совпадающей со своим предметом. Такое совпадение он называл термином Витгенштейна "Satz", который переводил как "предложение (мира)".

Вещи не отказывались ему служить, и его бытовая ловкость была заметна даже в присутственном месте. Он производил на студентов впечатление человека растерянного, но вдруг находящего для себя выход, как будто человеческая собранность сама собой способна разрешить любую громоздкую и трудную ситуацию. Всегда находилась свободная аудитория и в ней чистая доска и мел. Напрасно было искать в этом какой-то фокус - магия мира заключалась совсем в другом: в том, что все можно увидеть по-разному. Как-то раз посреди лекции в аудиторию вошла уборщица с предложением немедленно вымыть пол. Бибихин с радостью согласился на это, и в этом согласии было больше философии, чем в томах философской продукции.

В начале, будучи штатным преподавателем университета, он своим темно-голубым жилетным костюмом с галстуком придавал себе чопорно-профессорский вид, исключающий возможность сомнительных озарений. Поздней, когда вместо "духовидения" перестроечной поры главным искусом времени стало ничего-не-видение, он стал постепенно отказываться от лексики Хайдеггера ради тем, принесенных в философию европейским свежим позитивизмом, вдруг представшим перед нами в неожиданном ракурсе - человек в его опыте смотрения. С конца 1990-х Бибихин связывал с открытиями позитивизма трактаты Людвига Витгенштейна и дневники безумного в переменчивости своего взгляда Льва Толстого. К тому времени Бибихин уже окончательно сменил строгую темно-голубую пару на серую водолазку и спортивный толстый белый свитер и уже не стоял, а удобно сидел за столом нога на ногу, как профессор Эколь Нормаль. Свои лекции он всегда размеренно читал с листа, еле заметно дирижируя самому себе напряженными кистями рук. Неизменным оставался черный потрескавшийся дипломат, который он заново из года в год заклеивал широким коричневым скотчем. Многому могла научить уже одна только выразительность его облика, отражавшего постоянный труд нескованной, терпеливой и беспристрастной мысли.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67