Просто ошибки можно делать только в школе. Скорее даже "можно было делать": естественная реакция на красное учительское зачеркивание - схватиться за голову и сказать "эх!" - кажется, и школьникам сегодня недоступна. Онтология современного российского ума устроена так, что ошибка не имеет в его поле ни феноменального, ни даже эпифеноменального статуса. Ошибок, другими словами, сегодня нет - причем по причине более чем уважительной: отсутствуют трансцендентальные условия их появления. Исчезновение этих условий было одним из важнейших исторических сдвигов, сформировавших современную отечественную умственность.
Примем для начала следующий тезис: ошибка есть искажение (умаление, отрицание) истины. Следующий шаг: умалением чего является ошибка? Что есть истина? Вопрос этот нацелен, естественно, на формальный, т.е. принципиальный, ответ - ссылкой на то, что на дворе 2007 год, не обойтись. Однако давать на вопрос об истине единственно истинный ответ тоже бессмысленно: интересны как раз возможности. Их можно насчитать три:
Список этот был предложен в общем виде еще Фомой Аквинским. Святого Фому занимали вопросы, далекие от нашей темы, так что список его нелишне будет проиллюстрировать примерами для нас более близкими.
С Богом как раз все просто: на этот счет имеется даже анекдот. Один мой знакомый, британский политолог, как-то рассказывал о своих мучениях с текстами Сталина. Вот, говорит, Сталин чего-то пишет-пишет, ставит точку, а следующее предложение начинает словами "Откуда следует..." Британец буквально вопил: "But it doesn?t follow!" Типичный случай смешения истины во втором смысле с истиной в первом: британец думал, что безусловно истинным является лишь суждение, построенное по первой фигуре силлогизма, в то время как товарищ Сталин знал, что правила следования тоже подчиняются силе его суждения: истина есть он, Сталин, - но не как морально-ответственная личность, связанная категорическим императивом, а как инстанция чистого произвола.
Собственно, сталинская концепция истины оставалась в СССР основной вплоть до поздней перестройки: в советские годы под рукой всегда имелась доктрина, некая транскрипция божественного интеллекта, и ей были подвластны в том числе и факты. Все факты имели двоякое измерение: как правильно и как на самом деле. Правильно было, например, что колбаса стоила три рубля, а на самом деле она стоила десять, потому что продавалась исключительно в коопторге. Колбаса из коопторга была истинна в третьем смысле (просто потому, что она была), а отсутствовавшая магазинная колбаса была истинной колбасой в первом, божественном смысле.
Хуже всего пришлось в нашем отечестве второй истине, истине человеческого интеллекта. С одной стороны, ей мешал интеллект божественно-партийный (он, в отличие от человеческого, бесконечен), а с другой - ее ограничивали потуги романтической самости. Открытая немецкими романтиками самость, уже третье столетие не выходящая из моды, представляет собой некий клон божественности, только на бесконечность знания уже не претендует. Зато ей присуща бесконечность воли: отклоняясь от поля установленных истин, самость вольна провозглашать собственную истину из самой себя.
Обыкновенные обличья этой самости - дух и народ - нас почти не затронули (в этом смысле у суверенной демократии есть еще шанс учинить что-нибудь оригинальное), зато самость в обличье гения советско-российские умы сильно пошатнула.
На этот счет тоже имеется анекдот. Лет пятнадцать назад профессор СПбГУ, ныне покойный Константин Андреевич Сергеев любил рассказывать студентам о невероятной узколобости какого-то иностранного коллеги. Сергеев-де подарил ему свою монографию об Аристотеле, а тот испещрил ее пометками "верно" и "неверно". Сергеев этого профессора едва не хоронил: мол, какой же он философ, если истина ему давно известна. Сергеев свой текст отстаивал с позиций "это так, потому что я так думаю" (и разветвленный научно-критический аппарат для меня необязателен). Другие российские интеллектуалы вполне освоили также позицию "это так, потому что я так чувствую/ мне так кажется/ я долго сидел и все знаю и т.п., - а то, что вы сами этого не видите, свидетельствует лишь о вашей обыкновенности и о моей гениальности". Пик господства этого гениальничающего проповедничества пришелся на конец 80-х.
И так бы мы и барахтались в безднах этой гениальности, если б не произошел сдвиг онтологический. В начале 90-х годов гениальные мнения оказались вдруг гораздо менее интересными, чем простые дескрипции неизвестных реалий. Реальность стала настолько опережать мышление, что потребовались даже не объяснения настоящего положения дел, а его описания, указания на связи, в ней действующие. Для этого периода определяющей оказалась фигура Саши Бло - придуманного В.Пелевиным журналиста, посвящавшего столичную публику в тонкости культовых порнофильмов. (Можно, конечно, вслед за Пелевиным думать, что Саша Бло лишь осуществлял "вброс" в реальность некоего нового элемента, и прийти - опять же вслед за Пелевиным - к гипостазированию божества нового времени, всем этим процессом руководившего. Однако бог в данном случае - слишком сильная гипотеза.)
Авторы, подобные Саше Бло, информировали публику не только о таких экзотических материях, как культовые порнофильмы, но и о вещах, которые кажутся теперь вполне обыденными: о заграничной жизни, о методах евроремонта, о том, как есть палочками и сколько оставлять чаевых - т.е. были своего рода этнографами, регистраторами и каталогизаторами чуждых жизненных стилей. Собственно, в 90-е годы россияне только тем и занимались, что осваивали эти новые жизненные стили: сначала как читатели, а в дальнейшем - как туристы и активные завоеватели.
Российская журналистика этого периода свелась, по сути, к описаниям и перечислениям "этнографических" фактов - фактов о том, что долгое время оставалось недоступным для большинства россиян. В сфере научно-гуманитарной воцарилась эпоха тотального перевода; авторитетом стали обладать исключительно знатоки и переводчики того или иного доселе неизвестного автора.
Истинность этого странного типа писаний основывалась все же на вещах и событиях, то есть была истинностью в третьем смысле: воспроизводилось то, что действительно имеет место быть в местах, для читателей недоступных. Некоторая возможность верификации сохранялась, только это была возможность для избранных: есть деньги - можешь съездить в Японию и удостовериться, что суши там едят именно так, знаешь немецкий язык - можешь посмотреть Хайдеггера или Гуссерля в оригинале и оценить адекватность переводов Бибихина и Молчанова. Избранных было немного. В общей массе выработался комплекс доверия к дескриптивно-этнографическому типу письма.
Современная генерация писателей вполне усвоила этот подход - кажется даже, что другого она и не знала. Однако нельзя упрекнуть нынешних в отсутствии новизны приема: сохранив этнографичность подхода (пою о землях, вам, читатели, неведомых), они как-то невзначай распространили его на все существующее без исключения. Даже давно известные факты и связи, валидности которых не могли отменить никакие общественные пертурбации, стали излагаться теперь с точки зрения исследователей неведомых земель. И факты заиграли. А комплекс доверия у читателей остался. Ошибок теперь в принципе больше нет. Потому что проверять больше некому.
Что бы ни писал современный автор, он может писать только истину - потому что исходной посылкой современного письма является презумпция полной неосведомленности читателя. При нынешней конфигурации писательской истины писать можно лишь для абсолютных лохов. Пишущий впервые создает связи, дает язык, научает читателя-лоха говорить. Факт, приведенный в энциклопедическом словаре, и факт, представленный читателю современным автором, имеют разный онтологический статус. Первый отсылает к действительным вещам и их связям, к корпусу научных знаний и общепринятых фактов. Второй указывает на далекие девственные пространства, населенные неведомыми народами и удивительными событиями, связь которых открылась пока только нашему автору. По отношению к автору читатель-лох должен испытывать доверие и непреходящее чувство благодарности.
Никаких общеизвестных вещей, с которыми стоило бы согласовывать свои писания, не существует. Нет математики, физики, истории, философии; в языках отсутствуют грамматики, в литературах - реальные авторы с корпусом текстов. Нельзя доверять картам, нет географии. Но более всего нет реальных сочинений Деррида, Лиотара и Бодрийяра - потому что вместо них имеется феномен гораздо большей бытийной мощи. Он был изобретен новыми русскими авторами и называется страшным словом "постмодернизм".
В рамках нового русского постмодернизма автор вовсе не умер - напротив, он является единственным источником истины и, как таковой, гарантирован от каких-либо ошибок. Остается лишь нарисовать портрет этого автора:
- как и этнограф формации начала 90-х, это существо, побывавшее там, где никто из его читателей никогда не был. Но если в начале 90-х этим местом могла быть далекая Япония или непереведенный французский автор, то теперь этим местом является - ни много, ни мало - поле общепринятых значений. Автор по-прежнему открывает нам новый мир, а от нас требуется ни в коем случае не узнавать в этом новом мире то, чему учат в школе. Основным способом авторской отсылки к этим никому не ведомым общепринятым фактам, реалиям и смыслам являются кавычки - они теперь используются не для подвешивания прямого значения слова, а для передачи интонации "ну вы понимаете";
- опыт нынешнего автора, в принципе, вроде бы удостоверяем, но практически это сделать невозможно: никто же не знает, где живут эти общепринятые значения. Карта - это не аргумент, потому что единственным доступным источником истины так и остался со времен 90-х автор;
- автор по-прежнему полагается на сформировавшийся у читателей комплекс доверия, но теперь еще и требует к себе уважения, потому что он совершил подвиг письма (предполагается, что до него ничего подобного никто никогда не писал);
- с другими авторами он состоит в кровной вражде или в кровной любви. Вариант равнодушия не проходит, коллегу нужно либо убить, либо слиться с ним в экстазе единодушия. И это понятно: множественность авторов нарушает сокровенность зоны, о которой ведется повествование.
Что мы имеем в итоге? Вот перечень первых попавшихся под руку цитат:
"Герман Коген был представителем южно-германского неокантианства, уютного, либерального, предельно субъективного (Ленин презрительно называл его "критикой Канта справа")". ( Дмитрий Быков. "Борис Пастернак". М.: Молодая гвария, 2006. С. 71.)
Только не рассказывайте Дмитрию Быкову, что из двух известных истории философии школ неокантианства, баденской и марбургской, южной была именно баденская. Не рассказывайте, потому что немецкий город Марбург впервые создается Дм.Быковым в контексте биографии Пастернака. Реального Марбурга не существует. Географическая карта - не аргумент. Быков пишет совсем о другом Марбурге. Как Хлестаков говорил про другого Юрия Милославского.
"Там [в Англии. - О.С. ] особенно заметна актуальность прошлого, ощущение прочной связи и причинной обусловленности сегодняшнего дня вчерашним и позавчерашним, - эта концепция нашла выражение даже в английской грамматике, которая обладает столь нетипичным для других языков временем, как Future in the Past". ( Ирина Лукьянова. Корней Чуковский. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 149.)
Только не убеждайте, пожалуйста, Ирину Лукьянову, что явление, именуемое в английской грамматике Future in the Past, спокойно себе функционирует и в других новых языках (из непосредственно известных мне - в немецком и французском). Не убеждайте, потому что она ведет речь совсем о другом английском языке, как Передонов в "Мелком бесе" говорил совсем про другой "Колокол" - про тот, который издавал Мицкевич.
Или вот еще - куда более феерическое:
"Чуковский следил за развитием филологии. А при своей читательской всеядности - наверняка читал и фундаментальные филологические труды. <...> Если предположить, что с ними Чуковский знаком не был, - тогда поистине удивительно, как ему удалось интуитивно постичь то, к чему совсем недавно пришла академическая наука. До сих пор язык изучали с точки зрения логической или грамматической, затем появилось представление о нем как явлении психофизиологическом. А на рубеже веков появилось представление о языке как о явлении одновременно психологическом и социальном". (Там же, с. 158.)
Поистине удивительно, как это такая мощная мысль могла прийти в голову молодому Корнею без помощи трудов Ивана Бодуэна де Куртенэ и Александра Веселовского! Ведь даже г-н Журден только с помощью учителя понял, что говорит прозой, - а куда нашему Корнею-то до г-на Журдена!
Вот примеры работы современных переводчиков:
"Спиноза утверждает, что у Бога есть два атрибута: мысль и бытие. Я же говорю, что Бог - это удовольствие. Если удовольствие - атрибут, то оно должно состоять из бесконечного числа моделей". ( Исаак Башевис Зингер. Шоша. / Пер. с англ. Н.Р.Брумберг. СПб.: Амфора. 2004. С. 53.)
Многие ошибочно полагают, что субстанция у Спинозы имела модусы и атрибуты. И только Зингер в переводе Брумберг знает новую современную истину: модусы - это на самом деле модели, а всякие там В.Модестовы и Н.Иванцовы, которые перевели "Этику" на русский сто лет назад, а также всякий, кто читал эту самую "Этику" в латинском оригинале, просто ничего не понимают. Речь идет про другого Спинозу, говорю вам, про другого.
Имеется и другой Хайдеггер:
"Она [способность замечать и концептуализировать оппозиции и коды. - О.С. ] принадлежит к такому бытию-в-мире, которое Хайдеггер называет "имеющимся-в-руке". ( Х.У.Гумбрехт. В 1926 году: на острие времени. / Пер. с англ. Е.Канищевой. М.: НЛО, 2005. С. 524.)
Русского "Бытия и времени", дела жизни покойного В.В.Бибихина, не было. И не надо потрясать черной книжкой. Этого Хайдеггера Бибихин не переводил. И Ал.В.Михайлов не переводил. И Е.Борисов уже много лет, по слухам, не переводит.
Здесь речь идет совсем о другом Хайдеггере. Имеющееся-в-руке - это сразу и Zuhandenheit, и Vorhandenheit - и там, и там рука в корне имеется. У старого Хайдеггера "наличное" и "подручное" противопоставляются. А у современного Хайдеггера они слились в одно слово, и читатель может сам выбирать, что ему иметь под ним в виду. А лучше вообще ничего в виду не иметь и до этого места в книге просто не дочитывать.
Еще у современного Хайдеггера наблюдаются тенденции к гламуризации: старый понимал истину как "раскрытость бытия" и много об этом писал. А современный склонен понимать истину как "внешность бытия", о чем сообщает нам исключительно посредством современной переводчицы на с. 512. Новый, правильный, современный Хайдеггер.
Имеется еще пример работы современного комментатора:
А.П.Чехов "Вишневый сад". Комедия в четырех действиях. Действие первое.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно.
Комментарий:
Патер Уолтер (1839-1894) - английский писатель, критик, близкий прерафаэлитам, однако ориентировал свои эстетические принципы не на средневековое искусство, а на культуру Возрождения. - А.П.Чехов "Вишневый сад. Три сестры". // Подробный комментарий. Учебный материал. Интерпретации. / Составление, комментарий, учебно-методические материалы Е.М.Стручковой. М.: Айрис-пресс, 2006. С. 68.
Ох, недооценили мы Раневскую! Думали, что она по Парижам с любовником развлекается. А она, оказывается, дискутирует с покойным Уолтером Патером (живой-то Патер умер в 1894 году, а действие в комедии, впервые поставленной в январе 1904-го, разворачивается приблизительно в первые годы XX века). Так вот, сидит Раневская в мансарде, дискутирует с покойным Патером (который к тому же после смерти превратился во француза), и речь-то у них все про средневековое искусство да про культуру Возрождения. Другая Раневская, современная. Ошибиться невозможно.