Московский всадник

С самого своего появления формула "Москва - Третий Рим" легко включалась в весьма разнообразные по смыслу философские и публицистические контексты. С ее помощью легко можно было доказывать как европейские устремления России, так и установку на самоизоляцию, приверженность идее византийского наследства или прямую, без византийского посредничества, тягу к римскому имперскому опыту, а то и просто стремление к неограниченному территориальному расширению. Данная формула могла трактоваться как прокатолически, так и антикатолически.

По мнению А.Л.Юрганова, подкрепленному ссылкой на Б.А.Успенского, утверждение о проявлении уже в Средние века имперских амбиций русских государей в концепции "Москва - Третий Рим" совершенно бездоказательно. Ведь самой идеи вечности земного царства тогда не могло быть даже теоретически, так как средневековые люди искренне верили в Христа, в Его Второе Пришествие, наступающее царство которого одно только и могло претендовать на категорию вечности, подлинного инобытия ( Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина "Москва - Третий Рим" // Русское подвижничество. М., 1996. С. 464-501; Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 329-341.) . Четвертому Риму не бывать, потому что никакого другого Рима вообще не предвиделось. Московское царство предстает последним перед Вторым Пришествием Христа, а русский царь - последним христианским царем на земле. А.Л.Юрганов считает не случайным тот факт, что с середины XVI века, когда охватившие и Западную Европу, и Московскую Русь эсхатологические ожидания Страшного суда обострились до предела, на печатях возникает характерная комбинация: на лицевой стороне - всадник, поражающий копьем змея, на оборотной стороне - единорог, который олицетворял собой власть Христа ( Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 345.). Так возникает "текст" Московского всадника как субтекст "третьеримского текста", связывающий его с Петербургским текстом и его тотемом - Медным всадником.

Фигура царя-победителя в символе Московского царства означала русского царя, которому должно быть суждено отдать власть Богу в Его Второе Пришествие. "По существу, это - символико-геральдическое воплощение идеи Третьего Рима, богоспасаемого царства. Особое значение имеет и то обстоятельство, что конь в этой композиции - сама православная вера, которую царь и государь должен сохранить в чистоте. Поражение змея скипетром-копьем - это уверенность в победе добра, торжества Христа в последней схватке со злом. В этом плане обнаруживается некоторое различие в тональности: если для греческих сказаний противоборство завершается либо приседанием укушенного коня, либо падением всадника, то в символе Русского государства мы видим демонстрацию уверенности" ( Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 345.).

Высочайшее напряжение эсхатологических ожиданий, особенно острых после того, как наступила сакраментальная семитысячелетняя дата по древнерусскому летосчислению, не могло сохраняться слишком долго и в неизменности. К концу XVI века эти переживания слабеют, что заметно и по геральдическим образам. С конца XVI века и на протяжении всего ХVII века в композиции всадника, поражающего копьем змея, происходят изменения: змей уже не угрожает пятке коня, как прежде. От эсхатологических ожиданий общество не было полностью свободно. Они усиливаются в преддверии 1666 года теперь уже по европейскому летосчислению. Но находят они уже иное воплощение.

Образ всадника, поражающего копьем змея, продолжает меняться. Этот переходный этап зафиксирован в книге Лазаря Барановича "Меч духовный" (1666 год, не путать с одноименным сборником современного украинского, подавшегося было в политики поэта Ивана Драча). В книге Барановича помещена гравюра с изображением царского семейства в окружении главных символов Русского государства. Во введении автор, пытаясь всячески угодить царю Алексею Михайловичу, дает пояснения изображениям, включая всадника, поражающего копьем змея. Образ всадника уже не символизирует собой царя и еще не назван Георгием Победоносцем!

Образ змея меняется в геральдической символике образа Московского всадника. На печати царя Михаила Федоровича 1627 года голова змея явно петушиная: завершение клюва обращено вверх, а не вниз, как обычно. Василиск замечателен именно своей петушиной головой. Кроме того, именно на печати 1627 года видно, что копье попадает уже не в шею змея, а прямо в пасть ("заградил уста"). Эти изменения в точности повторены на печати царя Алексея Михайловича 1658 года. Отсюда можно сделать вывод, что образ змея в XVII веке сопрягает уже иной комплекс символических и земных существ, хотя в основе остается нетронутым главный компонент образа - аспид. Скорпион явно проявит себя несколько позже, когда у геральдического змея "вырастут" еще две ноги.

Образ всадника в книге Лазаря Барановича обусловлен контаминацией двух письменных традиций: текстами эсхатологического содержания "О змее-антихристе", берущими свое начало с 49-й главы книги Бытия, и текстами о святом Георгии Победоносце. Образ же Георгия Победоносца, встречающийся в произведениях прикладного искусства XV века, близок по своей семантике не первым государственным печатям, а периоду глубокой перестройки символико-геральдической традиции в середине ХVII века, когда происходило становление нового образа всадника. В собрании Государственного Исторического музея хранится серебряная чашка, исполненная в технике высокого рельефа, на дне которой вычеканено изображение конного Георгия. Георгий предстает с нимбом на голове (а не в княжеской шапке, как на государственных печатях); с большой реалистической точностью изображается богатое убранство коня. Подобное убранство возникает в геральдической традиции далеко не сразу. Крылатый змей (вероятнее всего, тоже образ аспида, но внешне другой, нежели в первых государственных печатях!) изображается с петушиной головой и большим глазом. Копье попадет именно в открытую пасть этого аспида-василиска, а не в шею, как в первых государственных печатях. Наконечником этого копья св. Георгий символически "затворяет уста".

Воин на коне в книге Лазаря Барановича обезличен: это и не сам царь Алексей Михайлович, и не св. Георгий. Судя по всему, книга Барановича отражает собой некий переходный момент, когда созрели предпосылки для кардинальной переоценки прежней системы представлений, но еще нет сил и решимости сказать что-то более определенное. Не забудем - книга вышла в казавшемся роковым 1666 году. За этим символическим рубежом либо ожидаемое Событие, прекращающее земную жизнь, либо какая-то, еще никому не ведомая даль - иная протяженность времени.

Итак, святой Георгий стал заменой образу царя-победителя. И даже после такой глобальной смены персонажей общий композиционный замысел не нарушался. На коне был святой воин. Изменился только исходный смысл, щемяще-трагический, волнующий своей неземной глобальностью, а потому, возможно, и недолговечный.

Имя Третьего Рима закреплялось за Московским царством небольшим количеством литературных текстов XVI-XVII веков. Московский всадник не породил одноименной поэмы, аналогичной "Медному всаднику". Различные высказывания, декларации и тексты московского периода имеют мало общих оснований, что не образует общего языкового поля, в котором возможен действительный диалог идей и его последовательное воплощение в образах. Москву не раз сравнивали со свободно растущим растением, чему соответствует позднейший образ ризомы. В качестве примера такого практически несостоявшегося диалога можно привести переписку Ивана Грозного с князем Курбским. "Ум Курбского, оперирующий концептами, образованный, пусть и неглубоко, латынью и общением с Максимом Греком, наталкивается на страстный, склонный к аналогиям, совершенно беспорядочный с позиций аристотелианской логики ум Грозного. Курбскому остается лишь сетовать на стиль посланий Грозного, совершенно невозможный с точки зрения риторики" ( Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995. С. 9.). К аналогичному выводу пришел итальянец Антонио Поссевино, который, не найдя в Москве достойного, знающего основы теологии и церковную историю собеседника для диспута о соотношении православия и католичества, пришел к выводу, что сначала тут надо создать семинарию, воспитавшую бы таких дискутантов, с которыми был бы возможен разговор на языке общей культуры. В качестве такой общей "семинарии" предстает Петербург, одно из предназначений которого видится не только в возможности "самочтения" (Петербургского текста), но и нового прочтения/перечтения всей России.

Москва, как предыдущая столица, пыталась провести некую аналогию между собой и Римом. Но именно аналогию: Москва как бы занимает место Рима в мировой истории, она начинает играть ту же роль, что ранее играли Рим, а затем Рим второй - Константинополь. Такая историческая эквивалентность поддерживалась установлением псевдосвязей Москвы с Римом, что наиболее отчетливо проявилось в "Сказаниях о князьях Владимирских" или "Повести о новгородском белом клобуке". Но Москва тем не менее никогда не мыслила себя Римом, она - аналог Рима, его историческая метафора.

А вот Санкт-Петербург - не аналогия и не метафора. Этот город был выразительно заявлен как настоящий, подлинный Рим, явленный в другое время и в другом месте. Он - реальный в своем существовании, а не результат семантической трансформации. Во-первых, само название, недвусмысленно указывающее на Рим. Во-вторых, заданная с самого основания города и, возможно, вначале его особенно ощутимая актуализация символики имени св. Петра и его роли во всемирной истории: и то и другое как бы перекладывается на Санкт-Петербург. В то же время, как считает С.Королев, на какое-то время Петербург стал для России своеобразным "внутренним" аналогом "внешнего центра", то есть не четвертым (после третьего, Москвы) Римом, а "вторым Сараем", если вспомнить, как именовалась столица Золотой Орды. В то же время он оказался и своего рода "Арбатом-на-Неве", если иметь в виду противостоявший Кремлю опричный двор Ивана Грозного.

Вдумчивую историософскую экскурсию вокруг Медного всадника предложил не так давно наш современник В.Н.Топоров в статье "О динамическом контексте "трехмерных" произведений изобразительного искусства (семиотический взгляд)". "Как изменялся фон, на котором выступал памятник Петру I, довольно хорошо известно, и здесь нет необходимости говорить ни об этом, ни о наборе, так сказать, "институализированных" ракурсов, с которыми по традиции имеют дело и зрители, и художники, и - нередко - даже исследователи памятника, искусствоведы. К сожалению, хуже известна остающаяся в тени динамика изменений образа статуи при переходе от одного такого "институализованного ракурса" (соответственно - позиции) к другому, и, следовательно, поневоле недооценивается роль "нестандартных" ракурсов и соотносимых с ними позиций, образующих своего рода "веер" возможностей, при случае актуализирующихся и иногда вступающих в сложные отношения с "реальными" объектами" ( Топоров В.Н. О динамическом контексте "трехмерных" произведений изобразительного искусства (семиотический взгляд) // Лотмановский сборник. I. М., 1995. С. 432).

"В этой ситуации, - продолжает В.Топоров, - самым простым и естественным (во всяком случае, тем "достаточным", что исключает риск неувидения, то есть "не-ответа" на посыл, исходящий от предмета) является выбор некой стандартно-канонической точки зрения, имеющей свои корни и в природно-биологическом, и в культурно-духовном, - пред-стояние пред-мету, прямо, лицом к нему и даже сильнее - лицом к лицу, потому что то (вернее - тот), что было инициатором диалога, - конечно, лицо, и только потом, что-то увидев и оценив, все ли это из того, что нужно, или надо и дополнительно к этому увидеть еще что-то в предмете (пусть хотя бы, по первому впечатлению, второстепенное, относящееся к частностям), "зритель" от целостно-нерасчлененного, цельноохватывающего взгляда, которому предмет предстает как единое и неделимое целое (одна форма - один смысл-содержание), переходит к дискурсивному рассматриванию-обозрению предмета и одновременно осуществляющейся рефлексии над его формами и смыслами" ( Топоров В.О динамическом контексте... С. 435.). Интересен вывод ученого о необходимости выбора "стандартно-канонической точки зрения". Где ее искать - в тени Медного всадника или все же в некотором отдалении от него?

Итак, сам процесс чтения памятника путем пространственного перемещения вокруг него может быть не менее насыщенным разнообразными связями, чем чтение историософских трактатов. А если - во времени? Как показала в недавней статье в "НЛО" (2005, # 72) Вера Проскурина, сооружение Медного всадника стало процессом созидания не столько культа Петра I, сколько культа Екатерины II (которой предполагалось соорудить другой памятник - напротив). Наиболее рьяно идея инверсии памятников (не Екатерина Петру, а Петр - Екатерине) была подхвачена и гипертрофирована А.С.Хвостовым, который в стихотворной надписи 1782 года не только приравнял Екатерину к Петру, но даже и возвысил над ним. Лишь хронология помешала, согласно его мысли, воздать дань справедливости самой Екатерине: "Когда б устроил бог, творец земного чина, Чтоб ранее Петра жила Екатерина..."

Но сейчас все более отчетливо становится ясно, что если Медному всаднику действительно не хватает пары - так это Московского всадника...

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67