Лучше Познер, чем никогда. Часть 1

Не так давно, 2 августа, на страницах “Русском журнале” были опубликованы сразу две статьи, в той или иной степени оправдывающие позицию Владимира Познера в отношении православия. Первая из них – небольшая заметка журналиста Андрея Колесникова Оскорбить чувства атеистов тоже можно, вторая – более большой текст публициста Дмитрия Барама Русская (православная) цивилизация, которая представляет собой ответ на мою статью Сумма против Познера. Поскольку обе статьи, а в особенности вторая предполагает содержательную реакцию со стороны критиков позиции Познера, я, конечно, готов ответить по каждому из предъявляемых “пунктов обвинения”. Поскольку тезисы Колесникова и Барама требуют подробной аргументации, я постараюсь сосредоточиться сначала на "общих местах" двух статей (певрая часть), а затем перейду к контраргументам более объемного текста Дмитрия Барама (вторая часть).

Однако сначала я хочу, как бы это ни было неожиданно, похвалить господина Познера и его адвокатов, потому что их заявления сегодня звучат, как это говорится в богословском лексиконе – промыслительно. То есть сам факт этих заявлений может принести православному сообществу определенную пользу, если, конечно, само православное сообщество сумеет на них адекватно отреагировать и вынести для себя из всей этой полемики урок. Хочется пошутить, что в этом смысле лучше Познер, чем никогда…

Нельзя не признать, что очень многие активисты православного движения в современной России воспринимают объективное положение Русской Православной Церкви ничуть не “объективнее”, чем их прямые противники. В этом отношении оба полюса весьма похожи.

С одной стороны, многие из них считают РПЦ исторически обреченной силой, лучшее время которой осталось давно в прошлом, и какие бы признаки очевидного улучшения его положения сегодня они ни наблюдали, все равно они будут жить в катакомбно-апокалиптической картине мира, воспринимая заявления того же Познера как закономерную данность “конца времен”, на которую невозможен никакой конструктивный ответ. Эти люди до сих пор живут так, как будто на дворе советская власть, поход в церковь воспринимается как маргинальная экзотика, и в этом отношении они полностью согласны с теми противниками “клерикализации”, которые всё время указывают Церкви “своё место”.

С другой стороны, иное множество православных активистов испытывает своего рода “головокружение от успехов”, если проводить аналогии из истории той же советской власти, и им кажется, что одно только восстановление храма Христа Спасителя в Москве свидетельствует о безусловной “победе Церкви”. Поэтому можно расслабиться и воспринимать заявления того же Познера о православии как неожиданный эксцесс, подобно вопиющей природной аномалии. Эти люди в свою очередь с удовольствием подпитывают свои иллюзии либеральными страшилками об “угрозе клерикализации”, чувствуя себя участниками этого якобы очевидного процесса, и считают, что “познеры” обречены на поражение, да и вообще странно, что они до сих пор существуют…

Проблема обоих полюсов заключается в том, что они живут в выдуманной реальности, в той наспех нарисованной картинке мира, в которой им очень уютно себя чувствовать, либо в качестве проигравших, либо в качестве победителей. Оба полюса не видят, что отношения Церкви и секулярного государства, Церкви и секулярной части общества последние двадцать лет – это сложный, многоуровневый процесс полифонического диалога (полиолога), в котором участвует много разных людей и групп, и где сами критерии “победы” и “поражения” совершенно не очевидны и требуют отдельной дискуссии. Проще говоря, степень “клерикализации” современной России можно определить метафорой полуполного-полупустого стакана, в котором каждый видит то, что хочет видеть.

Если же говорить об объективных критериях, то заявление Познера, совершенно независимо от его качества, уже спровоцировало острую открытую дискуссию, в которой сама РПЦ, безусловно и однозначно нуждается. Разумеется, это далеко не первая дискуссия, но она уникальна тем, что её автор – ведущий Первого канала, являющийся большим авторитетом для многих либеральных журналистов. В этом отношении его заявление само по себе стало симптомом определенных, – безусловно антицерковных, – настроений, свойственных либеральной среде, и об этих настроениях православные активисты должны знать и уметь на них реагировать. Само по себе это заявление, с моей точки зрения, чудовищно безграмотно и заведомо снижает уровень дискуссии, но это заявление ведущего Первого канала, и этого достаточно для того, чтобы реагировать на него со всей серьезностью.

Если вся полемика вокруг этого заявления открыла православной общественности что-то новое, то "это" не то, насколько оппоненты Церкви не понимают её, а "то", насколько они её не знают. В лице сторонников тезиса Познера мы сталкиваемся даже не с неприятием РПЦ, а с элементарным незнанием её доктрины, её истории и её современного положения. Виноваты в этом в первую очередь те православные клирики и миряне, которые, исходя из психологии исторических пораженцев, или, наоборот, из психологии иллюзорной победы, не считают для себя необходимым заниматься регулярным и широким православным просветительством, полагая, что за них это должен делать кто-то другой или что это вообще не нужно, потому что все “и так всё знают”.

Спор на разных языках

И статья Дмитрия Барама, и в ещё большей степени статья Андрея Колесникова являют собой фундаментальную и, в определенном смысле, непреодолимую проблему, которая встает на пути диалога между Церковью и секулярным обществом, а именно – герменевтическую, то есть проблему понимания, за которой уже следует проблема когнитивная, то есть проблема знания. Коротко говоря, мы наблюдаем диалог на разных языках. И в первую очередь эта проблема понимания самого понятия православия как такового.

С секулярной точки зрения, православие – это “религия”, придуманная людьми, которая в процессе исторической эволюции неизбежно меняла формы своего существования, а вместе с этим и своё доктринальное содержание. В этом восприятии православие сегодня – это конкретная этнокультурная традиция, свойственная определенным народам европейского Востока. Поэтому коэффициент “православности” определяется совокупностью тех элементов этой традиции, которые отличают её от других христианских конфессий, то есть католицизма и протестантизма. Отсюда очень частые рассуждения о том, что в православии “принято”, а что “не принято”, что православию “свойственно”, а что “не свойственно”.

Однако должен признать, что такое понимание православия распространено и среди самих православных, только с той разницей, что они все-таки признают его Божественное происхождение. Именно эти люди своим общественным и бытовым поведением, а также своими непродуманными декларациями, больше всего способствуют восприятию православия со стороны как сугубо этнокультурой традиции, которая преследует только одну цель – сохранить собственную этнорегиональную идентичность. Так вот, такое понимание православия может быть оправдано в секулярном контексте, но оно абсолютно противоречит тому, как православие понимает само себя. Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что в православии ровно столько православия, сколько в нем христианства; православие – это христианство и только христианство. Поэтому православие, с точки зрения самого себя, это не какая-то “этнокультурная традиция”; это универсальное мировоззрение Вселенской Православной Церкви, основанное самим Богочеловеком Иисусом Христом и неизменное в своём догматическом содержании всегда и везде.

При этом само слово “православие” было вынужденно введено Церковью, чтобы отличить правильное понимание христианства от неправильного, то есть от ересей. Соответственно, православие – это не то учение, которое возникло в конце X века, когда была крещена Русь, и не то учение, которое возникло в IV веке, когда была крещена Римская империя; это то учение, которое существовало уже со времен Иисуса Христа и от которого периодически откалывались те учения, которые противоречили её догматическому содержанию, как, например, католицизм с IX века и окончательно с 1054 года.

Конечно, это взгляд на православное вероучение с точки зрения самих православных, но эту точку зрения необходимо иметь в виду каждому, кто пытается судить о православии и рассуждать о том, что ему “свойственно”, а что “не свойственно”. Другой вопрос, что сама Православная Церковь, отстаивая свои позиции в разные времена и в разных странах, неизбежно принимала определенные культурные и субкультурные формы; шла на компромисс в тех или иных вторичных, недогматических вопросах, испытывала давление государств и каких-либо политических сил. Поэтому необходимо различать понятия православия как мировоззрения и исторического православия, которое действительно периодически менялось и наполнялось теми или иными временными свойствами. Если, например, историческому православию определенных веков действительно была свойственна ориентация на монархическую государственность, то это не значит, что это свойство вырастает из самого православного мировоззрения, что оно не дискутируемо, и что само историческое православие не может от него отказаться. И таких примеров можно приводить много.

Поэтому критики православия должны определиться – либо им не нравится православие само по себе как конкретное догматическое мировоззрение, либо им не нравятся какие-либо свойства и элементы исторического православия конкретных периодов. Мы же видим, что в большинстве случаев критикуют не само православие, а именно определенные свойства его исторической реализации, которые многие православные уже сто раз и обсудили, и осудили. В итоге происходит абсурдная аберрация восприятия самого православия, когда случайные свойства его исторического воплощения принимаются за сущностные, а сущностные принимаются за случайные и даже нововведенные. Соответственно, православие нуждается в демифологизации – в очищении от тех мифов, которые сочинялись о нем веками антицерковной пропаганды.

Православие не может не быть активным

Ярким примером такой аберрации служит тезис Андрея Колесникова: “Нельзя не согласиться с Познером, что в последнее время православие действительно слишком много занимается публичной составляющей своей деятельности, активно вторгается в светскую жизнь. Вплоть до того, что можно прийти к выводу, что это – свойство православия”. Да, публичная деятельность Церкви и её вторжение в светскую жизнь – неотъемлемое свойство православия, так же как и любой экспансионистской конфессии. Обвинять православие в том, что оно много занимается публичной деятельностью и активно вторгается в светскую жизнь – то же самое, что обвинять его в том, что оно остается православием. Эта внешняя активность Церкви является не каким-то её особым политическим выбором, это следствие изначальной установки христианства на тотальную экспансию, обусловленную миссионерским императивом Христа, который был его последней заповедью: “Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа” (Мф 28:19).

Однако если говорить об истории православия, мы видим, что в сравнении с западным католицизмом и протестантизмом, этот императив соблюдался весьма относительно. Так что к сегодняшнему дню у многих людей, в том числе и православных, возникло глубоко ложное впечатление, что миссионерство православию “не свойственно” по сути и что возрождение миссионерства в наше время порождено чуть ли не “западным влиянием”. Следует признать, что само это впечатление порождено определенными обстоятельствами в истории Православной Церкви, утратившими свою силу относительно недавно, и то не до конца.

Речь идет о том, что с IV века Православная Церковь, заключив “симфонический” союз с Римской империей (позже – с Восточной Римской империей, известной нам как “Византия”), делегировала значительную часть своей внешней деятельности государству, в связи с чем утратила определенную волю к миссионерской экспансии, которая стала проявлять себя в отдельных церковных политиках и подвижниках (как, например, в св. Кирилле и Мефодии), но не имела систематического характера. В противоположность восточным патриархатам, Римский патриархат по ряду объективных причин сам превратился в отдельное государство и вопрос миссионерской экспансии для него во многом был вопросом собственного выживания. Лично я считаю, что и тот, и другой путь имеют как свои плюсы, так и свои минусы, но в данном случае важны издержки того пути, по которому пошла Православная Церковь, поскольку она оказалась в значительной степени незащищенной перед произволом любой власти, на территории которой она находилась.

Возможно, это единственная издержка данного пути и во всем остальном Православная Церковь, в отличие от Римско-католической, только выиграла. Но это очень существенная издержка, на долгие века объясняющая внешнюю пассивность православия, которая сегодня уже кажется её неотъемлемым “свойством”. Между тем, одних только эксцессов византийского цезаропапизма – в том случае, когда они имели место быть – мало. Рано или поздно на его место пришла ещё большая опасность, когда по мере сокращения самой Византии под натиском исламской цивилизации, восточные Патриархаты оказывались прямыми заложниками иноверческих государств. Напомню, что все четыре древние восточные Православные Патриархаты (Константинопольский, Александрийский, Антиохийский, Иерусалимский) до сих пор находятся на территории иноверческих стран и их внешняя деятельность более чем ограничена.

Что касается европейских Православных Церквей, за исключением РПЦ, все они оказались “на свободе” только в XIX веке, по мере сокращения самой Османской империи, унаследовавшей территорию Византии, соответственно, Греческая в 1830 году, Румынская, Сербская и Болгарская в 1878 году. При этом приходится констатировать, что деятельность этих Церквей, многие века находившихся в иноверческой оккупации, в огромной степени направлена скорее на внутреннее национальное возрождение, чем на внешнюю миссию. Что касается Русской Церкви, то она всегда была независима в национально-политическом смысле, потому что находилась на территории суверенного российского государства, но была зависима от самого этого государства, во многом унаследовавшего от Византии цезаропапистские тенденции, апофеозом которых стала церковная реформа Петра I, отменившего Патриаршество.

Только в 1917 году, пользуясь временно наступившей свободой от государства, Русская Церковь восстановила Патриаршество, но тут же оказалась под несравнимо худшей, чем царская, властью большевиков, которую она переживала вместе со всей страной ещё семьдесят с лишним лет. Таким образом, Русская Православная Церковь получила реальную свободу слова и действий только в 1991 году с падением коммунистического режима, и именно этим обстоятельством обусловлен тот факт, что её нынешняя миссионерская активность кажется кому-то странной и якобы “не свойственной” самому православию.

Отсюда следуют два принципиальных вывода в контексте дискуссии об отношениях православия и модернизации. Во-первых, очень многие свойства исторического православия, которые кому-то кажутся “регрессивными” или действительно являются таковыми, на самом деле были свойствами той социально-политической системы, внутри которой вынужденно существовала и – выживала – сама Православная Церковь. Точно также как Римско-католическая церковь на Западе выживала в условиях своего времени и места, обрастая свойствами этого времени и этого места. Это то, что касается прошлого.

Во-вторых, именно поэтому Русская Православная Церковь в современной России, получив опыт внешней свободы, всегда будет его ценить и поэтому всегда будет существенным препятствием на пути любых тоталитарных и тиранических сил, которые захотят придти к власти в России. Кстати, очень многие подобные силы в сегодняшней оппозиции этого не понимают, пытаясь заигрывать с Церковью в своих интересах.

В связи с этим напомню, что когда в августе 1991 года коммунистическая хунта попыталась удержать власть в своих руках, предстоятель Русской Церкви впервые в её истории отказался поминать власть за Литургией, потому что Русская Церковь ещё могла терпеть эту власть как попущенную Богом, но молиться за её борьбу против самой себя она уже не могла. В свою очередь в октябре 1993 года Русская Церковь уже не могла так однозначно встать на чью-либо сторону, потому что правда была у каждой из сторон, и на каждой стороне были силы, желающие видеть Россию православной страной. Следовательно, в процессе демократизации России последних двадцати лет, если уж об этом процессе говорить серьезно, РПЦ играла и играет свою существенную роль, и нужно быть очень далеким от церковных реалий, чтобы отрицать этот факт. Это то, что касается настоящего.

Православие за права человека

Далее я хочу обратить внимание на два очень схожих замечания моих оппонентов о восприятии православия в современном обществе. Андрей Колесников пишет: “Просто те идеи, что он (Познер – А.М.) высказывает, это мейнстрим для современного, образованного, урбанизированного человека”. Дмитрий Барама походя говорит, что оставит “в стороне утверждение Малера, будто религиозная вера может быть предметом "принадлежности к современности"”…

Трудно представить себе, кем нужно считать оппонента, чтобы приписывать ему такие, мягко говоря, экстравагантные убеждения. Тезис о том, что “религиозная вера может быть предметом "принадлежности к современности"” слишком абсурден по своей постановке, чтобы его разделять, и я не знаю, где уважаемый Дмитрий Барам нашел его в моей статье. Вместо этого там есть другой тезис – “не разбираться в русском православии, живя в современной России – это, как минимум, не современно”, то есть принадлежность к современности определяется не религиозной верой, а определенными познаниями в этой вере, которая в случае России остается верой православной.

Дело не в том, что нужно быть религиозным, а в том, что нужно разбираться в религии территории проживания, поскольку в наше время она стала одним из основных факторов, определяющих общественные настроения, и те журналисты и публицисты, которые в этой религии не разбираются действительно не современны. Понятно, что они лично могут быть очень чужды любой религиозности и в особенности православной, что они могут воспринимать возрастающее влияние Церкви как временное “недоразумение” и всеобщее “умопомрачение”, которое скоро пройдет, но из этого не следует, что они могут позволить себе игнорировать это влияние и рассуждать о нем на уровне советского школьника, видевшего “попов” только в кино.

Тем более, вызывающе недостоверно звучит фраза о том, что “те идеи, что он (Познер – А.М.) высказывает, это мейнстрим для современного, образованного, урбанизированного человека”. Как говорится, кто проводил социологический анализ? Современный/образованный/урбанизированный человек может не быть в большинстве случаев сознательно православным, но он точно также не может быть в большинстве случаев сознательным атеистом, потому что атеизм – уже давно не “общее место”, а конкретное мировоззрение, терпящее очевидный политический кризис, поскольку к нему всё меньше обращаются как идеологическому аргументу. В стране, где и президент, и премьер, и значительная часть политической, культурной и медийной элиты демонстрируют своё православие, среднестатистический образованный и урбанизированный человек, скорее всего, не-атеист, иначе бы реакция образованного и урбанизированного класса на влияние Церкви была бы совсем иной, а именно конфликтной. Поэтому нет конфликта Церкви и образованных горожан, но есть конфликт той небольшой части этих людей, мнение которых и выражает Познер.

Вот это невнимание к современной Церкви порождает множество мифов и домыслов о ней, развенчивать которые перед журналистом – то же самое, что всё время напоминать ему, что мы живем в России и сейчас XXI век. Откуда Андрей Колесников взял, что “православная церковь выступает против прав человека и считает их грехом, о чем говорил когда-то даже Алексий, а сейчас в гораздо более четкой форме говорит Кирилл”? Последние полвека в русском православии проходили самые разные дискуссии о проблеме христианского понимания прав человека. И не потому что эти права как-то входят в противоречие с самим православием, а потому что они сами по себе были бы невозможны без усвоения Европой христианского наследия.

Итогом этих дискуссий стала принятая в 2008 году подробная декларация “Основы учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека”. Вот одна из цитат этого обширного документа: “С точки зрения Православной Церкви, политико-правовой институт прав человека может служить благим целям защиты человеческого достоинства и содействовать духовно-нравственному развитию личности. Для этого реализация прав человека не должна вступать в противоречие с богоустановленными нравственными нормами и основанной на них традиционной моралью”. Более того, подтверждается необходимость развития православной правозащиты: “В своей деятельности, направленной на защиту прав и достоинства человека, Церковь стремится взаимодействовать с государством и общественными силами. Выбирая партнеров в обществе, Церковь памятует слова Христа Спасителя, сказанные Им апостолам: «Кто не против вас, тот за вас» (Мк. 9, 40)”. Вообще, по этой теме вышло уже довольно много статей, сошлюсь хотя бы на мою маленькую заметку "Православие и правозащита", опубликованную на РЖ по случаю праздника Пасхи в этом году:

Конечно, атеисту может не нравится, что Православная Церковь имеет в отношении “прав человека” и любых иных элементов современной цивилизации своё особое мнение; что отношение Церкви к “правам человека” не тождественно либеральному или социалистическому, но тогда нужно упрекать Церковь не за её отношение к чему-либо, а вообще за то, что она остается Церковью. Сами по себе “права человека” в принципе не могут быть грехом, и приписывать Патриарху Кириллу такие абсурдные высказывания – то же самое, что приписывать мне тезис о том, что “религиозная вера может быть предметом «принадлежности к современности»”. Я понимаю, что к оппоненту может быть предубеждение, но ведь не до такой степени. Ведь если кто-то считает, что “права человека – это грех” и что “религиозная вера может быть предметом «принадлежности к современности»”, то с таким оппонентом даже спорить не надо, он заведомо выводится за пределы какой-либо вменяемой дискуссии.

Так вот, сами по себе “права человека” – это, разумеется, не грех, но они могут быть использованы в греховных целях и интерпретированы для потворства греху. Вряд ли хоть кто-то будет этому возражать. А Церковь очень внимательно относится к любым социальным явлениям, которые могут быть проводником греха, даже если они задумывались в совершенно благородных целях. Кроме этого, Церковь не считает “права человека” чем-то греховным, но она также не возводит их в абсолют, о чем в этой декларации достаточно подробно написано, потому что “христианин ставит свою веру в Бога и свое общение с Ним выше собственной земной жизни”. Удивляться этому – значит удивляться самому христианству, ведь достаточно представить себе, что твоя жизнь не кончается со смертью твоего тела, и тогда поймешь, почему христиане не считают такие важные ценности как “права человека”, “свобода слова”, “социальная справедливость” и т.д. абсолютно значимыми.

Вместе с этим станет понятно, почему Церковь во все времена своего существования не превращалась в политическую партию, посвящающую себя борьбе за те или иные социальные идеалы, и почему предъявлять ей претензии на этот счет просто абсурдно. Мы же не предъявляем претензии государству, почему оно не совершает таинства исповеди и евхаристии? А ведь для христианина эти ценности гораздо важнее, чем любые права и свободы для секулярного человека. И также как государство не обязано совершать таинства исповеди и евхаристии, так же и Церковь не обязана декларировать свои позиции по каким-либо социально-политическим вопросам. Если хочет священноначалие делать такие декларации – делает, не хочет – не делает.

Но вот в этой реакции Церкви на те или иные социальные вызовы мы сталкиваемся с очень интересным сюжетом: когда Церковь не реагирует на какие-либо вызовы, её обвиняют в равнодушии и пассивности, а когда она вдруг реагирует на них и даже пытается что-то изменить, её тут же обвиняют в том, что она слишком активна и “лезет в политику”. Причем обвиняют одни и те же люди. Вы уж определитесь, чего вы хотите от Церкви – чтобы она по каждому поводу устраивала “массовые акции протеста”, или чтобы она “заткнулась” навечно и ушла в катакомбы? Невозможно же одновременно отвечать на взаимоисключающие претензии…

Продолжение следует…

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67