Литература в большом городе – 1

От редакции. В Москве в последние две недели прошло множество литературных событий. «Русский журнал» публикует хронику этих событий, написанную Евгенией Вежлян, редактором отдела прозы в журнале "Знамя".

* * *

Четверг, 24 ноября, вечер, театр "Новая Опера" в Саду «Эрмитаж», премия "Дебют".
С тех пор как премия покинула свою постоянную площадку - Атриум "Пушкинского музея", она кочует. Как-то раз церемония проводилась в ЦДКБ - то есть "Центральной детской клинической больнице", потом - в театре "Et cetera". Теперь вот - в оперном. Я подъехала несколько раньше, чем было обозначено в билете, припарковалась, минуя мента в лимонной жилетке, приставленного охранять зону для "випов" и их машин, и, как мой вымышленный тезка, "поспешила к театру" Ну, помните: «Онегин поспешил к театру». Вот и я тоже. Поспешила. Поэтому театр был - не полон. Более того, - по пригласительным туда не пускали - я пришла слишком рано, а охрана слишком серьезно относилась к своим обязанностям.
Пришлось ретироваться в кафе "Парижская жизнь" и есть горячий шоколад. Парижская жизнь и шоколад были поддельными. Впрочем, как и все вокруг, кроме мента, стерегущего стоянку, и охранника, стерегущего вход.
Так мне, по крайней мере, показалось в тот момент. Московский ноябрь располагает к подобным мыслям (то есть - о поддельности не только декораций, но и спектакля).
Когда пустили (рамка, «покажите сумку» - показала, и подумала - в который раз - все забываю положить туда вскрытый презерватив, чтобы произвести должное впечатление) - началось обычное.

Светская жизнь литератора - это, конечно, не молодость, загубленная в подвалах ОГИ и не пресловутое "неформальное общение" (о «неформальном общении» см. в книге Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение», про которую — ниже). Это вот такие банкетно-фуршетные, с приглашенной музЫкой, тщательно подготовленные события. Это наш, литераторский, Золушкин бал, наша – простигосподи, красная дорожка, наш «Оскар» и наши «Канны». Все ОДЕВАЮТСЯ. Все выползают из полумрака подвальных кафе, из—под редакционных ламп под лучи прожекторов и софитов.

Многие, правда, не рискуют. Потому что, как признался мне один приятель-поэт, в таком месте, ежели напьешься, то безобразие твое сугубо всем видно будет. Под светом софитов и прожекторов…

Но пока – все улыбаются, раскланиваются, потягивают сок и шампанское.

За десяток лет существования церемония вручения премии «Дебют» обрела свой стиль… Описать его трудно, но я попробую. Это как если бы Российский национальный оркестр пришел играть в «Китайского летчика Джао Да». Как-то так, если обойтись без особых подробностей. Дорого, громко, пафосно. Причем пафос этот, в контексте премиальной церемонии выглядит вполне органично, потому что заново пошит специально для этого случая из самых современных материалов, так чтобы ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что литература – дело нужное, важное и высокое. Даже в том поддельном мире, который остался за стенами театра. Чтобы труженики пера, прожженные и умудренные опытом, понимающие безнадежность своего дела и бессмысленность любых взятых на себя по такому случаю обязательств, могли прослезиться искренне и поприветствовать «племя младое, незнакомое». Что мы все дружно и сделали. Лауреаты выходили на сцену, получали свою «птичку» (по тому как проседали девушки, видно было, какая она тяжелая), говорили слова благодарности – после того, как с экрана они же произносили «нобелевский» спич.

Я не помню подробно, что они говорили с экрана. Но как-то казалось, что всем им холодно, и хочется согреться. И в прямом, и в переносном смысле. Они взывали к чувствам, - как к чему-то не найденному еще или утерянному. Они говорили о дружбе и доброте, будто заново обрели такое право, как будто теперь об этом можно говорить просто, без натуги и смущения.

И я подумала, что с моей юности, пришедшейся на начало 90—х, видно, прошла не одна эпоха. Мы бы стеснялись. Мы бы просто не смогли так – язык не пустил бы нас в эти палестины. Если бы мы говорили об этом настолько серьезно, нас бы высмеяли. Не со зла – а потому что это действительно звучало бы смешно. Старомодно. Чудовищно. По-советски.

Что с нами произошло? Когда?

Я поймала себя на чувстве неловкости – именно потому, что финалисты, показанные крупно – слишком крупно – были искренни в каждой черточке лица.

Может быть потому, что эти искренние ноты странно звучали в столь пафосном и очевидно дорогостоящем контексте…

Собственно, есть что-то неуловимо безнадежное и декадентское и в том, что было чуть ли не главным предметом обсуждений в кулуарах — в увеличении размера премии до 1 млн. рублей.

Учитывая гонорарную ситуацию в нашей литературе – это очень похоже на кусочек рокфора…в мышеловке.

Эти деньги запросто могут стать единственными, или – самыми большими, которые лауреат получит за всю свою жизнь.

Рукописи в этой стране не горят, но, увы, чаще всего и не продаются.

Если Андрей Бауман, получивший премию в номинации «Поэзия» проживет долгую-долгую, насыщенную поэтическими свершениями, жизнь, то лет в пятьдесят он получит премию «Поэт» - самую до недавнего момента крупную литературную премию в России. И она будет ненамного больше, чем сумма, полученная им в начале…

Вы спросите: «Ну и что?»

А я отвечу: «Ну и то!»

Отчаянное дело – литература. Вот что.

А я все-таки, на месте члена жюри Вадима Месяца, выбрала бы Алексея Порвина. Потому что его ни с кем не спутаешь. Потому что его поэзия высажена на территории, которая до недавнего времени считалась оккупированной, безнадежной. А тут – посажено, и – проросло…

* * *

Воскресенье, 1 декабря, "Билингва", презентация книги Анны Альчук.

Мое знакомство с творчеством Анны Альчук началось лет в 13. Наш дом, кооператив нескольких творческих союзов (одно время нашим соседом был Генрих Сапгир, потом съехал) был гнездом антисоветчины и рассадником самиздата. Альманах со стихами Альчук кто-то дал моим родителям почитать. Я не помню, какое впечатление на меня произвело все в нем напечатанное, помню только фразу «игры с ветром венчика платья». Я выучила ее, а потом, спустя много лет, атрибутировала.

Я не очень хорошо, признаться, знаю ту часть поэтического сообщества, которую принято называть «поставангардом», поэтому мои впечатления будут как-то совсем уж субъективны. Собственно, с творчеством Альчук меня почти ничего не связывает, кроме вот этого детского воспоминания – так получилось. Недавно вышла книга ее стихов – посмертное «Собрание стихотворений». Я купила. Чтобы понять.

За этим же пришла на презентацию. И вот что поняла.

Наташа Азарова построила вечер так, что одни выступающие говорили об Анне Альчук, другие – читали ее стихи. Читать были назначены (ибо Анна была феминисткой) женщины. Каждая (среди читавших были Кети Чухров, Света Литвак, Наталия Черных и др) «подавала» стихи Альчук, как музыканты разыгрывают партитуру. Да они и были партитурой – знаком-указанием, нуждающимся не в чтении, а в действии, проигрывании, наполняющем голосе-сущности. Каждая из читавших «вкладывала» в русло-стихотворение свой голос, узнаваемый, прорастающий сквозь исполняемый текст в этом чтении-присвоении.

То есть я поняла, что стихи Альчук – это сгустки некоей потенциальной энергии, подпитываемой языком. Это – «текст» в своем пределе, текст, не могущий не быть произнесенным, набухающий голосом. То есть – как бы «антитекст». А просто текст, текст как таковой в этой системе – это первичная косная материя, причем буквально – «материя». Ее цикл «Простейшие» состоит из геометрических квадратов, «связанных» из одной повторенной многажды буквы и действительно напоминает ткань (текст – это по-латыни, - ткань, материя).

В этом «голосовом прорыве» - и есть корень того «лиризма», о котором говорил Данила Давыдов, лиризма невозможного в концептуалистской парадигме, но определяющего поэтику Альчук.

Жаль, что Альчук больше нет в (в 2008—м году она умерла при очень странных обстоятельствах; ее смерть связывают с судебным процессом над участниками выставки «Осторожно, религия!»). Я подумала, что мы еще не осознали до конца настоящую причину ее ухода. Кажется, она была первой, кто не смог жить в ТАКОМ мире. Мы ведь тоже как бы все понимаем. Но не до конца. Не потому что не хотим, а потому что наш ум не вмещает. Мы – внутри катастрофы. А Альчук – одна из первых жертв. Впрочем, если кто это прочтет, то будет, скорее всего, смеяться надо мной, демонстрируя этим как бы присутствие у себя здравого смысла, который не позволяет без достаточных оснований приходить к предельным выводам. Я и сама себе не очень верю. Как-то неловко быть Кассандрой и – слишком, опять же, пафосно.

* * *

Вторник, 3 декабря, «Пашков дом», церемония премии "Большая книга".

Надела черное платье и пошла в «Пашков дом», где не была ни разу – ни до, ни после реставрации. Признаться, и я на церемонии «Большой книги» тоже ни разу не была. Знала лишь, что, в отличие от строго-официального «Букера», эта – всегда «с сюрпризом» да с «подвыподвертом». Собственно, «Большая книга» - это «Букер» 2000-х и есть. Главная «майнстримная» литературная премия страны, апеллирующая к конструкту «большой литературы», как бы старому, в основе своей даже советскому, но адаптированному к издательско-рыночной модели. Внутри этого конструкта «большие идеи», общезначимость, подлинность удачно сочетаются с коммерческой целесообразностью, переводимостью и конвертируемостью. Как это получается? Да Бог его знает… Только «Букер», кажется, проиграл. Хоть и был вручен спустя два дня в гостинице «Золотое кольцо». Лучшим романом двухтысячных, по мнению сборного жюри, оказался все-таки текст, написанный в 90-е, роман «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова. Роман замечательный, но это, кажется, симптом. Думаю, в прежнем своем статусе эта премия уже не возродится.

Словом, «Большая книга» - продукт двухтысячных. А в двухтысячные нельзя пиариться просто так. Любому продукту, в том числе и литературе, нужна медийная оболочка. Нужно шоу. И шоу не замедлило быть. Темой церемонии стало кино. Потом, на фуршете, даже куверты на белых скатертях были переложены кинопленкой (и где ее только взяли?). Литература подверглась тотальной экранизации. Ведущими были Бергман и Жандарев. По книгам сняли настоящие трейлеры. И это спасло положение: что-то случилось со звуком, и совершенно ничего нельзя было понять из того, что говорилось ведущими и писателями, которые по одному выходили на сцену.

Лучше всего «сняли» сорокинскую «Метель». Анимационная миниатюра подчеркнула «плотность» текста: казалось, что это даже не прозаический отрывок, а отдельное стихотворение. Хуже всего получилось представить роман «Горизонтальное положение» Дмитрия Данилова (несмотря на замечательный актерский дебют писателя Михаила Бутова в роли главного героя – альтер-эго автора). Текст оказался слишком самодостаточен, слишком литературен и «непереводим» на язык киноискусства. Как «показать» работу с самой фактурой повествования, с языком? «Горизонтальное положение» принадлежит к тем текстам, после которых литература, по идее, должна была бы поменять свое русло. Немного, но поменять. На языке майнстрима такие тесты называются «неформат».

Чтобы вписаться в социум, стать форматной для премии (хоть «Большой книги», хоть «Дебюта») литература должна быть чем-то другим. Показать, на что она еще способна. Например, поместиться в экран и там жить.

В этой ситуации писатель как бы избыточен. Во время церемонии «Большой книги» финалисты выходили на сцену какой-то особой «лунной» походкой, и кажется, без удовольствия. Не знали, куда девать глаза, руки и сумки. Что ж, писатель – не актер, не режиссер и даже не телеведущий (имеются, правда, и известные исключения).

Тройка победителей известна. Быков-Сорокин-Шишкин.

Предлагаю несколько альтернатив: Буйда-Данилов-Арабов.

Или Сорокин (но уже не на втором, а на первом месте) – Данилов (опять) - Солоух. Главное – подальше от т.н. беллетристики, от «формата». Чем дальше, тем лучше.

* * *

Среда, 4 декабря, ЦДХ, Non-Fiction

На следующий день было открытие «Нон-фикшн» и мероприятие журнала «Знамя», в котором я работаю. Тема была «Эмоциональный дефицит в современной литературе» (По материалам номера 11 за этот год).

«Дефицит» оказался не столь тотален, как это было заявлено. Он распространялся только на любовную тему, которая оказалась «оккупирована» эпигонами. Но и это утверждение, пожалуй, больше касалось не прозы, а поэзии. О «любовной лирике» как об оккупированной территории весьма остроумно высказался поэт Борис Херсонский (он потом поместил некоторое небольшое рассуждение об этом и в своем ЖЖ). Марианна Ионова (кстати, лауреат премии «Дебют» этого года в номинации «Эссеистика») подметила еще более точно: «О любви не то что не пишут. Нет, отнюдь. Но написанного о ней как бы не замечают. Любовная тема – как немая буква в алфавите. Она есть, но она не произносится». Поэзия предпочитает метафизику. Проза – политику и экзистенцию.

Просматривая программу ярмарки, я внезапно поняла — почему. Но об этом — в другой раз.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67