Искры Гутгарца

«И для чего спалили! С делегациями там обедали раньше – какой дом был…» – причмокивая от досады, переговаривается солидная пара, расположившаяся на летней веранде французского ресторана с видом на Майдан Незалежности, похожий теперь на жерло потухшего вулкана. Русскоязычные приезжие обсуждают сгоревший в ночь на 19 февраля Дом профсоюзов. По-украински здание называется «Будинок профспилок», а полное его историческое имя – Дом союзов Федерации профессиональных союзов Украины. Выглядит будинок не менее громоздко… Кургузый памятник позднесоветской архитектуры выходит на площадь чёрным углом, выставляя напоказ обугленную грудь революции.

Удивительно, но люди в кафе, ностальгирующие по порядку, совершенно игнорировали в своём разговоре розовые круги, нарисованные на здании – большие яркие пятна по всему сгоревшему фасаду. Не заметить их просто невозможно, однако вопрос, кто и зачем нарисовал их, вспыхивая в сознании, тут же гаснет – слишком хочется скорее отвлечься на что-нибудь от созерцания чёрной дыры. Диапазон версий трактовок поражает – от мнения, что это «самовыражение местных эмо», до – «помеченные для будущего следствия следы пуль». Самой курьёзной оказалась идея, найденная при мониторинге темы в интернете: «Всё просто с пятнами – здание горело несколько дней, и теперь таким способом проверяют, есть ли сдвиги и его необходимо сносить полностью, или конструкция крепкая, выдержала и будет стоять». И даже знакомые иностранные журналисты не внесли ясности, а лишь поделились загадочным предположением – якобы стрит-арт не рисованный, а бумажный. Ну, что ж, так называемое современное искусство тем и интересно, что демонстрирует различия наших реакций на один и тот же объект, одну и ту же ситуацию во времени и пространстве жизни.

Об этом и о том, принадлежит ли сегодня Киев киевлянам, беседа с автором проекта «Искры святости» – Геннадием Гутгарцем.

* * *

Наталья Бесхлебная: Насколько я понимаю, проект уже месяц на виду у всего города, но мало кто может объяснить, что это такое. Как это возможно? Сбор удивительных версий - это часть проекта/акционизма в целом?

Геннадий Гутгарц: Действительно, уже пошел второй месяц после завершения работ. К счастью, я имею возможность такого эксперимента – наблюдать за постепенной реакцией зрителя. И во время работы на Майдане, и сейчас я с удовольствием рассказываю, что имел в виду. Но приглашать журналистов, пока проект не был завершен, не хотел, потому что был уверен в том, что найдется множество желающих помешать. Большинство негативных отзывов от коллег по цеху, но это подтверждает мою уверенность в актуальности и культурной ценности проекта. Ни в коем случае не хочу сказать, что большинство коллег против проекта, наоборот – много теплых слов. Просто авторы большинства критичных отзывов – представители арт-рынка.

Н.Б.: Что значит - вы наблюдаете за «постепенной реакцией»?

Г.Г.: Очень много людей через этот узел, через Майдан, проходит регулярно, и многие не обращают внимания, и даже многие мои знакомые в последние дни только увидели. Это по-своему интересно. Я считаю, это говорит о том, что оно очень органично вписалось в контекст.

Н.Б.: У меня был какой-то момент сомнения, зачем это нужно, но потом, когда я поняла, что мысленно все время возвращаюсь к увиденному, обдумываю произошедшее в этом здании – сомнения рассеялись, и впечатление только усиливается.

Г.Г.: Я хожу посмотреть на свою работу, мне нравится, и каждый раз нахожу что-то новое. Вообще, многие вещи я делал интуитивно, у меня, например, даже мои технические партнеры – альпинисты – просили, чтоб я сделал какую-то раскадровку, эскиз и продумал, как я буду распределять эти пятна. До последнего момента я не мог этого сделать, и в результате мне пришлось… на фотографиях на сайте видно, как я стою внизу и как дирижёр просто показываю, где они должны быть. Вообще-то я предпочитаю работать по плану, по эскизу, но здесь это было невозможно в принципе. Этот дом… У меня было похожее ощущение, когда я делал проект в Чернобыле – здесь тоже будто остановилось время. Только здесь оно остановилось несколько раз. Когда мы туда попали, меня интересовали не только каски и бутылки от зажигательной смеси, которые там были, но также номенклатурные столы с вымпелами – срез времён…

Н.Б.: Проект «Искры святости» - это памятник Небесной сотне, или сгоревшим в здании, или всем тем, кто погиб, но ещё не посчитан?

Г.Г.: Конечно, Небесной сотне непосредственно как символу того исторического перелома, который произошел на наших глазах. Импульсом, который сформировал мою идею, была река цветов, которую в первые дни после трагических событий тысячи людей понесли на обгоревший Майдан. И в названии, и в визуализации образа присутствовали и самоотверженность погибших, и рефлексия киевлян - рекой из цветов на обгоревших баррикадах.

Н.Б.: Кстати, у одного из моих московских знакомых, которому я показала фото, возникли такие ассоциации – с цветами, это было неожиданно для меня…

Г.Г.: Поймите, это было настолько впечатляюще… Ещё погода была такая, очень холодные дни – снег, изморозь, пепел и море цветов – люди несли и несли. Это было, как ритуал – прийти, а прийти с пустыми руками нельзя, и все было буквально завалено цветами – это узловая станция, люди выходили со всех линий и выносили цветы.

Н.Б.: Вы написали об этом проекте «моя самая большая картина».

Г.Г.: Многие мои работы были для меня в свое время эпохальными, самыми-самыми, каждая в своем роде, но такой, значимость которой в моих глазах растет с каждым днем, еще не было. Ответственность перед темой, конечно, громадная. И, в первую очередь, в том, чтобы реализовать проект.

Н.Б.: А какой размер у этого «полотна»?

Г.Г.: Ну, если формулировать габариты, то сюда нужно включить и прилегающие баррикады, и расплавленный светофор, и многое другое, без чего нельзя воспринимать проект, и тогда счет пойдет на километры.

Н.Б.: Рисовали несколько дней, как я поняла?

Г.Г.: В течение недели.

Н.Б.: Примерно через месяц после пожара?

Г.Г.: Меньше, к 19 марта как раз закончили.

Н.Б.: Всех интересуют больше всего два вопроса. Первый – неужели там, действительно, сто «искр»?

Г.Г.: Да.

Н.Б.: И второй – почему розовые, а не красные, как кровь? Хотели оставить какую-то надежду?

Г.Г.: Красный – это цвет не только трагедии, смерти, но и жизни, рождения, надежды. Оттенок красного я выбрал, в первую очередь, исходя из вечернего освещения, т.к. я не мог рассчитывать на специальную подсветку. Также он напоминает об ужасной игре пейнтбол, приучающей легкомысленно относиться к жизни и смерти – для кого-то эти события были игрой, а гибли реальные люди.

Н.Б.: То есть, вы считаете, что это оттенок красного?

Г.Г.: Да, я настаиваю.

Н.Б.: Как я понимаю, это важно - высказаться о Евромайдане именно в традициях европейского авангарда?

Г.Г.: В нашем городе родились Малевич и Архипенко, здесь несколько лет удавалось спасаться Татлину, здесь на таком языке говорят давно.

Н.Б.: Но, тем не менее, реакция неоднозначна и у самих майдановцев – есть те, кто считает, что «розовые кляксы» неуместны для рассказа о случившемся. Что вы скажете тем, кто считает, что это акция на «чужой крови»?

Г.Г.: Я это сделал, потому что я художник, и вот так я посчитал необходимым сделать. Подавляющее большинство живших месяц назад на Майдане с большим интересом принимали мою версию, соглашались с более широким, европейским подходом к искусству, и с тем, что цвет подойдёт скорее красный, чем зелёный, например. А фальши там не терпели, большинство этих людей еще совсем недавно смотрели в глаза смерти. Я уверен, что реакция будет многошаговая. Ко мне подходили совершенно простые люди и спрашивали, что это, а почему… Может быть, две сотни у меня было разговоров за это время, и практически ни одного не было конфликтного момента. Я думаю, что, конечно, будут и ещё недоброжелатели, но в какой пропорции – это уже жизнь покажет.

Н.Б.: На сайте проекта говорится, что это высказывание на тему абсолютной ценности человеческой жизни, а также «кожну хвилину життя ДУМАЙ!» [укр. – «каждую минуту жизни – думай»]. Вы считаете, что не всем достаточно просто обгорелых стен для того, чтобы задуматься?

Г.Г.: Вокруг и внутри нас бесконечное множество поводов, чтобы задуматься. Часто ли мы это делаем? Нужно напоминать постоянно, кто работает с текстами, может это делать словами, музыканты – музыкой, у художников есть для этого свои средства. Немаловажно, насколько эффективно они использованы.

Н.Б.: Важно ли то, что проект может, если не понять, то воспринять носитель любого языка? Кстати, какой язык для вас родной?

Г.Г.: Родной для меня русский, свободно говорю также и на украинском, с носителем украинского языка обычно сразу перехожу на мову – для того, чтобы попрактиковаться и просто получить удовольствие. Живопись предлагает другие схемы, они и сложнее, и проще одновременно. И делят людей не на языковые группы, а на желающих видеть и тех, кто закрывает глаза.

Н.Б.: Известно ли, какие есть планы по будущему внешнему виду Дома профсоюзов?

Г.Г.: Нет, но надеюсь, что здание будет перестроено, и, наверняка, намного раньше проект закроют рекламные баннеры. А пока мне уже говорили, что моя работа облегчает восприятие. Вообще, я не рассчитывал, что она будет доступна для зрителя так долго.

Н.Б.: Киев произвёл впечатление города, который принадлежит его жителям…

Г.Г.: Даже после недавних событий очень часто думаешь, что это только впечатление.

Н.Б.: Ну вот мы видели, к примеру, памятник некоему советскому деятелю, на котором кто-то жёлтой краской вымарал регалии и вместо них написал – «коммунист-вбивця» [укр. - «коммунист-убийца»], и захотелось проделать то же самое с советскими монументами в Москве, но это был бы теперь проект небезопасный, совсем другая обстановка, чем здесь…

Г.Г.: Знаете, есть другая сторона – 10 лет назад проходили события на Майдане, о которых нам известно. Весь почтамт – это здание напротив Дома профсоюзов – он был в рисунках патриотических оранжевых – тогда, в качестве памяти какой-то, часть этих граффити закрыли пластиковым стеклом таким прозрачным и сохранили для истории. И, представьте себе, что вот какие-то лозунги там – революция – так, Ющенко – так, Янукович – нет, они просуществовали все эти годы, при том, что все вокруг происходило совсем другое. Страшно, что эти лозунги не являются буквальной иллюстрацией того, что происходит. Коммунистическая партия все равно существует, с ней считаются, есть другие политические силы, которые оказались перевёртышами, в общем, я не хочу сейчас вступать в политические дискуссии, но я думаю, вы меня понимаете – к сожалению, уличное искусство не всегда олицетворяет ту свободу, которую должно олицетворять.

Н.Б.: Так бывает?

Г.Г.: Я жил в Шотландии одно время, работал около месяца на фестивале и видел, как уличное искусство абсолютно соответствует тому духу людей и той политической системе, которая там существует. Здесь, к сожалению, оно идёт намного впереди тех реальных изменений, которые хотелось бы видеть, и от этого такая грусть. Ну и ирония, может быть, по отношению к значимости уличного искусства. Есть какой-то процент людей, может быть это, действительно, один процент, который вот так вот резонирует, реагирует, но 99 процентов, они очень заземлены теми бытовыми, материальными потребностями, подачками, которые они получают от тех, кто может их предложить. И в результате ситуация вот такая, конечно, есть чем гордиться, может быть, когда ты сравниваешь в этом смысле Украину и Россию, но хочется… большего, скажем так, хочется, чтоб не было ощущения, что это просто декорация.

Н.Б.: Идеальный мир, которого не существует в реальности?

Г.Г.: Ну, наверное, идеальный мир. Но всё-таки иногда вспышки этого идеального мира как проекции какие-то мы встречаем в нашей реальности, и хочется, чтобы это происходило чаще.

Н.Б.: Вся надежда на отчаянных акционстов…

Г.Г.: Мы делаем, пока не придёт рекламный оператор и не решит, что здесь хороший трафик и не скажет – спасибо, всё было хорошо, а сегодня здесь будет рекламироваться мое пиво. Но, конечно, граффити или, например, уличный театр, это прекрасно. Вот я вам говорил про Шотландию. Представьте, там традиционно проходил и сейчас проходит театральный фестиваль при поддержке королевской семьи – чопорный такой фестиваль, каких много, но многие люди хотели на него попасть и их отсеивали, и они в какой-то момент организовались, назвали себя «фриндж» [англ. – «обочина»] – то есть те, кто остался на обочине. И вот, на сегодняшний день это самый большой в мире открытый театральный фестиваль. Городок с полумиллионом жителей, Эдинбург, меняется полностью, население увеличивается до трех миллионов – и вот там я почувствовал это, как вы сказали – идеальный мир…

Н.Б.: Идеальный?

Г.Г.: Ну, не то что прямо идеальный… Но весь город живёт фестивалем, сдаётся каждый угол, а местных нанимают на все, какие только возможно, должности, потому что нужно много полицейских, организаторов, медицинских работников и пр. И представьте только – человек, который работает 11 месяцев в году клоуном, 12-й месяц работает полицейским. И вот, такая сценка: он должен скомандовать пешеходам, что они могут идти, и он свистит – мол, идите – они делают шаг – он свистит опять – они останавливаются дисциплинированно, потом – можно идти, потом – опять свист! И тут они смотрят на этого полицейского – а у него нос клоунский, у него уши, там, всё в порядке, он просто решил их повеселить вот так, и все хохочут просто на переходе – это лучший спектакль! И для них это естественный подход к жизни. Я не знаю, должен ли идти впереди театр или другие какие-то сферы жизни, самое главное не останавливаться, нужно продолжать делать, как бы это ни было сложно. Это тяжело, конечно.

Н.Б.: Вы верите, что мы доживём до такого?

Г.Г.: Это неважно.

Беседовала Наталья Бесхлебная

Фото Натальи Бесхлебной

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67