Пропущенный в свое время Юрий Дружников, "Ангелы на кончике пера". Если верить куда большему специалисту по творчеству этого писателя Льву Аннинскому, то писатель однажды с горечью заметил, что в силу исторических обстоятельств этот его несколько раз изданный роман "из хроники современной жизни" превратился в роман "исторический". Мол, в 70-е годы, когда произведение это ходило в рукописных списках, оно воспринималось как диссидентская шарада, а в 1991 году, когда роман впервые был издан в России, он оказался отодвинут более острыми разоблачениями советского режима.
То есть имеет место факт чисто авторской "горечи", не подслащенной какой-либо гражданской гордостью. Автор, получается, совершенно не претендует на то, что его роман сыграл какую-то значительную роль в десоветизации населенных "громовыми" российских пространств. Несмотря на то, что "подпольные" читатели были у него и 30 лет назад, и он допускает, при всей солидарности с маркизом де Кюстином насчет "извечности" основных российских пороков, что какие-то негативные явления все же стали тут достоянием истории. Означает ли такая историческая горечь, что для писателя эстетика оказывается важнее этики, как это было свойственно и методу социалистического реализма, радикально эстетическому отношению к действительности, направленному на ее полное переустройство, как это показал, вопреки бытовавшим ранее "чисто" антиэстетическим обвинениям соцреализма, Евгений Добренко в книге "Политэкономия соцреализма" (М.: НЛО, 2007)?
Капитализм тоже, как и социализм, живет производством "символических ценностей", но в ином материальном контексте. Производимые им образы "благосостояния", прежде всего в рекламе, рассчитаны на ускоренное потребление его продуктов. Тогда как социализм оставляет от марксизма только моральную критику, из которой ничего, кроме "идеальных" ценностей, родиться не может. Но зато последние производились в количестве вполне достаточном, чтобы питать утопические иллюзии во всем мире. Одним из конвейерных предприятий такого "духовного производства", которое, конечно, не свести к мелкому жульничеству (как это мелькает в одном из высказываний "Ангелов"), и была описанная в романе Дружникова сизифова деятельность редакции газеты "Трудовая правда" ("Труд" плюс "Правда", но больше, кажется, "Труд"), над всеми сотрудниками которой витала всевластная тень КГБ.
В таких условиях пространство для незаконной любви двух (соответственно советской и антисоветского) газетных ангелов, Надежды Сироткиной и Славы Ивлева, становится бесконечно малым, пульсируя между размерами офисного письменного стола и кончика образной иглы и в итоге, не без вмешательства органов, исчезая совсем. Совсем уж эквилибристически удержаться на таком кончике умеет благодаря юморному цинизму разве что покровительствующий им старый партийный писака-зэк Яков Раппопорт (Рап).
Рап - советская ипостась фантастического персонажа маркиза де Кюстина, автора знаменитой неполиткорректной книги "Россия и русские в 1839 году". Эта книга, рукопись которой неизвестно кем подбрасывается газетным начальникам, волею авторской фантазии воспринимается героями как антисоветское произведение, доводящее главного редактора Игоря Макарцева до инфаркта. Она тоже становится полноправным персонажем описанных событий. Характеры обоих этих героев, реального и исторического, конечно, различаются. Если Рап ведет образ жизни премудрого идеологического пескаря, то маркиз в сцене задержания Ивлева безотчетно выхватывает шпагу и пытается отбить его у чекистов. Но содержательно высказывания Рапа мало чем отличаются от маркизовых. "Клетку можно почувствовать только изнутри. А у них руки чешутся по цепям. У них сладостное предчувствие зуда от кнута. Погаси свет - и тараканы лезут изо всех щелей. Уж они уговаривать себя не заставят, схавают все, что плохо лежит. А схватив, первым делом отгородятся от мира колючей проволокой и начнут выпускать - что? Конечно, "Правду". - "Трудовую правду"?" - "Не возражаю! В любом случае, сразу понадобятся профессиональные лжецы".
"Внутренний Кюстин" отделяет себя от "них" - вероятно, по части заказного, не отягощенного внутренней потребностью профессионализма в производстве "лжи". Вообще-то, такое впечатление, что мир стоит на Рапах (впрочем, и находится в свободном или несвободном падении тоже благодаря им), а по чью сторону тот или иной из них оказывается - это дело случая. "Вы же знаете, Слава, как я отношусь к Солженицыну. Но разве в том, что он, а не кто-либо другой стал выразителем нашей лагерной эпохи, заслуга его таланта? Нет, дело случая. Я знаю старого писателя, у которого есть повесть, похожая на "Один день Ивана Денисовича", только написана раньше. И, с точки зрения правдолюбцев вроде вас, гораздо более сильная и мрачная. Повесть не попала к Твардовскому и выше. А и попала бы - ее бы не напечатали, потому что герой повести - еврей и его убивают зверски..." "Непрочитанный", при всей своей нынешней издаваемости, писатель пытается через своего героя смоделировать некое "неопубликованное" "до сих пор" произведение (почему-то не вспомнив при этом Варлама Шаламова).
К вопросу об "историчности". История представляет собой горизонт нашего знания. История - это то, что человек не в состоянии мыслить непосредственно, находясь в рамках этой истории. История - это сама форма мышления, включающая и его попытку заглянуть за изнанку этого понятия и самого себя. Мыслить исторически - значит стараться мыслить против самого себя, то есть истинно диалектически. За время, прошедшее после написания романа Дружникова и его издания в России, из-за океана сюда дошла, помимо прочего, интеллектуальная мода на "новый историзм". Творчески переработав достижения европейской и российской семиотики, "новый историзм" выступает против наивной веры в "факт" и "архив" ввиду их неизбежной политической ангажированности, требуя текстуального анализа. Фредрик Джеймисон, оговариваясь, что история - это не текст и не нарратив (повествование), в то же время полагает, что она оказывается тем, что называется отсутствующим основанием, недоступным нам иначе как в форме текста. Поэтому наш подход к реальности проходит через предварительную текстуализацию и нарративизацию такого основания. Итак, мы переживаем историю в форме повествования, не соприкасаясь с ней непосредственно. Если бы не иглоукалывания "наивных" или "лукавых" фактов.
Тотальная текстуализация гуманитарного знания подвигла меня на выделение гипергебистского текста современной русской литературы. Впервые понятие это было озвучено мной на VII Всемирном конгрессе Международного совета центрально- и восточноевропейских исследований на тему "Европа - наш общий дом?" в Берлине в июле 2005 года. Любопытно, что эта тема была помещена в секцию "ГУЛАГ и его литературные последствия" (ведущим которой мне в итоге и пришлось быть). Двусмысленная игра героев романа "Колодец пророков" Юрия Козлова аббревиатурой ГБ - Господь Бог и Госбезопасность - знаменует не что иное, как переход имперского текста современной русской литературы на гипергебистский уровень. На первый взгляд может показаться, что писатель Юрий Козлов вышел из "шинели" и творчески расцвел под крыльями вездесущей бабочки как носительницы спецкрасоты Александра Проханова. Однако, если отвлечься от образной энтомологической экспансии, творчество последнего развивается все же в русле линейного гебистского экспедиционного кочевания (номадизма) по времени и пространству (с самыми неожиданными превращениями автора-ловца в пространстве текущей политической реальности). Более ранний же рассказ-подступ к жанру социальной антиутопии Юрия Козлова "Ошибка в расчете" (1988) свидетельствует, что для его творческого становления не меньшую роль сыграл и симметричный ниспровергательный антигебистский дискурс. Отмеченному исключительными научными талантами и пользовавшемуся правительственной поддержкой герою этого рассказа Мите постепенно открывалось, что внутри видимой партийно-государственной власти скрывается обладающая куда большими возможностями невидимая спецвласть, носителем которой был несменяемый безликий замруководителя проекта по вырыванию из пустоты основополагающего мирового Закона.
"Они" такие, потому что такие "мы", потому что позволяем им быть такими. Меняться нам можно только вместе, порознь не получится, - пытается нащупать он некую примирительную, адекватную социальной реальности позицию, но безуспешно", - этот разговор явно перекликается с приведенным выше диалогом из "Ангелов".
Пожалуй, если попытаться, со своей стороны, смоделировать что-то, еще не написанное или не опубликованное, роман Юрия Дружникова можно предложить в качестве диссидентского полюса предложенного выше " гипертекста", в дополнение к "патриотическому" в целом полюсу Юрия Козлова. Но это все же наши внутренние "полюса". Новейшие факты способствуют теперь выявлению и более масштабного метатекста. Нынешняя культурная глобализация как таковая не может не изменить самой оси художественных координат. В частности, переосмыслить категорию диссидентства, на одном полюсе которого находится фигура Александра Солженицына, а на другом - американского языковеда и политического диссидента Ноэма Хомски (Чомски). Стало известно, что, пока КГБ боролся со своими врагами преследованием неугодных, именно ЦРУ наиболее успешно потрясало основы литературоцентричного советского общества "подбрасыванием" запрещенных книг. Журналист радио "Свобода" и литературовед Иван Толстой недавно обнародовал данные, согласно которым нобелевская эпопея Бориса Пастернака, включая оперативное издание "Доктора Живаго" за границей, была организована все же именно ЦРУ. Вопрос - в какой степени через голову самого поэта? Готовящаяся сейчас на эту тему книга Ивана Толстого, возможно, не уступит по сенсационности самому "Доктору".
По другим многочисленным данным, включая признания Евгения Евтушенко, Александр Синявский и Юлий Даниэль были сданы "нашим" спецслужбам ЦРУ же (для формирования интеллигентского недовольства). Это, конечно, не снимает скрупулезных "достижений" службистов от советской стилистики, параллельно с внешним "сливом" раскрывших псевдонимы литераторов посредством профессионального стилистического анализа (акустика - "Круг первый", стилистика - "Круг второй"). Ясно, что "племя пушкиноведов", если воспользоваться известной строкой Осипа Мандельштама, "бронзовело" куда более целенаправленно, чем это казалось ранее, и с обеих сторон баррикад. В итоге даже и в условиях двухполярного мира (иллюзорного противостояния "Трудовой правды" Голливуду) высшая надлитературная инстанция, решавшая, кто уже созрел для награды, кому еще стоит для совершенствования превосходящего стиля "посидеть", а кому - попрофессорствовать, оказалась в руках более забронзовевших.
Начало XXI века отмечено последовательным сокращением пространства иллюзий на идеологическом и литературоведческом кончике иглы. Вместе с крушением СССР произошел и крах литературоцентричности российского общества. В западной славистике тоже началось было сокращение штатов, хотя грядущее раскрытие архивов Нобелевского комитета, вероятно, может еще обеспечить работой штат интерпретаторов. Точечное, но не всегда точное иглоукалывание мирового переустройства окончательно перешло от не лишенного застенчивости литературного подбрасывания к точечному (по возможности) применению авиа- и ракетной техники. Метапозиция такого художественного обозрения в целом покуда отдана на откуп авторам детективов.