Гений в домашних тапочках

Я послан богом мучить
Себя, родных и тех,
Которых мучить грех.

Б.Пастернак

Юл Бриннер был одним из основных символов (секс-символов тоже, но сейчас не об этом) уверенной в себе Америки тех счастливых 50-х, когда битники, как им и положено, считались маргиналами, а про хиппи и вовсе никто не слышал. JFK только собирался в президенты, Синатра объединял страну своим глубоким баритоном, и никакая молодая шпана еще не покушалась на его пьедестал, а интеллектуалы, как мальчишки, восхищались размахом исторических блокбастеров вроде "Спартака", "Клеопатры" или "Десяти заповедей" (ближайшим другом Бриннера был Жан Кокто). Что было потом, все помнят: искореженный порше Джеймса Дина валяется на обочине дороги, полицейские выносят тело Мерилин Монро из ее калифорнийского особняка, президентский кортеж бесконечно долго едет по Далласу, и радующиеся техасцы никак не могут понять, чт о это за хлопки и почему вдруг закричала Жаклин...

Дальше и вовсе начался калейдоскоп: "Веселые проказники", "Черные пантеры", репортажи из Сайгона, антивоенные митинги... Юлу Бриннеру в этой стране места не было. Тот, кто десятилетием раньше казался едва ли не бунтовщиком и потрясателем основ, на фоне новых декораций смотрелся невероятной архаикой.

Потом оборвалась и пестрая лента 60-х. Дети цветов попрощались с детством:

So bye, bye, Miss American Pie,
Drove my Chevy to the levy,
But the levy was dry...

В этой новой усталой и разочарованной Америке Бриннер снова оказался востребован. Более того, она безоговорочно признала его живым классиком. Когда Юл восстановил на Бродвее постановку, сделавшую его в 50-х звездой, - "Король и я", - возвращение Короля было восторженно встречено и зрителями, и критикой. Тридцать с лишним лет, хотя и с перерывами, Бриннер выходил на сцену в этой роли, он сыграл несколько тысяч спектаклей, так что в 1985 году рецензент "Нью-Йорк таймс", называя его "такой же частью нашего общего самосознания, как Статуя Свободы", лишь выражал общее мнение.

Но публика всегда видела только парадный фасад жизни звезды. За театральным задником оставалась трагедия человека, который хотел быть королем не только на сцене, но и вне ее и который принес в жертву этому желанию все, включая семью, детей, друзей и в конечном счете свою собственную жизнь. "Юл: человек, который мог быть королем", - назвал свои мемуары об отце Рок Бриннер. Его книга только что вышла в издательстве "ЭКСМО" в переводе Максима Немцова.

Собственно, это даже не воспоминания, это разговор сына с отцом, разговор, продолжающийся и после смерти последнего. Сын любит отца и именно потому судит его беспощадным судом обманутой любви. Впрочем, отец, как явствует из книги, тоже любил сына, но любил как продолжение себя, как сына Юла Бриннера, как наследника, который не смеет оказаться недостоин отца, но в то же время не имеет права его превзойти.

Описывая первые шаги Бриннера-старшего к славе, автор показывает самолюбивого и амбициозного юношу, жизнь которого выглядит как одно сплошное приключение - не слишком пристойное и гомерически смешное. Через три сотни страниц мы видим пожилого человека, достигшего всего, но по-прежнему мучимого ненасытной, почти параноидальной жаждой самоутверждения и всеобщего поклонения.

Рассказ о смерти Бриннера принадлежит к числу самых жутких страниц мировой мемуаристики. Умирающий от рака, поминутно вздрагивающий от боли Бриннер, уже практически не способный передвигаться без посторонней помощи, ежевечерне выходит играть Короля - закрыть спектакль он (не только ведущий актер, но и продюсер) не может отчасти по финансовым причинам, но прежде всего потому, что не желает признать свое поражение в поединке с судьбой, который вел едва ли не с детства.

Но и смерть не примирила отца с сыном. Выяснилось, что в завещании Юл практически не упомянул ни пятерых детей, ни трех первых жен, ни других родственников, оставив почти все свое огромное состояние молоденькой китаянке-танцовщице, на которой женился за два с половиной года до смерти. Когда мать Рока Вирджиния, с которой Юл прожил пятнадцать лет, попросила у нее старое кожаное кресло Бриннера-старшего, Кэти Ям Чу отказала без размышлений и объяснений...

Сегодня, когда пафосные картины 50-х окончательно умерли, из всего огромного множества лент с участием Бриннера можно пересматривать разве что "Великолепную семерку". Зато уж этот-то фильм можно гонять хоть по два раза на дню (до некоторой степени это родовое свойство вестернов; из американского жанрового кино лучше, пожалуй, только гангстерские саги, а уж лучше гангстерских саг, как известно, человечество и вовсе ничего не придумало).

Первая сцена "Великолепной семерки" - беспримесный экстракт жанра. Если когда-нибудь придется за минуту объяснять инопланетянам, что такое вестерн, достаточно прокрутить им этот "диалог" любопытствующего Стива Маккуина и молчаливого Юла Бриннера:

"Вин: Ты откуда?

Крис большим пальцем тычет себе через плечо.

Вин: И куда?

Крис указательным пальцем показывает прямо вперед..."

Странно после книги о Юле Бриннере переходить к разговору о предсмертном дневнике Иоанна Кронштадтского (май-ноябрь 1908 года). Казалось бы, что общего может быть между кинозвездой и святым? Однако, читая два этих издания, одну сходную черту замечаешь практически сразу - это предельный максимализм требований к окружающим и как следствие невыносимость в общежитии. Разница лишь в мотивировках. То, что святой творит во имя Господа, человек, лишенный Бога или потерявший Его, совершает во имя Искусства, Революции, Мифа о Самом Себе или какого-то еще богозаменителя.

Конечно, ревнитель веры изначально существует в принципиально иной системе координат, и нелепо требовать от него сугубо светских добродетелей вроде толерантности. И тем не менее трудно не вздрагивать, когда читаешь в дневнике одного из самых чтимых в современном православии праведников такие, например, записи: "Доколе, Господи, терпишь злейшего безбожника, смутившего весь мир, Льва Толстого? Доколе не призываешь его на суд Твой?.. Господи, земля устала терпеть его богохульство", - или "Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превзошедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, Которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли - этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь".

Безусловно, читать сегодня философские сочинения Льва Толстого ничуть не легче (а по мне так и труднее), чем смотреть голливудские фильмы 50-х годов. Я лишен оправдания святостью или гениальностью, а потому всеми силами стараюсь быть терпимым, но при чтении толстовского "Соединения и перевода четырех Евангелий" толерантность моя дает сбой. Тяжелее мне дается только его же знаменитый трактат "Что такое искусство?".

Но тем не менее такая буквальная проекция знаменитого евангельского принципа "Не мир, но меч" на повседневную реальность, какую мы наблюдаем в дневнике протоиерея Иоанна Сергиева, меня до некоторой степени смущает. Ересь ересью, но многократные настойчивые пожелания смерти вполне конкретному человеку... Нельзя не порадоваться крепости в вере сотрудников издательства "Отчий дом"1, которые не усомнились печатать эту книгу. Однако боюсь, что она может до некоторой степени послужить соблазном для малых сих.

Тем более что кроме Льва Толстого и других светских "писак" ( "Господи, запечатлей уста и иссуши пишущую руку у В.Розанова"2) автор дневника сходным образом поминает в своих молитвах иерархов и клириков Православной Церкви: "Господи, убери М Антония, J.Janitcheva и прочих неверных людей! Пошли твердых в вере и благочестии. Буди! Л.Tolst возьми". Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский) и духовник царской семьи протопресвитер Иоанн Янышев пострадали, судя по всему, из-за чрезмерной, с точки зрения Иоанна Кронштадтского, терпимости к западному христианству. По крайней мере, как кажется, написание фамилии Янышева латиницей свидетельствует именно об этом.

Впрочем, разногласия между протоиереем Иоанном Сергиевым и некоторыми представителями петербургского духовенства начались за много лет до этих дневниковых записей. Одно из важнейших расхождений между ними было связано с отношением к новому религиозному сознанию. В то время как некоторые "коллеги" Иоанна Кронштадтского считали возможным вступать с богоискателями в дискуссию и даже принимать участие в работе Религиозно-философских собраний (митрополит Антоний, кстати, дал благословение на их проведение), сам отец Иоанн, оценивая орган РФС, журнал "Новый путь", был вполне категоричен: "Этот журнал задался целью искать Бога, как будто Господь не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христе Иисусе, Господе нашем... Другие пути всегда ведут в погибель. Это сатана открывает эти новые пути".

Среди тех, кто печатался у Мережковских в "Новом пути", был и Алексей Ремизов. Человек, кстати, в бытовом общении, судя по отзывам современников, тоже не самый приятный. "Жалко и жутко, но и трогательно, как нежить, скулит, - а обогреть - нагадит в карман почти невинно" - так характеризовал автора "Крестовых сестер" М.Кузмин (сам тоже далеко не подарок).

В семейной жизни, правда, у Ремизова все обстояло благополучно - сорок лет он прожил с одной женой, Серафимой Павловной Довгелло. Впрочем, именно ее один из мемуаристов обвинял в поощрении "ханжества, лицемерия и попрошайничества Алексея Михайловича".

Но в опубликованной издательством "Наука" книге "Ремизов и Голландия. Переписка с Б.Н.Рапчинским" следов знаменитых ремизовских мистификаций и провокаций практически нет. В эпистолярном общении с известным историком, филологом, переводчиком, большую часть жизни проведшим в Голландии, писатель обходился без розыгрышей и проверок корреспондента. Письма достаточно "обыкновенные", хотя и довольно содержательные. Симпатичнее всего те вопросы о голландских языковых и бытовых реалиях, которые Ремизов задает своему "собеседнику" и на которые тот обстоятельно, по-профессорски, отвечает. "Скажите, нет ли (в голландском языке. - М.Э.) парных имен для мальчика и девочки, для Аленушки-Иванушки? Буду вам очень благодарен". Или "Назовите мне голландское коровье имя, как у нас зовут коров краснуха, пеструха".

Письма Ремизова Рапчинскому (они сохранились намного полнее, чем ответные письма Рапчинского) были найдены в библиотеке Амстердамского университета Яной ван Эйтен-Коопманс, подробно рассказывающей в книге об истории находки. Она же выступает публикатором и комментатором переписки. Комментарий ее несколько беднее, чем к тому приучен избалованный отечественной комментаторской школой русский читатель, но эта - очень относительная, впрочем - бедность вполне искупается обилием вошедших в книгу сопроводительных материалов. Это и биография Б.Рапчинского, написанная Я. ван Эйтен-Коопманс, и мини-монография Ольги Тилкес "Еврейское время и пространство в Амстердаме" (корреспондент Ремизова был евреем), и две работы составителя тома Т.В.Цивьян - "Ремизов своими и чужими глазами" и "Русский литературный язык: "Случай Ремизова". Необходимо также отметить, что все письма Ремизова воспроизведены в книге факсимильно, что в данном случае очень важно - пристрастие прозаика к каллиграфическим упражнениям и экспериментам превращало практически любой его текст в произведение изобразительного искусства.

Единственное, что так и осталось для меня непонятным по прочтении книги, - это почему человек, чья фамилия по-русски пишется как Рябчинский, здесь дан "в обратном переводе" с голландского (там он известен как Raptschinsky). Есть, воля ваша, в этом "Рапчинском" что-то от "Башкортостана" и "в Украине".

Возвращаясь под конец к вопросу о гении и его ближних, позволю себе вспомнить один эпизод из книги священника Михаила Ардова "Легендарная Ордынка".

"Вот еще один запомнившийся мне рассказ Льва Мирова. Если в концерте, который он вел со своим тогдашним партнером Евсеем Дарским, участвовала Русланова, она непременно с кем-нибудь за кулисами ссорилась. Чаще всего именно с ним, Мировым. То она требовала, чтобы ее выпустили на сцену раньше срока, то, наоборот, позже, то предъявляла еще какие-нибудь претензии... И всегда это оканчивалось скандалом и криком...

Как-то Миров пожаловался на это Дарскому, и тот, как более опытный, объяснил партнеру:

- Русланова таким образом настраивается на выступление. Ссора для нее вроде разминки.

И вот Миров с Дарским, предварительно сговорившись с прочими участниками концерта, поставили своеобразный опыт. Когда приблизился момент выхода Руслановой на сцену, все до одного спрятались и из укрытий наблюдали за певицей. Она походила по комнатам, поискала людей, но - тщетно... Тогда, проходя мимо колонны, она как бы ненароком задела ее плечом и буквально взревела:

- Колонн тут понаставили!!!"

Конечно, обидно сознавать себя колонной на пути гения, но давайте войдем и в его положение, надо же ему кого-то пинать перед выходом на сцену! Так что не будем эгоистами. А для укрепления и смирения рекомендую сомневающимся еще один фрагмент из той же книжки:

"В Коктебеле я показал свой экземпляр "Четвертой прозы" Габричевскому. Она привела его в восторг. При этом я услышал такое:

- Я был свидетелем на суде Мандельштама и Горнфельда. В перерыве между заседаниями Осип Эмильевич повел меня как свидетеля со своей стороны в ближайшее кафе... Пока мы с ним сидели за столиком, он говорил мне почти все то, что здесь написано... Но - поразительное дело - тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления...

Я спросил его:

- А кто там, в этом деле, был прав?

- Горнфельд, конечно, - отвечал Габричевский, - Мандельштам у него все списал...

- Тогда почему же вы выступали со стороны Мандельштама?

- Ну... - Александр Георгиевич замялся. - Мандельштам все-таки поэт, а Горнфельд вообще неизвестно что такое..."

1 Отмечу очень профессиональную, особенно для православного издательства, подготовку книги. Текст дневника снабжен подробными (хотя и несколько тенденциозными, но это в данном случае вполне объяснимо и приемлемо) комментариями, текстологическими пояснениями; в томе присутствуют именной и тематический указатели. "Отчий дом" планирует выпустить многотомное издание дневника Иоанна Кронштадского, который он вел более 50 лет; несколько томов уже вышли.

2 Удивительно трогательно (никакой иронии) звучит запись, сделанная несколькими часами позднее: "Господи, повели Суворину поместить мой ответ ругателю святыни Розанову в газете "Новое время".

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67