Где Фома Аквинский?

Беседа Александра Морозова с Константином Бандуровским

От редакции. «Русский журнал» продолжает цикл бесед со знающими людьми о том, как большие философские традиции присутствуют здесь и сейчас в нашей культуре, социальных практиках, текущем политическом дискурсе. На этот раз шеф-редактор РЖ Александр Морозов побеседовал с Константином Бандуровским о Фоме Аквинском.

Предыдущая беседа была посвящена наследию Платона.

Константин Бандуровский - поэт, ученый, историк философии, переводчик Фомы Аквинского, Альберта Великого, Р. Бультмана, Эдмунда Гуссерля, Ханны Арендт, современных философов. Среди его основных публикаций - "Средневековая философия; Философия Возрождения и Реформации", "Понятие 'контингентного' и проблема свободы воли у Фомы Аквинского", "Критика монопсихизма Фомой Аквинским".

* * *

Александр Морозов: Спрошу грубо. Зачем нам, русским, вообще Фома Аквинский? Понятно, что у него есть какое-то историческое место в школьном курсе истории философии. Но у нас в России вообще довольно критично относились к рациональным усилиям обосновать границы иррационального. У нас тут другой замес интереса к Богу, к трансцендентому. У нас ведь и Канта весь XIX-й век, да и начало XX-го не понимали, не любили именно из-за этого: мол, слишком сложное, слишком рассудочное соположение «веры и разума»… Да и для советского интеллигента с интеллектуальными поисками Нагарджуна был как-то роднее, чем Николай Кузанский. Нет?

Константин Бандуровский: Верно, сейчас в курсе истории философии схоластика занимает, если считать по количеству страниц, вполне достойное место. Но, если честно, мне трудно радоваться этому факту. В контексте школьной истории философии Фома Аквинский связывается с некоторыми якобы очевидными проблемами, которые на деле требуют анализа, прояснения, уточнения терминов (того, с чего начитал всякое размышление Фома). В чем, собственно, проблема «веры и разума», рационального подхода и «другого замеса»? Желаем ли мы что-то понять, ставя эту проблему? В чем здесь нерв? Является этот вопрос изначальным, элементарным, или он превращенное выражение совершенно других проблем? Скажем, некоторой формой самоутверждения, когда мы говорим, что мы, просвещенные люди, адепты разума, а они, средневековые, тонут в суевериях, или же напротив, мы хранители непосредственной истинной веры, а они несчастные люди, вынужденные пользоваться рациональными костылями?

Что же касается вопроса о рациональном познании сферы божественного, то задам встречный вопрос: а для чего нам вообще нужна логика? Разве не может человек решать любые житейские проблемы, вообще не используя, скажем, дедукцию? Неполной индукции и неполной аналогии (способов размышления, считающихся подозрительными с точки зрения логики) нам вполне хватает; дедукция лишь создает лишние проблемы. А вот понять кое-что о сфере божественного (хотя и далеко не все), дедукция позволяет, для этого она и была придумана в школе элеатов.

Чтобы понять Фому Аквинского и то, нужен ли он вообще и в частности нам, лучше отвлечься, по крайней мере, на некоторое время, от проблем рационализма-иррационализма, разума и веры, от представления о схоластах, которые занимались схоластическими вопросами. Прежде всего, Фома Аквинский вообще не был неким профессиональным философом. Проблемы, которые его волновали, были проблемами всецело жизненными, причем имеющими как теологическое, так и политическое измерение. Но вот для того, чтобы эти проблемы решить, Фоме понадобилось всерьез заняться философией. Никакой чистой метафизики в трудах Фомы нет (при том, что Фома великий метафизик).

И эти проблемы, которые волновали Фому, во многом перекликаются с теми проблемами, которые стоят и перед нами.

Приведу такой пример. Последняя книга Ю.М. Лотмана «Культура и взрыв», опубликованная в 1992 году, несколько неожиданна своей публицистической направленностью. В этой книге Лотман противопоставляет культуру российскую и западную. В российской культуре господствует дихотомическое мировоззрение, резко противопоставляющее противоположности. Переход от одной к противоположности к другой осуществляется при помощи взрыва, проникающего до самого основания общества. В рамках такого мировоззрения мы обречены метаться из крайности в крайность, непрерывно разрушая старое и возводя с нуля новое, которое опять будет разрушено.

Западное мировоззрение предполагает нечто третье, опосредующее, дающее возможность вести диалог, идти на компромиссы, веками накапливать различные ценности. Конечно, на Западе тоже бывают взрывы, но они не затрагивают некоторой основы. В Париже на площади, которая сейчас красноречиво называется площадью Согласия, может без передышки работать гильотина, но повседневная жизнь простого провинциального буржуа или крестьянина при этом мало меняется. О причинах такой ориентации на дихотомию или трихотомию Лотман писал еще в 1977 году в статье, написанной совместно с Б. Успенским («Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века)»). В этой статье Лотман и Успенский усматривают причину в том, что в то время как в русской культуре было жесткое противопоставление ада и рая, в католической культуре разрабатывалось учение о некотором медиаторе – чистилище.

Кончено, это спорный вопрос, что первично, представление о чистилище или троичное мышление о котором ведется полемика (например, см. книгу Ле Гоффа «Рождение чистилища» и критический отклик на нее Гуревича в «Категориях средневековой культуры»). Но в утверждении представлений о чистилище в католической культуре большую (возможно, ключевую) роль сыграл и Фома Аквинский, Так что если мы примем гипотезу Лотмана-Успенского, получится, что отсутствие Фомы в нашей культуре имеет далеко идущие последствия. И по существу вопрос «нужен нам Фома или нет» – это частный случай вопроса о том, что мы выбираем, двоичные или троичные структуры, бесконечную революцию или эволюцию, появится ли у нас «площадь Согласия». (Конечно, Фома повлиял на современную западную цивилизацию не только учением о чистилище. Думаю, можно было бы вполне выдвинуть гипотезу о влиянии томизма на дух современной цивилизации, на манер гипотезы Макса Вебера о происхождении духа капитализма из протестантской этики.)

Вот этот культурный и политический контекст стоит учитывать и когда мы пытаемся понять стремление Фомы найти согласие между верой и разумом, интеллектом и волей, мистическим и рациональным.

А.М.: Как вообще объяснить судьбу наследия Фомы? Ведь, в общем-то, он был совершенно малозначим как интеллектуальный герой между XIII-м и началом XIX-го века. Почему именно он оказался такой важной фигурой католического интеллектуального возрождения в XIX веке?

К.Б.: Это не совсем так. Фома «малозначим», если смотреть на индекс цитируемости, но не думаю, что это волновало самого Фому. Однако, даже не упоминая Фому и других средневековых мыслителей, философы Возрождения, Нового времени, Просвещения весьма активно пользовались и их терминологией, и мыслительными ходами. Характерный пример – Декарт, который во всем сомневался и пытался выстроить беспредпосылочную систему на самоочевидных основаниях. Однако практически каждый ход декартовского рассуждения взят из средневекового тезауруса – и «я мыслю, следовательно, существую», и доказательства бытия Бога. И это не случайно – Декарт имел блестящее образование, полученное в иезуитском колледже, а под его рукой всегда были «Метафизические размышления» Суареса. А Суарес, в свою очередь, во многом инспирирован Фомой.

С другой стороны в рамках католической теологии Фома вовсе не стал важной фигурой во второй половине XIX века как-то вдруг. Он ей становился постепенно. Другое дело, что в это время католической церкви было необходимо вести диалог с внешним миром – с наукой, с различными философскими и политическими концепциями. И здесь оказалось, что Фома лучше всего подходит для этой цели, по трем причинам. Во-первых, это философия, более всякой другой соответствующая католицизму, поэтому кому еще представлять в этом диалоге католическую церковь? В-вторых, Фома – достаточно масштабная фигура, чтобы вести диалог с любым другим мыслителем. И, в-третьих, философия Фомы имеет сильную коммуникативную, диалоговую направленность. Она формировалась в гуще споров в Европе и в ходе столкновения цивилизаций, и оказывается вновь востребованной в аналогичную эпоху.

А.М.: Тем не менее, разные идеи как-то – причем обычно боковым способом – «протекали», просачивались в русскую умственную ткань. Скажем, богословский подъем начала ХХ века в России. В нем ведь был и рационалистический извод. То есть с одной стороны Флоренский, а с другой – Тареев. И в это же время, собственно, появляются и неотомисты в Европе. Что это все такое? Дружба Маритена с Бердяевым ведь была не случайностью, оба искали какой-то новый «христианский гуманизм»? И у Маритена его основанием оказался Фома Аквинский. А Вл.Соловьев? Насколько он вообще был инфицирован томизмом в своем обращении к тематике «веры и разума»?

К.Б.: Если я правильно понял, в вопросе противопоставляется рационалистическая теология и некая нерационалистическая, причем рационалистическая – западная (с Фомой в качестве одной из ключевых фигур), нерационалистическая – восточная? Мне кажется это не совсем верное деление; внутри самой восточной традиции существует достаточно оснований для рационалистической традиции, и нет нужды в «рационалистическом изводе» российского богословия видеть скрытое или явное влияние томизма или католицизма. Российские религиозные философы довольно мало обращались к Фоме, и среди них было очень мало знатоков томизма (за редкими исключениями, вроде этика А.А.Бронзова). Вместе с тем градус «рационалистичности» у Фомы был примерно такой же, как у восточных мыслителей Дионисия Ареопагита или Иоанна Дамаскина, создавшего систематическую православную теологию с использованием аристотелевской философии еще в VII веке, – ключевых фигур для Фомы.

Наверное, некое «просачивание» происходило, но я подробно не занимался вопросом влияния томизма на российское богословие, так что могу сказать лишь, что оно не было значительным. Некоторые симпатии или интерес к схоластической традиции в среде российской интеллигенции скорее возникают во второй половине ХХ века, под влиянием Н. Трауберг, С. Аверинцева, идей экуменизма, обновления. Но в целом для российской культуры Фома был чужд, и остается таковым и по сей день, несмотря на то, что за последние 20 лет вышло довольно большое число переводов и исследований. Во многом причина в том, что Фома признается католическим святым, официальным учителем церкви. Это формирует предвзятое отношение и ограничивает рецепцию томизма рамками противостояния православия и католицизма.

Ситуация примерно такая, как если бы, говоря об Аристотеле, мы вели бы исключительно малопродуктивную дискуссию о том, хорошо ли быть язычником, или, говоря о Канте, сводили бы все к протестантизму. Но ведь Фома как раз считал, что возможен разговор и на внеконфессиональной основе! Мне кажется, нужно увидеть в Фоме мыслителя, а не учителя церкви. В противном случае диалог невозможен: у Фомы своя вера, у нас своя, можно расходиться.

А.М.: Сейчас как-то активно пересматривают отношение к схоластике. С эпохи Просвещения и вплоть до «лингвистического поворота» она была совсем понижена в статусе. Но вот теперь пишутся заметные исследования о ней, в том числе даже и в России (Вдовина). Что означает этот пересмотр? В чем актуальность средневековой схоластики? То есть, где она располагается сейчас и где она будет располагаться завтра на карте европейского интеллектуального ландшафта. Ведь «метафизика» вряд ли может вернуться в качестве «царицы наук». Иначе говоря, схоластика важна только как «история теории познания», только как «резервуар аргументативных традиций и практик». Или здесь что-то другое?

К.Б.: Да, можно говорить о своего рода повороте к средневековой философии в последнее время. Собственно, в течение конца XIX – XX века философия также неоднократно продуктивно обращалась к средневековым концепциям, самые известные примеры: понятие «интенции» у Брентано, «хабитус» в социальной философии, в философии языка (например, обращение к Фоме у Романа Якобсона), в аналитической философии (есть даже такое направление, «аналитический томизм»). Причем следует говорить о влиянии не только на философию, но и в целом на культуру – томизм играет существенную роль в «Улиссе» Джойса или в поэтике Поля Клоделя.

В конце XX – начале XXI века интерес к томизму проявляется в весьма неожиданных местах, например, Агамбен создает концепцию «Грядущего сообщества» (1990), обращаясь к представлениям Фомы о лимбе и к полемике Фомы и Дунса Скота о принципе индивидуации. Жижек в «Кукле и карлике» то и дело приводит обширные цитаты из Честертона, в свою очередь опиравшегося на Фому. В настоящее время опять ведется спор – субъект все же скорее мертв или скорее жив, и философия Фомы привлекается Аленом де Либера для нового обоснования субъекта.

Лично мне кажется весьма актуальным старый вопрос о свободе воли, которая много раз отвергалась и опять отвергается в рамках неоматериализма, базирующегося на нейрофизиологии. А ведь признание свободного волевого субъекта лежит в основе современной юриспруденции, субъект-субъектной педагогики, свободного рынка и демократического политического устройства (да и современной цивилизации в целом). Здесь опять уместно вспомнить об аргументации Фомы в защиту свободы воли.

Или, скажем, меня очень волнует то, как современное кино работает со временем. Казалось бы бесконечно далекая тема от средневековой философии. Однако из всех представлений о времени, которые существует, наиболее эвристичным оказывается томистское. То есть, если сказать коротко, схоластика и томизм явно перестали быть странным явлением из «темных веков», а стали такой же частью истории культуры, как античность или кантианство, к которым мы постоянно обращаемся по самым разным поводам.

А.М.: Что вообще в наследии Фомы в какой-то мере обращено к любому человеку, к каждому? Философия, в общем-то, должна «воодушевлять» читателя. Вот на что воодушевляет Фома?

К.Б.: Мне сложно говорить о любом и каждом, могу сказать, что затрагивает лично меня и мне кажется, что это касается каждого, независимо от того, осознаем ли мы это. Но это требует отступления в далекую историю. Во время жизни Фомы происходило интенсивное столкновение с арабской культурой. Фома родился в государстве, именуемом Королевство Сицилия (в которое входила и Южная Италия). И в этом королевстве происходили очень интересные интенсивные процессы взаимопроникновения христианской, арабской и отчасти иудейской культур. Войска Сицилии, чиновники, преподаватели Неополитанского университета (основанного Фридрихом II в том году, в котором, возможно, родился Фома, в 1224) активно рекрутировались из мусульман (а откуда еще было их взять?). То есть, говоря современным языком, в Сицилии была сплошная мультикультурность и толерантность. Но вместе с тем это была и эпоха крестовых походов и идеологических сражений. С другой стороны, внутри самой Европы существовало жестокое противостояние, как идеологическое, так и военное, христиан с различными ересями манихейского типа (богомилы, катары, альбигойцы, вальденсы). И совершенно неслучайно вышло так, что Фому Аквинского, пожалуй, больше всех других волновали две проблемы, очень далекие от вопроса о том, сколько ангелов умещается на конце иглы (это, кстати, вопрос элементарный – ангелы являются чистыми интеллигенциями, не имеющими размеров вообще). Во-первых, это борьба с аверроизмом, во-вторых, борьба с манихейством.

Если теперь вернуться к современности, то окажется, что эти две позиции совсем не остались в прошлом, а напротив, усилились, и даже появилось что-то вроде «аверроисткого манихейства». И мне представляется, что эти проблемы являются главными для современной культуры и общества, какими они были в XIII веке. Разумеется, современные аверроистские манихеи едва ли слышали эти слова и речь идет не о передаче традиции, а о типологическом сходстве. Манихейство и аверроизм зарождаются сами собой, без связи с учениями древности.

Манихейство – это представление о том, что в основе мироздания лежит два начала – Добро и Зло, а наш мир является ареной их борьбы. Это воззрение просто пронизывает все уровни нашей культуры, от компьютерных игр и голливудских боевиков до политических решений глобального масштаба. Есть good boys и bad boys, которых следует уничтожить физически (например, Кадаффи в холодильнике, или педофилы, которым нужно сделать химическую кастрацию при помощи серпа). Есть «наши», «приличные люди» и прочая нерукопожатая сволочь.

Аверроизм – это представление о том, что отдельный человек не может и не имеет право думать; мыслит только сообщество, рой: государство, партия (все равно, либеральная, консервативная, коммунистическая), церковь, все тот же конклав «приличных», а индивид должен некритически и вообще не думая усваивать и транслировать готовые лозунги. Задавать вопросы, сомневаться, взвешивать за и против, иметь свои глупые мысли (а наши мысли по определению глупые, ведь наш интеллект ограничен) просто стыдно. Да и невозможно. Нет некоторого чистого поля, в котором человек мог бы поразмыслить, скажем, о плюсах и минусах нашего будущего Президента. Всякий раз, когда вы выскажете аргумент за или против Путина, пытаясь удерживаться в стоянии раздумывания, не вынося окончательный вердикт, этот аргумент тотчас же приватизируется партией тех, кто за Путина или тех, кто против Путина. Если вы думаете, вы не можете не лить воду на ту или иную мельницу, не быть коллаборационистом. Человек, отважившийся думать своим умом, в лучшем случае игнорируется, перестает существовать (так в либеральных блогах и СМИ часто можно встретить утверждение, что не существует людей, симпатизирующих Путину или ЕР иначе, как получив халявную маечку от Якеменко), а то и подвергается процедуре «травли». При том, что борьба партии Добра и партии Зла чаще всего есть не более, чем битва нанайских мальчиков. Именно наши либералы, как будто нарочно, делают все, чтобы дискредитировать либеральную идею и создать фон, на котором Путин выглядит вполне привлекательно.

Не знаю, как остальных, но меня лично очень удручает эта ситуация. А философия Фомы, напротив, воодушевляет и внушает надежды, и тем, что Фома приводит наиболее решительные аргументы против манихейства и аверроизма, и самим фактом бескомпромиссного противостояния им.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67