Джордж Оруэлл как он есть

От редакции. В 2009 году исполняется 25 лет социально-политического "прогноза" Джорджа Оруэлла. Конечно, имеется в виду "1984". Хотя сама книга была опубликована в 1949 году, все отмечают именно двадцать пять лет оруэлловских пророчеств, сбывшихся и не воплотившихся в жизнь. Этот текст именно о них.

* * *

Глядя в лицо неприятным фактам: сюжетно-тематические эссе

Джордж Оруэлл; составитель и автор предисловия – Джордж Пэкер;

изд. Харкорт (Harcourt)

Всякое искусство есть пропаганда»: критические эссе

Джордж Оруэлл; составитель – Джордж Пэкер, авт. предисловия – Кейт Гессен; изд. Харкорт

Почему я пишу

Джордж Оруэлл; изд. «Пингвин» (Penguin)

Не стоит строго судить мистера и миссис Воган Уилкс – или «Самбо» и «Флип», как их между собой называли воспитанники. В начале XX века эти двое содержали частную школу св. Киприана в Истбурне, на южном побережье Англии – т.н. «приготовительную»[1], для мальчиков от 8 до 13 лет. Она была ничем не хуже многих других подобных заведений: еда – плохая, здание не отапливалось, физические наказания – в порядке вещей. Дети учились там «не за совесть, а за страх», как вспоминал в последствие один из выпускников. День начинался с ванной – холодной и вонючей. Мальчики наперебой обличали друг дружку перед руководством в гомосексуальных наклонностях, а их психологическое состояние определялось в первую очередь тем, как к каждому из них в данный момент относилась Флип – благоволила или наоборот, не жаловала. В каких-то отношениях это заведение было даже лучше многих других: показатели успеваемости были хорошие; Самбо имел знакомства в большинстве престижных средних школ[2] – в первую очередь в Итоне – а способных мальчиков из приличных, но небогатых семей принимали «к св. Киприану» за половинную плату. Подобное проявление щедрости было на поверку хорошо продуманным: предполагалось, что своими академическими дети подымут успехами репутацию школы.

Часто это срабатывало, и Уилксы, наверное, имели все основания гордится собой, что в начале Первой Мировой Войны приняли к себе на льготных условиях сыновей отставного армейского майора Мэтью Конноли и Ричарда Блэра, бывшего чиновника из Департамента опиума в правительстве Индии. Оба мальчика – Сирил и Эрик – в последствие получили Премию Хэрроу – за победу на общенациональной исторической олимпиаде – и стипендию в Итоне. Уилксы, должно быть, думали, что их вложения окупились, а все счета подведены и закрыты.

Однако англичане, принадлежащие к определённому классу – и особенно те из них, кого в своё время спровадили в частную школу-интернат – как правило имеют болезненно-цепкую память; годы академического заточения видятся им либо как изгнание из семейного рая, травмирующее знакомство с чужой и чуждой властью, либо наоборот – как золотое время, последнюю возможность насладиться безмятежностью детства, пока ещё не наступила взрослая жизнь с её суровыми буднями. И вот, как раз накануне Второй Мировой Войны Уилксы, к большому своему неудовольствию, оказались в центре бурной общественной дискуссии.

Сын майора Конноли, юный Сирил – у св. Киприана его переименовали в «Тима» и дали кличку «ирландский повстанец» (правда, «ручной») – опубликовал в 1938 году «Врагов Обета». Довольно подробно описав бытовые неудобства и жестокость, царившие в заведении, выведенном под прозрачным псевдонимом «св. Уилфрика», Конноли в тоже время признавал, что на фоне прочих приготовительных школ его alma mater «управлялась хорошо и вообще могла служить позитивным образцом, принесшим мне неоценимую пользу». Флип по его словам была «способной, честолюбивой – в хорошем смысле – импульсивной и энергичной». Конноли, с его склонностью идеализировать прошлое (особенно это касается пребывания в Итоне), живо описал наслаждение, которое доставляли ему чтение, естествознание и «крепкая мужская» – с педерастическим оттенком – дружба. Последней теме он особо уделил несколько страниц, полных нескрываемой ностальгии. Для Уилксов книга Конноли, должно быть, стала не меньшим ударом, чем пожар, до основания уничтоживший школу год спустя. Флип написала своему питомцу утрированно-дружелюбное письмо – начинавшееся словами «Дорогой Тим» – где перечислила весь вред, который он нанёс «двум людям, так много для тебя сделавшим», добавив при этом, что книга «глубоко задела моего мужа – как раз когда он болел, и его было особенно легко расстроить».

В течение следующих 30 лет продолжались споры, кем на самом деле были Уилксы – преданными своему делу педагогами или же кукловодами-садистами? Если брать шире, предметом дискуссии стало то, к чему приводит столь ранний – в восьмилетнем возрасте – отрыв мальчиков от семьи: закаляет ли это характера? Или наоборот – уродует его? Фотограф Сесиль Битон учился в школе св. Киприана одновременно с Конноли и Блэром – и выживал исключительно благодаря своему обаянию и способности задабривать начальство пением песенки «Если б ты была единственной в мире девушкой, а я – единственным парнем…». Он от души похвалил Конноли за то, как тот «разоблачил всю суетность, всё чванство Флип и её присных». Другие экс-ученики также подключились к дискуссии – например учёный-натуралист Гэвин Максвелл или спортивный обозреватель-гольфист Генри Лонгхёрст, решительно вставший на сторону Флип, которая, по его словам, была «самой грандиозной, самой выдающейся и незабываемой женщиной из всех, кого, как я полагаю, мне суждено встретить на своём жизненном пути». Позже Конноли сам пожалел о том, что написал. Когда в августе 1967 Флип на 92-м году жизни умерла, он явился на похороны, без сомнения рассчитывая на трогательную встречу со старыми друзьями – естественно, с обильными слёзами и примирительными рукопожатиями. Не тут-то было! Конноли оказался в роли паршивой овцы, «человека не нашего круга» – впрочем, как это обычно и бывает с сыновьями майоров в литературе. Не скрывая жалости к себе, он отметил: «со мной никто даже не разговаривал».

Однако, смерть Флип лишь открыла в споре новую страницу – самую яростную и противоречивую. Через 10 лет после публикации «Врагов Обета» Эрик Блэр – тогда уже Джордж Оруэлл – написал эссе «Такие вот они были – радости детства»[3] – как бы дополнение к рассказу Конноли. Ни при жизни автора, ни при жизни Флип это произведение так и не было опубликовано в Великобритании – из страха обвинений в клевете. Но в США его в 1952 году напечатали в «Партизан Ревью». В Гонолулу экземпляр журнала попал в руки Лонгхёрсту, и он был «настолько шокирован, что никогда больше это не читал». Но и сегодня, через 40 лет после первой публикации эссе в Британии, когда самому произведению исполнилось 60, а событиям, о которых в нём рассказывается – почти 100 лет, «Радости детства» остаются вещью исключительно сильной: сила мысли в них не уступает гневу, который водил рукой автора.

Оруэлл не пытается сделать вид, что всегда и всё понимал; он передаёт по-детски неоформленное эмоциональное восприятие юным Эриком Блэром той системы, в которую жизнь его забросила. Но будучи Джорджем Оруэллом, он имеет право вскрыть экономическую и классовую инфраструктуру св. Киприана, разложить на составляющие ту иерархию власти, с которой ученики столкнутся позже, во взрослом мире – в формах социальных и политических. В этом смысле школы вроде той, что описана в эссе, действительно были «приготовительными».

А ещё Оруэлл пишет с неизбывной болью обиженного ребенка – той, что время от времени просачивалась в его прозу. Вот как он описывает одного из младших учеников –аристократа и поэтому пользовавшегося привилегиями, которые были недоступны Блэру и другим льготникам:

«Жалкое, плаксивое создание, почти альбинос, вечно пялящийся куда-то вверх своими подслеповатыми глазками, с длинным носом, на кончике которого всегда, казалось, дрожала капля».

Когда этому мальчику случилось за ужином подавиться:

«…целый поток соплей устремился у него из носа прямо на тарелку – так, что на это страшно было смотреть. Всякого другого на его месте немедленно обозвали бы грязной скотиной и немедленно прогнали бы к себе в комнату».

Обвинительный задор Оруэлла оказывается почти контрпродуктивным: читателям, скорее, становится даже жалко несчастного парнишку, который едва ли несёт ответственность за цвет своих волос, болезненное состояние носоглотки или происхождение.

Если Конноли по его же собственным словам был в св. Киприане повстанцем ручным, то Оруэлл напротив – самым настоящим. Конноли пишет, что Блэр «один из всех мальчиков был интеллектуалом, а не просто зубрилой». И если по ребёнку можно судить, каким человеком он станет, когда вырастет, то рассказ писателя о своём детстве многое объясняет в его взрослой ментальности. (В св. Киприане Блэр доносил о гомосексуализме других мальчиков – «одна из тех ситуаций, когда не стыдно было ябедничать». Десятилетия спустя, в годы холодной войны, Оруэлл «стучал» в британский МИД на политически неблагонадёжных). «Радости детства» – это рассказ о жизни в английской приготовительной школе – и в тоже время о политике, общественных классах, империи и взрослой психологии. Причём, зрелые взгляды писателя на эти предметы во многом подпитывали его социальный пафос:

«Жизнь была устроена иерархически, и что бы ни происходило – всё было правильно. Были сильные, которым полагалось побеждать, и они всегда побеждали. И были слабые, которым полагалось проигрывать, и они всегда проигрывали. И так без конца».

Известно, что одна и та же машинистка печатала последнюю, чистовую версию «Радостей детства» и черновик «1984»; не удивлюсь, если одно показалось ей продолжением другого.

Королева Англии назначает – по представлению своего правительства – рыцарей и пэров; нация в целом – и в порядке менее формальном – объявляет людей национальным достоянием. Чтобы добиться этого статуса, не достаточно быть выдающимся представителем своей профессии – вам ещё необходимо воплощать определенный аспект того, какой страна хочет себя видеть. (Ну и конечно хорош, чтобы внешне вы не слишком к этому стремились). Как правило, национальным достоянием становятся актёры и спортсмены – а последнее время ещё и те, кого сделало знаменитым телевидение. Писателям стать НД при жизни трудно, но не то, чтобы невозможно. Тут важно обаяние и ещё умение не вызывать в людях тревогу и не слишком умничать; надо быть сообразительным, но не чрезмерно интеллектуальным.

Пожалуй, самым успешным среди тех, кто стал национальным достоянием в прошлом веке, был Джон Бетчемен: его милые и неуклюжие появления на экранах телевизоров перевесили даже тот недостаток, что он был поэтом. Кто-нибудь вроде Ивлина Во – современника Бетчемена – никогда бы не смог стать национальным достоянием: слишком он был грубый, слишком откровенно презирал тех, чье мнение ему претило. Кандидаты на роль национального достояния могут конечно иметь политические взгляды, но ни в коем случае не должны выглядеть сердитыми, самодовольными или демонстрировать своё превосходство. За последние годы два писателя добились бесспорного статуса национального достояния: Алан Беннет и недавно умерший Джон Мортимер. Оба старомодные либералы, они в то же время каким-то образом умудрялись излучать ощущение, что доведись им столкнуться с озверелым «простым англичанином» – эдаким криптофашистом – они немедленно предложат ему бокал шампанского (в случае с Мортимером) или кружку горячего какао (Беннет) и постараются найти точки соприкосновения по менее спорным вопросам.

Что касается мертвых, то им статус национального достояния трудно не только приобрести, но и сохранить за собой. Просто быть великим писателем для этого совершенно не достаточно. Здесь важно другое: 1) своего рода дар дипломата – то есть умение представлять нацию перед нею же самой и перед заграницей, так как ей хотелось бы представлять себя и быть представленной. 2) Известная гибкость и многозначность. Первое качество позволяет писателю создать себе более привлекательный, пусть даже не слишком соответствующий действительности, образ; второе – многозначность – означает, что мы можем найти в его или её творчестве более или менее всё, что хотим. 3) Писатель, даже критически относящийся к своей стране, должен быть в душе патриотом – ну или казаться таковым.

Таким образом, Диккенс – по словам Оруэлла – «один из тех писателей, кого все стремятся присвоить» («и марксисты, и католики и более всех прочих - консерваторы»). Кроме того, он отвечает критерию 3:

Диккенс обрушивается на традиционные институты английского общества ос свирепостью, на которую после него никто даже близко не был способен. Однако ему удавалось делать это так, чтобы не вызвать ненависть к себе, и более того – те самые люди, кого он подвергал уничтожающей критике, до такой степени поглотили его, что он сам стал национальным институтом.

Нечто подобное случилось и с Троллопом. Отчасти благодаря навязшим в зубах телесериалам по мотивам его романов, но также потому, что он изобрёл стоячий почтовый ящик, Троллоп всё время балансирует где-то на грани признания национальным достоянием. В достижении статуса «почти кумира» Троллопу помогли публичные высказывания двух премьер-министров Тори, больших поклонников его творчества: Гарольда Макмиллана и Джона Мейджора – при том, что сам Троллоп Тори терпеть не мог.

А что же Джордж Оруэлл? Его удивило бы – и без сомнения рассердило – узнай он, что после своей смерти в 1950 году неумолимо превращается в НД. Он многозначен, уступчив, представителен и патриотичен. Он осудил Британскую империю – что понравилось левым; он также осудил коммунизм – что понравилось правым. Он предостерегал нас о разлагающем влиянии на политику и общественную жизнь неправильного словоупотребления – а это понравилось практически всем. Он сказал, что «хорошая проза похожа на оконное стекло» – что было приятно услышать всем тем, кто живя в стране Шекспира и Диккенса, тем не менее недолюбливает «заумную» литературу. Он не доверял всем, кто был «слишком умным» (Излюбленное в Англии обвинение, особенно громко прозвучавшее в 1961 году, когда лорд Солсбери, непоколебимый сторонник правого, империалистического крыла Тори, презрительно назвал «больно умным – аж противно» Яна Маклеода, секретаря по делам колоний и лидера реформистских, левых Тори).

Оруэлл употреблял слова «утончённый», «интеллектуал» и «интеллигенция» чтобы выразить неодобрение, ненавидел Блумсбери и не просто ожидал, но искренне надеялся, что когда-нибудь «Хижина дяди Тома» обойдёт по тиражам Вирджинию Вульф. Он хлёстко проходился по социальным элитам, находя правящий класс «тупым». В 1941 Оруэлл объявил Британию самой подвинутой на классовых предрассудках страной на Земле, которой правят «старые дураки», «семьёй, где у власти находятся не те члены». Однако, он также признавал, что правящий класс «достаточно крепок морально» и во время войны «вполне готов позволить себя убивать». Он описывал условия, в которых жил рабочий класс, с сочувствием и гневом, считал пролетариев мудрее интеллигенции, однако не идеализировал их: в своей борьбе рабочие столь же «слепы и тупы», как растение, рвущееся к солнцу.

Оруэлл остается на 100 % англичанином и во многих других отношениях. Он глубоко чужд теоретического мышления и с подозрением относится к любым общим выводам, не опирающимся на конкретный опыт. Он моралист и пуританин, который – при всём своём популизме и симпатиях к рабочему классу – брезгует нечистотой и питает отвращение к телесным и фекальным запахам. Оруэлл карикатурно – на грани антисемитизма – изображает евреев; он даже не пытается скрывать свою гомофобию, употребляя выражения, вроде «пидарасы левых убеждений» или «поэты-гомики» как будто это – принятые в социологии термины. Он не любит иностранную еду и считает, что французы ничего не смыслят в кулинарии; вид газели в Марокко навевает на него мечты о мятном соусе. Он устанавливает строгие правила, как надо заваривать и пить чай, а во время редких приступов сентиментальности грезит о хорошем пабе.

Ему безразличны земные блага, одежда, мода, спорт, всякого рода пустяки – разве только они – как, например, открытки с морскими видами или журналы для мальчиков – наводят на некие более общие, с социальным подтекстом размышления. Оруэлл любит деревья и розы и почти не упоминает о сексе. Его излюбленный литературный жанр, эссе, по словам Джорджа Пэкера – явление типично английское. Оруэлл – это такой рубящий правду-матку необстрелянный солдат-новобранец. А что может быть более английским? По крайней мере, в этом англичане любят убеждать других. Наконец, выбирая себе псевдоним, Оруэлл взял имя святого покровителя Англии. Немного Эриков найдётся как в святцах, так и в реестрах национального достояния. Единственный св. Эрик и тот был шведом – причём, святым он стал не как положено, с папского благословения.

«Искажать свою историю, – писал Эрнст Ренан. – Есть часть национального бытия». Причём подчеркнул: именно «бытия», а не «становления»: ведь подобный самообман – условие постоянное, а не просто часть мифологии, лежащей в основе всякой государственности. Точно также частью национального бытия является искажение образов своих культовых фигур – а время от времени и полная смена этих образов. Оруэлла, которого англичане возвели чуть ли ни во святые, можно считать прямым наследником здравомыслящего, но наивного сангвиника доктора Джонсона[4] (вот ещё один удобный национальный герой). Ведь это Оруэлл писал в октябре 1948 года издателю Фредерику Варбургу: «Думаю, что Сартр – пустозвон, и я собираюсь хорошенько надавать ему по заднице». Да-да! Тот самый Оруэлл – со всей его прямотой, безыскусным стилем, моральной чистотой и правдивостью.

Однако в жизни всё всегда сложнее, чем кажется – даже если речь заходит о правдолюбии. Собственные слова Оруэлла – что «всякое искусство в той или иной степени является пропагандой» – должны были бы заставить нас насторожиться (и отметить про себя, что данный афоризма тем более следует применять к журналистике). Возьмём оруэлловское разоблачение школы св. Киприана. Составленное через 30 лет после тех тяжких испытаний, которые выпали на долю юного Эрика Блэра, оно тем не менее гораздо брутальнее всего, что писали про эту школу другие. Доживи Оруэлл до похорон Флип – и месть со стороны обозревателей-гольфистов могла бы оказаться достойной заведения св. Киприана. Но почему рассказ Оруэлла получился таким безжалостным? Потому ли, что, в отличие от всех прочих, он видел события в истинном свете? Что со временем не поддался сантиментам? Что, оглядываясь назад, мог точно сказать, как именно подобная система образования калечила юные умы и души в интересах британского истеблишмента и империи? Или же просто ради достижения пропагандистского эффекта он сгущал краски?

Было в истории литературы одно маленькое событие, на котором многие любители Оруэлла хотели бы поприсутствовать – речь идёт о встрече, имевшей место в лондонском ресторане «Берторелли» между биографом Оруэлла Бернардом Криком и его вдовой, Соней. Крик посмел усомниться в стопроцентной правдивости самого знаменитого из произведений Оруэлла в жанре репортажа – в «Убийстве слона». Если верить Крику, Соня «к вящему удовольствию прочих посетителей … заорала ему через стол»: «Конечно, он убил грёбанного слона – он сам так сказал! Почему вы – мать вашу! – никогда не верите ему на слово?!». Вдова, как вы понимаете, орала за всю Англию. Потому, что Англия хочет верить: Оруэлл, разоблачив фальшивые идеологические догмы, доказал несостоятельность мнения, что факты – вещь относительная, растяжимая и вообще проекция интересов. Более того, он учил, что пусть 100 % правды достичь в принципе невозможно, но и тогда 67 % всё-таки лучше 66 %, и даже эта ничтожная доля в моральном отношении не может быть предметом компромисса.

Но скептик, лишённый чувства патриотизма, никогда отступает – Крик и не отступил. В послесловии к изданной в бумажной обложке биографии своего героя он цитирует магнитофонную запись воспоминаний старого бирманского работника об инциденте, описанном Оруэллом. По словам старика Оруэлл всё-таки застрелил «грёбанного слона». Однако тот, вопреки утверждениям Оруэлла, никакого человека в приступе буйства не убивал (хотя труп последнего подробно описывается в репортаже). Далее, поскольку животное считалось ценным имуществом компании и потому его нельзя было так просто уничтожить, владельцы слона пожаловались в правительство, после чего Блэра сослали в отдалённую провинцию, и некий полковник Уилбурн даже назвал его «позором Итона». Подобная внешняя критика могла бы разрешить некоторые сомнения, порождаемые литературными особенностями жанра в целом. Как утверждает Крик, 12 из 14 произведений, напечатанных в том же сборнике «Новая литература» издательства «Пингвин», где впервые было опубликовано «Убийство слона», «также принадлежали к модному в то время направлению, стиравшему грань между фактом и вымыслом – т.н. документальному, или «аутентичному» стилю».

Подобный скептицизм – или если хотите критический подход – вполне применим и к другому, не менее известному антиимперскому произведению Оруэлла – к «Казни через повешение». Восхищаясь этим шестистраничным текстом, где «ужас Гойи сочетается с детальными будничными наблюдениями в духе Сикерта», Крик тем не менее далеко не убеждён, что Оруэлл действительно когда-либо присутствовал на казни – по крайней мере на той самой. Из чего в свою очередь следует, что событие, описанное им в эссе – не более, чем выдумка. Как бы то ни было, но есть в рассказе Оруэлла одно интересная особенность: в нём ни слова не говорится о том, за что, собственно, человека повесили? Если вы – молодой журналист, присутствуете на казни, а потом пьёте виски с теми, кто всё это устроил, то наверняка выясните, что такого бедняга совершил, что его вздёрнули. А если так, то почему бы не поделиться информацией с читателями? Возможно, преступление было настолько чудовищным, что Оруэлл скрыл его дабы у читателей не возникло мысли, что мол, и в смертной казни есть рациональное зерно. А может, умолчал о характере преступления как чем-то несущественном – ведь Оруэлл считал всякую казнь – по какому угодно поводу – «неслыханной несправедливостью». Или же, согласно подозрениям Крика, Оруэлл описал в своём эссе казнь вообще – а не какую-то конкретную.

Когда Дирк Богард или Рональд Рейган преувеличивают (или выдумывают) свои подвиги на фронте, мы видим в этом лёгкую (или опасную) форму самообмана. Проявив капельку сочувствия, мы можем даже предположить, что вот, мол, слегка приврали люди разок-другой, а потом сами же и запутались. Почему к Оруэллу надо относиться иначе? Потому, что он – Оруэлл! Можно, конечно, сказать – как в своё время Дэвид Лодж про «Казнь через повешение», – что ценность эссе бирманского цикла не определяется их фактологической точностью. Однако это – очень литературная отговорка, и пожалуй, пример того, как мы снисходим к слабостям писателя – потому, что всё равно его обожаем. Однако едва ли мы имеем здесь дело с кем-то вроде Форда Мэдокса Форда, который верил, что во впечатлениях больше правды, чем в каких-то вонючих фактах. Более того, если полузабытого Форда иногда относят к категории «писателем для писателей», то Оруэлл был совсем наоборот – эдаким голосом масс. Как пишет Пэкер по поводу «Убийства слона» «наивная реакция – самая правильная». Многие из тех, кто преклоняется перед Оруэллом, могут потерять к нему уважение – или веру – если вдруг окажется, что он всё-таки не застрелил «грёбанного слона» или не присутствовал на той самой грёбанной казни. Потому, что если он – Джордж Оруэлл – сказал, что сделал то-то и то-то, а на самом деле не сделал, то чем он тогда лучше лживых политиканов, которых сам же и обличает? Если «всякое искусство в той или иной степени является пропагандой», то не значит ли это, что законы пропаганды действуют и на той стороне, где правда, справедливость и вообще ангелы с крылышками?

Если читать оруэлловские эссе подряд, то в какой-то момент понимаешь, как глубоко автор догматичен – конечно, не смысле в идеологии. Это ещё одна сторона его джонсоновской английской натуры. Начиная с мелких каждодневных проблем – вроде того, как заваривать чай – и кончая социоэкономическим анализом феномена ресторана (совершенно излишняя роскошь, с его пуританской точки зрения), Оруэлл – законодатель, и его законы часто основаны на неодобрении чего-либо. Он великий писатель от противного. Взять те же «Воспоминания книготорговца»: другие сделали бы из этого сюжета что-нибудь веселое, эдакий сборник забавных историй. Но Оруэлл сразу и решительно отвергает всякий намёк на легкомыслие. Ремесло книготорговца, пишет он, тяжёлое, нудное и весьма неблагодарное, а книги и вовсе начинаешь ненавидеть. Посетители в большинстве своём воры, параноики, просто идиоты или в лучшем случае – те, что покупают полные собрания Диккенса в несбыточной надежде когда-нибудь их прочесть – просто сами себя обманывают. В «Англичанах» он обличает левую английскую интеллигенцию за то, что она «в целом настроена нигилистически» и «вечно чем-то недовольна» – оглядываясь назад, можно сказать, что эти эпитеты как нельзя лучше прилагательные, которые очень подошли бы самому Оруэллу. Если учесть, что писатель умер в возрасте 46, то страшно даже подумать, каким сварливым он мог бы стать в пенсионном возрасте.

Нигде догматизм Оруэлла не проявляется сильнее, чем в его взглядах на литературу: для чего она нужна, как надо писать и кто пишет плохо. Оден для него «чистой воды вожатый бойскаутов»; Карлайлу «со всем его умничанием… даже не хватило мозгов, чтобы писать на простом удобопонятном английском»; «Грантчестер» Руперта Брука – это «накопившаяся рвотная масса». Даже те, кого он в целом одобряет, не лишены недостатков: Диккенс на самом деле «довольно плохо разбирается в жизни»; Герберт Уэллс «слишком здравомыслящий, чтобы понимать современную жизнь»; и даже «защита» Киплинга в устах Оруэлла звучит странно покровительственно. Он делает много смелых обобщений относительно эпохи и о том, как формируется писатель. Однако при всей недвусмысленности отношения Оруэлла к тоталитаризму, его собственная директивная манера выражаться порой кажется слишком жёсткой, иногда – невнятно.

Его слова, что «всякое искусство в той или иной степени является пропагандой» звучат провокативно, хотя их пафос в значительной мере ослабляется этим «в той или иной степени». А всё-таки, что это должно значить? Всего лишь, что всякое искусство «о чём-то» – пусть даже о себе самом. «Искусство ради искусства» – идея, у самого Оруэлла вызывавшая омерзение– это ничто иное, как «пропаганда» искусства в чистом виде, в чём участники этого движения прекрасно отдавали себе отчёт. А ещё есть у Оруэлла такие строки: «Романист, который попросту игнорирует важнейшие события общественной жизни своего времени, либо пустомеля, либо просто идиот». Поскольку этим за скобки сразу выводятся и авторы романов из частной жизни, и те, в чьих произведениях действие разворачивается на одно два поколения назад, то остаётся только проститься с Джейн Остин, Шарлотой Бронте, Гюставом Флобером, Генри Джеймсом и многими-многими другими.

«Хорошая проза похожа на оконное стекло». В качестве наставления начинающим репортёрам и старым графоманшам это звучит достаточно весомо – такими благоглупостями мир периодически одаривают разные полукритики-полуписатели, по существу описывающие свой собственный стиль работы. Однако, на поверку данное утверждение совершенно голословно – равно как и другая ключевая рекомендация Оруэлла, взятая нами из «Политики и английского языка»: «Пусть смыслы выбирают слова, а не наоборот». Вместе эти два афоризма постулируют – и даже поучают – что литература создаётся следующим образом: сначала изучаешь мир, потом размышляешь о нём, после определяешь, что ты хочешь сказать, и наконец облекаешь свои идеи в слова, настолько прозрачные, чтобы читатель мог увидеть мир, как если бы смотрел из одного с тобой окна – и даже с одной и той же точки. Но пишет ли так на самом деле хоть кто-нибудь – пусть даже сам Оруэлл? И действительно ли слова подобны стеклу? Обычно литература создается в манере менее претенциозной; идеи действительно иногда создают слова, но порой слова порождают идеи (или оба процесса происходят в одном и том же предложении). Как сказал (или точнее процитировал) в «Элементах романа» Форстер – писатель, часто становился мишенью для нападок Оруэлла: «Откуда я знаю, что я думаю, пока не увижу, что я сказал?». Оруэллу это могло бы показаться примером лево-педерастического чудачества, однако, скорее всего, это гораздо больше напоминает то, что испытывают многие писатели.

В «Фунтах лиха в Париже и Лондоне» Оруэлл перечисляет всё то, что ему дорого в Англии: «Ванные комнаты, кресла, мятный соус, правильный приготовленный свежий картофель, серый хлеб, мармелад и пиво, настоянное на настоящих хмельных серёжках». В «Англичанах» он воспевает «нацию филателистов, держателей голубятен, плотников-любителей, собирателей купонов, игроков в дартс и кроссвордных фанатов». В 1993 году любитель Троллопа премьер-министр Джон Мейджор также находил– несмотря на постепенную утрату им авторитета, раскол в партии и падение курса национальной валюты – утешение в подобных, кажущихся незыблемыми атрибутах английского образа жизни:

«И через 50 лет Британия по-прежнему останется страной крикетных площадок, тёплого пива, вездесущих зелёных предместий, собаководов и игроков на футбольном тотализаторе, и как сказал Джордж Оруэлл, «старых дев, катящих на велосипедах через утренний туман к святому причастию». Если же нам удастся добиться своего, то Шекспира всё ещё будут читать даже в школах».

Менее трети от этих 50 лет уже прошло, но многие из тех, кто раньше играл в футбольный тотализатор, переключились на Национальную лотерею, а то и виртуальные казино в Интернете. Благодаря глобальному потеплению англичане потихоньку переходят на холодное пиво. Что же касается англиканок на велосипедах, то их всё более теснят мусульмане, едущие на машинах в пригородные мечети. Ни один пророк не застрахован от посмертного порицания – и даже издевательств – и Оруэлла мы сегодня ценим больше не как предсказателя, но скорее в качестве социального и политического аналитика. Те, кто родился сразу после войны, выросли в постоянном полусерьёзном ожидании, что 1984 принесёт всё, что описано в романе: несокрушимые политические блоки плюс жестокую слежку и тотальный контроль со стороны государства. Сегодня англичане могут, наконец расслабиться: правда, их свободы слегка уменьшились, а на камеры наружного наблюдения их снимают больше, чем какую-либо другую нацию в мире. Но в остальном 1984 год ознаменовался вздохом облегчения, а 1989 – когда рухнула Берлинская стена – ещё более громким.

В 1936 году Оруэлл утверждал, что «Универсальные магазины никогда не вытеснят с рынка мелких книготорговцев – как это случилось с бакалейщиками и молочниками». Это «никогда» он сказал зря. В более широком плане все годы Второй Мировой Оруэлл верил, что мир принесёт Британии революцию – такую, как ему хотелось: с водостоками, полными крови, и «красногвардейцами, расквартированными в Ритце». Об этом он писал и в собственном дневнике, и в своих эссе. А после революции:

«Фондовая биржа развалится, лошадку, запряженную в плуг, заменит трактор, загородные виллы превратят в детские лагеря отдыха, а про матч между Итоном и Хэрроу все забудут…».

Из четырёх пунктов пророчества сбылся только один – причём не самый сложный, с тракторами…

На этом фоне не стоит слишком торопиться пророчить наследию Оруэлла долгую жизнь. Многие из его фраз и ментальных тропов успели укорениться в нашем сознании и подсознании. Они прочно вошли в нашу жизнь – совсем как ключевые понятия психоанализа, которыми мы оперируем вне зависимости от того, читали на самом деле Фрейда или нет. Многие из английских лежебок смотрят сегодня передачи, которые называются «Большой Брат» и «Комната 101». И если нам позволительно надеяться на лучшее будущее, где все предостережения Оруэлла были своевременно учтены, а «Скотный двор» стал таким же архаичным текстом, как «Расселас»[5], то миру сначала предстоит пережить ещё много диктаторов и репрессивных режимов. В Бирме шутят, что Оруэлл написал об этой стране не один роман, а целую трилогию: «Дни в Бирме», «Скотный двор» и «1984».

Оруэлл разделял с Диккенсом ненависть к тирании, и в своём эссе, посвящённом величайшему романисту викторианской Англии, он противопоставил два типа революционера. С одной стороны, есть люди «перемены сердца», которые верят, что стоит изменить человеческую природу, и все социальные проблемы решатся сами собой. И есть социальные инженеры, которые считают, что надо исправить общество – сделать его более справедливым, более демократическим, не таким расколотым – и тогда исчезнут все пороки человеческой природы. Эти два подхода «импонируют разным людям, и судя по всему время от времени чередуются». Диккенс был человеком «перемены сердца», Оруэлл – наоборот, адепт системы и структуры, не в последнюю очередь потому, что, как следует из его эссе, считал людей от природы склонными к рецидиву и неспособными помочь себе одними собственными силами. «Главная проблема – как предотвратить злоупотребление властью – остается неразрешённой». И до тех пор можно смело утверждать, что Оруэлл останется современным писателем.

Примечание:

Эссе Оруэлла менее известны в Америке, чем в Британии, и достать их там не всегда просто. В два тома, составленных Джорджем Пэкером, вошли все наиболее значительные произведения, а также некоторые менее известные, демонстрирующие широту интересов Оруэлла. Пэкер разделил все эссе на «сюжетно-тематические» – в основном относящиеся к более раннему периоду и опирающиеся более на личный опыт, – и «критические» – по большей части более поздние, где большее место уделяется анализу. Однако эссе – жанр исключительно лаконичный и гибкий, а натура Оруэлла-писателя совершенно не приемлет никакие рамки и категории. И подобно тому, как мотивы из эссе просачиваются в Оруэлла художественную прозу, точно также его «сюжетно-тематические» и «критические» эссе нередко перекликаются, не имея между собой чёткой границы.

В сборник, вышедший в издательстве «Пингвин», вошли 4 ключевых эссе Оруэлла: «Почему я пишу», «Лев и единорог», «Казнь через повешение» и «Политика и английский язык».

[1] В системе британского частного (т. н. «независимого») образования средние учебные заведения подразделяются на две ступени: «подготовительные» школы – для детей от 8 до 11/ 13 лет – и т. н. «публичные» – от 11/13 до 18 лет. Несколько необычное для частных заведений название последней категории происходит от противопоставление «публичного» «государственному». (Примечание переводчика)

[2] Речь идёт как раз о публичных школах. (Примечание переводчика)

[3] На русском языке более известен другой, более краткий перевод названия «Ох, радости детства …», однако он весьма приблизительный, так не соответствует общему духу авторского текста и не отражает ни словесную игру ни иронический подтекст, заложенный автором в название. (Примечание переводчика)

[4] Сэмюэл Джонсон (1709 – 1784) – английский критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения; консерватор-«почвенник». (Примечание переводчика)

[5] «История Расселаса, принца Абиссинии», роман Сэмюэля Джонсона. (Примечание переводчика)

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67