Драконье семя

Очевидно, что 60 лет – для китайской истории, сопоставимой с цивилизованной историей человечества, срок мизерный. Но какой длинный путь прошел за это время Китай, как сильно изменился! Видно, недаром символом Китая всегда был дракон – существо очень переменчивое и, как сила самой жизни, невероятно могучее.

Особый путь

С незапамятных времен дракон слывет символом Китая. История ныне существующего на территории этой древней страны государства – Китайской Народной Республики – полностью оправдывает репутацию дракона как существа переменчивого, загадочного и грозного. Созданная как орудие «диктатуры пролетариата», пережив эксцессы «культурной революции», КНР с конца 1970-х годов неожиданно открывается миру и приступает к поразительно успешному развитию рыночной экономики. Китай стал фабрикой мира и влиятельнейшей силой мировой политики. Вот общеизвестные, но не перестающие изумлять результаты нового курса: самые передовые места в мире по объему производства и внешней торговли, стремительный рост уровня жизни и перспектива к середине нынешнего столетия стать лидером мировой экономики.

Новейшие достижения Китая особенно ярко раскрыли малоизвестную, но очень важную черту национального характера китайцев: умение перенимать и совершенствовать все полезные новшества техники и культуры, идти «в ногу со временем». Китайцы теперь хорошо сознают, что у них есть свой секрет успешной жизни, если угодно, свое дао, которое позволяет им успешно решать самые разные задачи и притом идти к их решению своим путем. Что же это за путь? Вот один примечательный его признак: Китай допускает сосуществование под одним цивилизационно-государственным зонтиком очень разных, подчас совершенно раздельных, культурных и политических миров. Не примечательно ли, что в этнокультурном отношении Китай, подобно России, не имеет четких границ? Есть континентальный Китай, по своему очень многоликий, есть особые экономические зоны, где работают иностранные предприятия, есть автономные «особые административные районы» Гонконг и Макао, есть самостоятельный Тайвань. Между прочим, сегодня почти два миллиона тайваньцев постоянно живут в Китае, где имеют не только свои предприятия, но и свои школы, больницы, клубы и так далее. Эта периферия, резко отличающаяся и по своей истории, и по внутреннему положению, и по внешней ориентации от материка, представляет собой как бы «второй Китай». Многочисленная китайская община в Юго-Восточной Азии – это своего рода «третий Китай», а китайская диаспора в Америке, Европе и Австралии, сохраняющая тесные связи со своей исторической родиной, составляет самый внешний пояс Pax Sinica, так сказать – «четвертый Китай». Китай сегодня – это настоящий мир в мире. В глобальную цивилизацию он входит не как робкий ученик, а со своим набором понятий, ценностей и форм практики, которые со временем будут все решительнее вступать и уже вступают в конкуренцию с западной трактовкой глобализации.

Абсолютная власть с китайской косточкой

Не меньше удивительных вещей и в экономике. После десятилетий казарменного коммунизма китайцы оказались успешными и даже, наверное, самыми добросовестными капиталистами в мире. Более того, наперекор всем западным теориям в Китае авторитарный режим в политике, патерналистское государство легко и по-своему даже органично сочетаются с либерализмом в экономической жизни. Западная эксперты только разводят руками.

Чтобы понять эти особенности «китайского мира», нужно прежде всего понять китайскую концепцию власти – концепцию по своей природе авторитарную, но оправдывающую авторитарность не религией и даже не «политической целесообразностью», а в большей степени культурными факторами. Дальневосточный миф абсолютной власти тесно связан с китайской идеей дао – одновременно имманентном пути жизни и искусстве правильной регуляции жизни, т.е. пути одновременно природном и духовном. Китайцы всегда верили, что сознание в его «спокойном», так сказать, незамутненно-естественном состоянии способно иметь непосредственное и полное знание о природе вещей. Правитель может по своему усмотрению устанавливать законы и нормы жизни, но от имени всеобщего пути жизни.

Между мудростью правителя и настроением народа существует прочная, хотя и неопределимая, лишь интуитивно ощущаемая духовная связь. Претворение субъективного в объективное, знания правителя – в народный быт и есть подлинное «действие власти» в Китае. Это действие не имеет идеи или сущности, но указывает на силу жизненных метаморфоз. Оно обозначает некое качество, так сказать, «тему» ситуации и вовлекает вещи в поле мировой гармонии.

Континуум превращения сводит все сущее к пределу его существования, устанавливает пространство всеобщей со-отнесенности и сообщения (вот откуда у китайцев вкус к капиталистическому обмену) и при этом обращает все вещи в тип. Не имея собственной формы, он преломляется в отдельные «моменты» жизни, допускает бесконечное их многообразие. И эти моменты, как типы вещей, не исчезают в потоке времени. Власть в китайском понимании и есть, в сущности, право определять порядок гармонии в данной ситуации. А все, что противится своему соучастию во вселенском согласии, подлежит исправлению или на крайний случай уничтожению. Поскольку гармоническое всеединство мира само себя оправдывает, обозначающая его классификация явлений остается строго формальной и непременно морализирующей. Власть в Китае не утруждает себя доказательствами своей правоты именно потому, что ее сущность как раз и заключается в формальном определении темы, устанавливающем должное и недолжное в человеческой жизни. Но поскольку общая тема ситуации не существует вне отдельных жизненных «случаев», преданность образцам и нормам в китайской культуре не только не исключает, но даже предполагает открытость миру, самоценность поступка. Под сенью незыблемого идеала державности возможно любое действие, причем каждое действие заключает в себе еще и некий скрытый смысл, приобретает характер маневра. Отсюда знаменитый китайский идеал «недеяния» как символа деятельности: покой заполняется бесконечной деятельностью мира.

Мы не находим в этой бесконечно разнообразной россыпи явлений жизни единого субъекта, ведь субъективность в китайской традиции преломляется в объективный мир и наполняет его собою: «человек един с Небом». Власть в Китае никто не осуществляет – она осуществляется «сама собой». А китайский мудрец – одновременно моралист и стратег. Как моралист, он устанавливает общую меру явленного и сокрытого, присутствующего и отсутствующего. Как стратег, он выдает одно за другое и, запутывая соперника, вынуждая его сделать какой-нибудь выбор, побеждает его без конфронтации и противоборства. Разумеется, он предан делу само-типизации, каковая есть путь нравственного совершенствования.

Путь дракона

Разумеется, внутри «китайского мира» есть свои принципиальные водоразделы и противоречия. В последнее время державность медленно, но неуклонно сдает позиции местному самоуправлению: на местах появились выборные главы администрации и законодательные собрания, которые все чаще вступают в конфликт с партийной номенклатурой. Пекин допускает политическую неоднородность страны в рамках «большого Китая» (КНР вместе с Гонконгом, Макао и Тайванем). Эта тенденция, подкрепляемая неравномерностью развития отдельных районов страны, пока что дает правящему режиму дополнительные возможности для маневра, но в долгосрочной перспективе может оказаться для него фатальной.

Периферия китайской цивилизации успешно интегрируется в мировую экономическую систему, а при наличии политической самостоятельности способна – как, например, Тайвань – развиваться в сторону реальной демократии. Эти форпосты исторического новаторства на Дальнем Востоке смогли «забыть» имперский миф континентального Китая и ищут для себя новую, уже глобальную культурную идентичность.

Куда идет Китай? Пока проще ответить на этот вопрос теоретически: политика «типизации бытия» обладает большим запасом прочности, ведь она оправдывает разнообразие жизни под сенью моральной всеобщности. Эта политика выходящая за собственные рамки, своего рода метаполитика, которая определяет скрытое средоточие жизненной ситуации, требует многомерного, даже, так сказать, пан-оптического видения, своего рода все-видения, столь ярко запечатленного, помимо прочего, на китайских пейзажах. Но все-видение неотличимо от не-видения, что значит: оно позволяет видеть в явлениях мира только эффект действия, чистую явленность жизни. Оно всецело функционально и поэтому эффективно; с ним удобно жить. Человечеству еще предстоит освоить иносказательный язык метаполитики, который служит не именованию, даже не познанию, а внушению, чистому аффекту, т.е. тому, чем живет сердце. Это язык открытости миру, растворяющий всякий порядок суждения.

Можно с уверенностью предсказать, что Китай будет следовать принципам своего метаполитического миросознания. Это значит, что он будет стремиться к максимально уравновешенной и, следовательно, сдержанной, невыразительной позиции в публичной политике, оставляя за собой свободу действия в аполитичной стихии повседневности. В политическом отношении и то, и другое предстает как своего рода «многозначительное молчание» – столь же загадочное, сколь и действенное. Нетрудно уже предвидеть внедрение китайского «дракона», то есть бесконечно струящейся, как само время, сетевой по форме и виртуальной по своей природе жизненной лавы китайского социума в тело глобального мира. Готов ли Запад к этому вызову китайской глобальности? Едва ли.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67