Деконструкция и инставрация

От редакции:Всякая политическая система претендует на собственную идеологию. Идеология в свою очередь тесно связана с философскими аргументами, основаниями и методологиями. Современный глобальный мир навязывает нам политическую философию, работающую в режиме деконструкции. Деконструкция тотальна и, кажется, нет ничего, что может быть противопоставлено ей. Однако у русской политической философии есть шанс: она может сделать ставку на инставрацию.

Современная философия мыслит себя как философия складок, которые невозможно расправить. Для нее не существует ни внутреннего, ни внешнего, ни своего, ни чужого. Странствуя по краям, она постоянно находится только в одном месте - на линии скручивания, сворачивания, изгиба.

Барочная сложность философских построений напоминает о строении губки, сплошь состоящей из отверстий и устьиц. Стратегия современной философии сводится к путешествию по миру оболочек, которые соотносятся друг с другом в произвольном порядке. Собственно, единственной допустимой структурой порядка является в данном случае губчатая пористость, не имеющая ни начала, ни конца. Принадлежа этой структуре, мы можем расправлять одни складки (скажем, заново противопоставлять Я и Другое, мужское и женское, субъект и объект), однако тем же самым жестом создается множество других складок.

Складки

Такое представление о философии возникает, по крайней мере, с Хайдеггера. Речь идет о хайдеггеровской идее различающего различия, гипертрофия которой сделала возможным поле постструктуралистских исследований: от неолейбницианской философии складки Жиля Делеза до социоанализа габитусов Пьера Бурдье, от концепции микромира власти Мишеля Фуко до "классического" деконструктивизма Жака Деррида.

Субъекты складчатого мира напоминают орду големов (слепленных, правда, не из глины, а из праха), коммуникации в нем наполнены дружелюбием и вниманием друг к другу, характерным для обитателей склепа. Начинания и начала в этом мире - мертворожденные, при этом его обитатели постоянно спотыкаются о пороги разнообразных "финалов".

Зато в складчатом мире по-санаторному уютно кадаврам, с удовольствием демонстрирующим свой гнилозубый жизненный оптимизм. В этом мире все натужно, натянуто, все подвергнуто эрозии амбивалентности. Мир складок лишен поляризации мужского и женского, земного и божественного, фундаментального и поверхностного. Истину миру складок заменяет выгода, вечность - выжидание и отсрочка. В нем находится место для всего, для какой угодно твари, но лишь при одном условии: эта тварь должна быть порождена в результате незаконного соития. Яркая неоновая надпись "Добро пожаловать в наш мир!" загорается исключительно над теми, кто служит еще одним воплощением свального греха всесмешения.

В мире складок властвует даже не масса, а месиво. Классическая эвристика оставляет место абсолютного наблюдателя за Богом, волю которого интерпретируют священнослужители, жрецы, или Природой, чьи "детские" секреты выведывают ученые мужи. В мире складок абсолютное наблюдение "демократизировано". Все неопределенные элементы месива (уж точно не боги, но с еще меньшей вероятностью - люди) с ленивым любопытством, брезгуя и позевывая, взирают друг на друга. Иными словами, мир складок является идеальным плацдармом для шантажа и слежки: здесь каждый для каждого и не враг и не друг, а так - сосед-"доброжелатель".

"Добрососедские" отношения в мире складок являют любого обитателя этого мира то как закаленное в беспрестанной конкуренции существо-капкан, то как живое воплощение толерантного лицемерия: существо-медузу, существо-кальмар. Влажную и скользкую биоструктуру, состоящую сплошь из одних слизистых. Слизистый монстр не просто поселяется в индивиде, он заменяет индивиду "природу" и "сущность". Слизистый монстр - гений удовольствия (сопряги последнее хоть с бессознательным, хоть с машинерией желания); любой аспект существования этого монстра служит выражением логики случайных связей.

Наиболее точно идеология складчатого мира передается Ж. Делезом, чьи описания раскрывают нам этот мир как авансцену распада и тлена, как арену жизнедеятельности стай и толп, как перспективу крематорских труб, дымящих до самого неба. "Когда... Хайдеггер ссылается на Zwiefalt как на различающий элемент различия, он, прежде всего, имеет в виду, что различение связано не с чем-то изначально дифференцированным, но с Различием, которое непрестанно развертывается и изгибает складки по каждую из двух сторон и развертывает одну сторону не иначе, как складывая другую, при со-предельности сокрытия и открытия Бытия, присутствия и ухода сущего. <...> Складка, несомненно, наиболее важное понятие у Малларме, и не просто понятие, но скорее операция, операциональное действие, превращающее его в великого барочного поэта. <...> Складка мира есть веер или "единодушный сгиб". И порою раскрытый веер опускает и вздымает все гранулы материи, прах и туманы. <...> У Лейбница образом, аналогичным складкам веера, являются прожилки на мраморе. И, с одной стороны, там находятся всевозможные складки материи, следуя которым мы видим организмы под микроскопом; общности сквозь складки пыли, которую они сами - армии и толпы - вздымают; зелень сквозь желто-голубой прах; вздор и вымысел, кишение дыр, непрестанно питающих наши беспокойство, скуку и оцепенение. И затем, с другой стороны, там, где инфлексии становятся включениями - сгибы в душе..." (Делез; Складка, Лейбниц и барокко; 1998).

Что такое инставрация?

Инставрация порывает с коллекционированием разрывов и нанизыванием пустот. Вместо этого она обращает нас к укреплению связей и установлению отношений. Действие инставрации ближе к плетению, ткачеству, а в переносном смысле - к созданию материи, материала, основы, даже, если угодно, "базиса".

  • Расправляя что бы то ни было, подобно тому, как расправляют парус или крылья, инставрация открывает перед человеком, вещью или явлением перспективу аутентичности.
  • Выправляя нечто, так, как выправляют вывихнутую руку или ногу, она приводит любые структуры в рабочее состояние.
  • Наконец, управляя чем-либо, наподобие того, как управляют другими или собой, инставрация превращает в условие существования императив самоорганизации.

Помимо всего прочего инставрация является еще и топологической категорией. Она означает принятие удобной позы, а в переносном смысле - занятие подобающего положения, приобретение искомой позиции, нахождение собственного места, обретение точки отсчета. Действие инставрации сопряжено, таким образом, с определением системы координат бытия.

С антропологической точки зрения, осуществляя инставрацию, мы инставрируемся сами - во что-либо и/или куда-либо. Иными словами, инставрация представляет собой особый процесс обретения идентичности, когда мы снабжаем себя необходимым воплощением, получая новое тело - индивидуальное или коллективное.

Инставрацию следует понимать как действие, освобождающее от застревания, попадания в складку, а следовательно, от неудобства, дискомфорта, стеснения. Вместе с тем инставрация бросает вызов самой складчатой структуре мира. Преодолевая складчатость мирового устройства, в своем предельном варианте она не просто освобождает мир от конечности. Инставрация лишает смерть жизнеутверждающей силы, заставляет ее утратить статус "привычного дела" как для конкретного человека (который оправдывает смертью свое прижизненное одиночество), так и для "самой" Природы (которая использует в качестве алиби смерти биологическую эволюцию). В каком-то смысле инставрация равносильна воскрешению, восстанию из мертвых, преодолению "конца всего". Соответственно, действие инставрации можно считать оживляющим действием, его миссия состоит в возвращении к жизни. Инставрация не просто активна, она и есть сама активизация. Чудодейственные ферменты инставрации способны произвести регенерацию всего, с чем она соприкасается.

Вправить вывих

С политической точки зрения инставрация прямо противоположна повторению истории в виде фарса, о котором после "XVIII брюмера Луи Бонапарта" Карла Маркса любят порассуждать публицисты и историки. Это, разумеется, не означает, что инставрация повторяет фарс в виде трагедии. Речь в то же время не идет и о том, чтобы по образцу некоего архитектурного сооружения, политического института, правового установления, морального обычая, культурного явления или целой исторической эпохи создать нечто, заведомо превосходящее их по масштабу, - лишь бы поражало воображение и питалось из ресурсов Воображаемого.

Инставраторы не занимаются порождением новоделов, возводя на месте прежних форм нечто такое же, "только лучше". Напротив, по образцу некогда существовавшего в рамках инставрации проектируется нечто заведомо иное, совершенно новое, хотя и сходное по очертаниям с тем, что было когда-то. Реставраторы цепляются за формальную преемственность, принимая ее за некое скрытое от глаз подлинное содержание. Именно поэтому они фактически исчерпывают свою деятельность осуществлением новых и с каждым разом все более заметных подновлений.

Как мы уже говорили, инставрация не прибегает к косметике. Она не путается в хитросплетениях формы и содержания, действуя на уровне структур. Это радикальная процедура, по-настоящему возвращающая жизнеспособность, но никак не имитирующая ее сохранность "вопреки всему". К примеру, если инставратор возводит избу, то возведет он ее, конечно, по старым лекалам - в точности так, как она выглядела двести или триста лет назад. Однако при необходимости в каждом бревне этой избы будет содержаться ультрасовременная технологическая начинка, а интерьер не будет уступать замку или дворцу.

Кляня свой жребий , инставрацию вынужден осуществлять шекспировский Гамлет : "The time is out of joint; - O cursed spite, //That ever I was born to set it right!" Действие, связанное с инставрацией, совсем не безобидно - оно описывается как предмет забот костоправа: речь идет о вправлении вывиха. (При этом Гамлет всеми силами хочет избежать миссии инставратора, что, полагаю, и приводит к трагедии.)

Менее брутальные интерпретации Гамлетовой проблемы, сделанные отечественными поэтами и переводчиками, также воплощают собой различные варианты инставрации. Если понимать избавление от вывиха метафорически, получится:

  • восстановление цепи/связи времен (например, у Пастернака: "Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!"; у К.Р.: "Порвалась цепь времен; о, проклят жребий мой! Зачем родился я на подвиг роковой!" или у Кронеберга: "Ни слова боле: пала связь времен! // Зачем же я связать ее рожден?");
  • избавление века от расшатанности (у Лозинского: "Век расшатался - и скверней всего, Что я рожден восстановить его!");
  • воодружение на прежнее место времени, "сорвавшегося с петель" (у Аверкиева: "Наше время // Сорвалось съ петель. - Подлое коварство! // О, лучше бы мне вовсе не родиться,//Чемъ исправлять тебя");
  • устранение беспорядка и смятения, в которые погрузилось время (у Рапопорта: "О, Боже! Время - в беспорядке и смятеньи, // Неужто жребий мой внести в него успокоенье?").

Еще один важный пример инставрации тоже имеет отношение к монаршьей особе, но это пример не литературный, а исторический. С формальной точки зрения провозглашение Наполеона Бонапарта означало возвращение монархии. Однако при всех возможных соблазнах назвать это событие "реставрацией" нельзя - даже если придется прибегнуть к очень большой натяжке. (В каком-то смысле Наполеон I оказался еще меньшим "реставратором", чем хотел.) Иными словами, Наполеон - типичный инставратор, действительно "вернувший монархию", но ту монархию, которой никогда прежде не существовало: великую империю Просвещения, чье возникновение настолько умилило Гегеля, что тот назвал императора французов "мировой душой".

На этом примере (1) нетрудно проследить общий принцип инставрации: решение любой задачи, имеющей историческую значимость, рано или поздно приводит к изменению ее начальных условий. Подобно реставрации, инставрация действительно предполагает некое возвращение, возобновление, повтор. Однако, в отличие от реставраторов, инставраторы прекрасно отдают себе отчет в том, что, возвращаясь, возобновляя или повторяя нечто, мы, тем же самым движением, смещаем исходную точку, к которой стремимся.

Вектор смещения предусматривается изначально, поскольку инставраторы, как никто другой, понимают неизбежность дрейфа на пути к поставленной цели - и, более того, стремятся к этому. По сути, подобный дрейф и есть система координат нашего существования, которую открывает нам инставрация. На промысел, закон, волю, план, идеал или долг можно надеяться не больше чем на мифическую мировую черепаху или легендарных трех китов. Однако отсутствие тверди само по себе опора. Киты и черепаха заменяются лягушкой, взбивающей лапками молоко.

Бери от жизни все!

В мире, где в буквальном смысле не на что опереться, онтология с легкостью заменяется практикой потребления. Философской стратегией, воплощающей и одновременно санкционирующей такую подмену, выступает деконструктивизм. Само восприятие мира как совокупности "следов" деятельно преобразует его таким образом, чтобы единственной формой отношения к этому миру было его "наследование" (причем последнее производится с максимально возможной степенью совсем не философского крохоборства: "Бери от жизни все!").

Отличие деконструктивистского присвоения от любого другого не в бескорыстии или жертвенности, а в принципиальной готовности интегрировать любое "иное" (не идя по пути распространения повсюду "логоцентристской" юрисдикции своего). В этом жесте деконструктивизм напоминает о парадоксах, связанных с процедурами экзогенного рабства, когда будущий раб - "чужой" - присваивался именно потому, что он "чужой", а не "свой". (В отличие от освященного "варварской" традицией экспансионизма, когда присваивается то, что предварительно объявляется своим.)

Все описанное следует из того, что с самого начала культура носит присваивающий характер. Культура и рынок играют роль сообщающихся сосудов. Рынок воплощает циркуляцию меновых стоимостей, культура имеет дело с потребительными стоимостями; рынок соотносит относительное, культура оперирует безусловным; рынок натурализует отношения между людьми таким образом, чтобы они казались отношениями между вещами, культура возникает из отношений между отношениями, в которых фигурируют товары наивысшей категории: дары духа.

Выступая всеобъемлющей системой обозначения переменных как констант, культура воплощает собой процесс символического производства, трансформирующий стоимости в ценности. Так в чахлом бренном мире возникает вечное и незыблемое, посреди навоза частностей и мусора деталей обнаруживаются жемчужины универсалий, а изнутри горизонтальных структур социального пробивается до небес светящийся столб "общечеловеческого".

Миссия Деррида и некоторых других подобных ему фигур совсем не так безобидна, как может показаться на первый взгляд: отслужив свои критические мессы, они и после смерти отмеряют, какое количество "общечеловеческого" кому надлежит иметь и сколько просто человеческого содержится в любом и каждом. Жрецы толерантности и апологеты soft power, они тем не менее простым перестукиванием компьютерных клавиш санкционируют любые формы гуманитарных интервенций. Во имя полномасштабной всемирно-исторической интервенции гуманизма.

Шатко и валко

Особую роль во всем этом играет понятие справедливости. Справедливость выступает для Деррида одновременно объектом интервенций гуманизма и предметом гуманистической адвокатуры. Проще говоря, Деррида хочет обезопасить справедливость от самой себя. Деконструкция, по его мнению, находит в проблематике права и справедливости если не "законное", то, во всяком случае, подобающее место, чувствует себя в этой проблематике "как дома".

С несколько несвойственной для себя прямолинейностью Деррида даже утверждает, что деконструкция - это справедливость, а справедливость - это деконструкция. Поскольку же, как известно, деконструкция не обладает "чтойностью", ничего собой не определяет, не охватывает никакой домен или "дом" бытия, она оказывается восстановлением справедливости по отношению к самой справедливости.

Однако восстановить справедливость означает в данном случае невозможность ее установить. Справедливость никогда не была установлена, достигнута; при этом нет никакой надежды, что она может быть установлена и в будущем. Восстановление справедливости предполагает раскрытие ее принципиальной невозможности, неполноты. Напротив, установление справедливого порядка связано с попытками подвергнуть его реконструкции: так, будто он уже был достигнут (или найдены неоспоримые "археологические" свидетельства его возможного достижения).

Любую реконструкцию Деррида подозревает в ставке на субстанциализм, в апелляции к темному и оккультному. Говоря иначе, установление справедливости воплощает для него экстаз власти, продолжением ее безоружности выступает культ авторитета и силы.

Требование справедливого переустройства мира обрушивает мир в преисподнюю, точнее, позволяет последней всплыть и поставить в зависимость от себя все без исключения области земной жизни. Требовать справедливости значит требовать симметрии между противоположностями. Вместо этого автор "Грамматологий" предлагает ревизию справедливого (деконструктивизм вообще приравнивает мышление к оппортунизму и сильно смахивает на многосоставную гидру, у которой вместо конечностей - стратегии "расшатывающей" оппортунистической аргументации).

Эта ревизия сводится к "магическому" превращению противоположностей в различающие различия, она взывает к нестабильным отношениям между элементами оппозиций. Деконструктивизм связан с раскрытию асимметрии между nomos и physis, договором и закономерностью, конвенцией и истиной, субъектом и интенциональностью, своим и собственным, а также, разумеется, между правом и справедливостью. Чем миниатюрнее различие, тем оно значимее - как песчинка, раздражающая тело моллюска. В век разнообразных минимализмов это различие-песчинка оказывается более важным, нежели пропасть, отделяющая друг от друга персонифицированные диалектические противоположности.

Деконструкция находит свое место там, где нет места ни для чего: в брешах, заковыках и несуразностях. Излюбленной уловкой, изобретенной в деконструктивизме, является избегание какой-либо прямолинейности. Поэтому деконструктивизм не подразумевает никакого прямолинейного разрыва связей, изничтожения уз и обрушения структур. Скорее деконструкция обнаруживает бессвязность, цементирующую собой связи, отчужденность, скрепляющую собой узы, неупорядоченность, служащую опорной конструкцией любых "структурных элементов".

К этой подрывной деятельности и обращена деконструктивистская справедливость. Справедливость, отождествленная с деконструкцией, есть не что иное, как детонация фундаментов и устоев, столпов и монолитов.

Соединительная ткань

Деконструктивистскому выявлению несостыковок между правом и справедливостью, своим и собственным, договором и закономерностью, истиной и конвенцией etc инставрация противопоставляет исследование их континуальной взаимопринадлежности, создающей эффект асимметрии.

Инставрация соединяет, связует. Справедливость, тождественная инставрации, может быть обозначена как цепляющее действие или даже как действие самой цепкости. Понятая как практика, инставрация обеспечивает сцепление; перетолкованная как "субстрат", она предстает клейким веществом или соединительной тканью; воспринятая как "субстанция", она оказывается тем, что "цепляет" и в то же время дает осуществиться регенерации.

Инставрация обретает справедливость не в подрывной деятельности, а в обработке холодных гладких поверхностей, на которых не в силах удержаться ни одна из форм бытия. Инставрация приживляет, оживляет, обживает, дает возможность ужиться. Инставрация не противоположна деконструкции - ничего не реконструируя, она производит сращение. Выправляя всевозможные вывихи, инставрация не просто восстанавливает справедливость, она избавляет этот безумный, безумный, безумный, безумный мир от "свихнутости".

Инставрация сопряжена с не-без-раз-личием, а вот в деконструктивистском различии-различении элемент без-различия неизменно присутствует. Его появление сопряжено с унификацией уникального: твой сосед неповторим ровно в той степени, что и ты (поэтому его всегда можно проигнорировать), одно событие столь же неповторимо, как и какое-то другое событие (поэтому событийные ряды напоминают ожерелья из одинаковых бусин), и т.д.

Это очень просто выражает последователь Деррида Жан-Люк Нанси: тела выступают носителями абсолютной уникальности, она распределена в телах поровну, однако именно в силу этого равного распределения уникальных черт любое тело может быть заменено на другое тело. В итоге все мы оказываемся протезами друг друга. И не только: протезом оказывается само человеческое Я. Инставрация предполагает принципиально иную постановку вопроса: "неповторимость" не распространяется поровну, поэтому уникальные объекты (будь то люди, события, отношения или явления) никогда не находятся в равном положении. Каждое конкретное тело (идет ли речь о теле существа или события) не может быть заменено на другое такое же тело.

Фактически эти тезисы выражают собой альтернативные нравственные императивы новейшей эпохи.

Деконструкция является одновременно продолжением и альтернативой, синонимом и антонимом реставрации. Наиболее полное воплощение реставрация получает в идее клонирования. Инставрация, напротив, не терпит клонирования. Реставрация открывает сходство абсолютно уникальных объектов; инставрация же, наоборот, выражает несходство одинакового или похожего. В этом - принципиальное различие между справедливостью как деконструкцией и справедливостью как инставрацией.

Примечания:

1. Некоторые современные коллизии, сопряженные с проблематикой инставрации в контексте политической истории, рассматриваются в нашей книге (Путиниада; 2007)

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67