От редакции. Дружественный и любезный нам книжный магазин «Пиотровский» (Пермь) совместно с Пермским филиалом Высшей школы экономики провел первую в России школу по спекулятивному реализму – самому молодому из влиятельных направлений современной европейской философии. Мэтр спекулятивного реализма проф. Грем Харман впервые был в России. Слушатели школы познакомились с работами Хармана по недавно переведенной статье «О замещающей причинности», хотя многие из слушателей читали блог Хармана и обсуждали его книги. Некоторые книги Хармана продавались там же в «Пиотровском», а лекции и семинары продолжались напряженными и радостными беседами. Лекция Хармана в «Пиотровском» «Возвращение метафизики в современной континентальной философии» будет опубликована полностью среди материалов семинара в специальном издании по спекулятивному реализму. С любезного разрешения организаторов мы публикуем отрывок из лекции. Необходимо только оговорить, что борьба Хармана с методологизмом есть следствие его стремления вернуть философию к изначальному значению – любви к мудрости. Любовь к мудрости не имеет никакого отношения к позднейшим методологиям правильного знания или поискам абсолюта, этико-политическим исследованиям и духовным упражнениям – но имеет прямое отношение к вещам, которые глубже наших наблюдений, но не глубже других вещей, в том числе нас самих.
Грем Харман - профессор Американского Университета в Каире (Египет), современный философ-метафизик, который пытается обратить вспять лингвистический поворот. Харман часто причисляется к спекулятивным реалистам. В область его научных интересов также входит философия Мартина Хайдеггера.
* * *
Славой Жижек назвал пятую главу книги «Оставаясь с негативом» (1993)[1] так: «Рану исцелит только копье, которым тебя поразили» – отсылая к строке из «Парсифаля» Рихарда Вагнера, его последнего крупного произведения. И вот, всего лишь два года назад, философ и блоггер Леви Брайант тоже употребил метафору Вагнера:
Говоря о Вагнере, Жижек хочет показать нас, как исцеленных копьём, которым нас ударили. В этом смысле я уверен, что ООО [Объектно ориентированная онтология] – более чем интересно. Когда Жижек говорит о копье, которое ранит и исцеляет нас, он отсылает к тому способу действия, когда рана – это уже не проблема, а всамделишнее решение проблемы. Например, в психоаналитическом языке твой сиптом – это не то, что нужно искоренять. Напротив, по ходу анализа твоя субъективность трансформируется в отношении к этому симптому. Ты открываешь, что этот симптом – интимная тайна твоего желания, источник твоего «удовольствия», тогда как уничтожение этого симптома уничтожит самый принцип твоей субъективности. Речь не о том, чтобы ты продолжал жить со своим симптомом как прежде, скажем, умывая руки триста раз на дню – эти-то малые симптомы как раз вполне изглаживаются. Но вот трещина, произведшая эти «эмпирические симптомы», сама трансформируется.[2]
Переходя от психоанализа к философии, Брайант продолжает: «Нечто подобное я усматриваю и в сердцевине онтологического жеста [объектно ориентированной онтологии]. За последние триста лет или порядка того мы видели различные варианты скептицизма. Философия уже переросла всякое отождествление с эпистемологией». И далее: «Рвение Канта было в том, чтобы ограничить знание образами (мнимостями) на стене Платоновской пещеры; Кант доказывал, что у нас нет пути вон из этой пещеры. Мы все сейчас – наследники этого рвения. Например, между Кантом и поздним Витгенштейном различие не в качестве, а только в степени... Нас ограничивают мнимости или «вещи для нас». Но во всех этих случаях, во всех этих бесконечных вариациях антиреализма, всегда и везде доказывается, что наличие (presence) не может быть постигнуто или установлено». И наконец: «А рвение [объектно ориентированной онтологии] не в том, чтобы тупо повторять 'Нет, наши представления соответствуют вещам в себе', – но в том, чтобы воспроизвести жест Вагнера – исцелить нас тем же копьем, которое нас поразило. Это – не какая-то спешная попытка ухватить наличие или добиться «соответствия вещи и интеллекта» (adaequatio rei et intellectus), и квадратура круга мнимого доказательства того, что что отношения не изменяют вещи. ООО атакует главную онтологическую предпосылку любого эпистемического скептицизма – утверждение, что объекты вообще представлены самим себе или другим объектам». (...)
Как Жижек, так и объектно ориентированная философия настаивают на невозможности прямого контакта с тем, что «в себе» и вне нашего сознания. И Жижек, и объектно ориентированная философия одинаково говорят о парализующем действии «эпистемологии», то есть позиции, согласно которой философия может заниматься только технологической механикой нашего человеческого отношения к миру. Но решающее несогласие возникает там, где обсуждается вопрос, как уйти одновременно от докритической метафизики и от эпистемологии. Жижек, как мы видели, находит решение в том, что вообще ничего не существует вне сознания, и поэтому любая эпистемология лишена всякого смысла. Напротив, объектно ориентированная онтология настаивает, что эпистемология просто слишком ограничена, если она сводит основной разрыв реальности к специфике трагически повернувшихся, причём только в людях, когнитивных свойств.И ещё, я вряд ли могу подписаться под формулой Брайанта: «Доказывая, что объекты уклоняются от любых отношений, человеческих или каких-либо иных, [объектно ориентированная онтология] одновременно способна вобрать в себя притязания... скептицизмов... и обратить то, что кажется недостатком (невозможность знания объектов) – в достоинство (само бытие объектов). Если раньше представлялось, что рана находится в нас (объекты недоступны нам из-за того, что наше познание всегда активно их перерабатывает), то теперь этот разрыв и недоступность находится в самих вещах». (...)
Рассмотрим ту позицию, которую Габриэль и Жижек называют «эпистемологией»: реальный мир вне нашего разума существует, но не может быть познан непосредственно. Редко обращают внимание на то, что эта позиция объединяет в себе два отдельных утверждения: конечности и антропоцентризма. Рассмотрим их по порядку. Во-первых, «эпистемология» явным образом предполагает конечность. Существует мир вне нас, за пределом нас, но мы не можем достичь его непосредственно. Напротив, наш доступ к миру опосредован условиями нашей конечности, которые для Канта представляют собой пространство, время и двенадцать категорий, а для Хайдеггера – специфические исторические условия нашего вот-бытия. Когда Габриэль и Жижек (или Квентин Мейяссу) пытаются преодолеть эпистемологию ради онтологии, они пытаются отринуть эту конечность. Они понимают, что этого нельзя сделать в духе докритической метафизики, потому что мы не сможем говорить о мире-отдельном-от-нас, не обратив его немедленно в мир для нас – ведь это же мы, а не кто другой, говорит о мире, почему-то обходящемся без нас. (...)
Но хотя эти мыслители неустанно атакуют конечность эпистемологии, они совершенно не касаются ее антропоцентризма. Но эпистемология утверждает не только то, что доступ к миру ограничен, она заявляет, что мир доступен только для людей – или для некоторого отвлечённого варианта понятия люди, для «всех разумных существ». (...) Нельзя спрашивать, говорят они, об отношении между огнём и хлопком, или между двумя камнями, – это просто нелепо. Единственное отношение – это отношение человека и мира, но так как нет никакого мира-в-себе, отдельного от людей, то отношение человека и мира всегда конечно. «Онтологисты» в духе Габриэля и Жижека отвергают конечность эпистемологии, но зато отказываются оспаривать её антропоцентризм.
Но соль в том, что что объектно ориентированная философия делает прямо противоположное: она сохраняет позицию Канта о конечности, но отвергает подразумеваемый ей антропоцентризм. (...). Если я скажу, что я мыслю дерево вне моего [=человеческого] мышления, «онтологист» сочтёт это перформативным противоречием – я заявляю, что я делаю как раз противоположное тому, что я на самом деле делаю. Но этот ответ онтологиста – пример логической ошибки, известной как «доказательство из недоказанной предпосылки» (petitio principii, begging the question). Когда я говорю: «Я мыслю дерево вне моего мышления», – я заявляю две вещи: (1) я мыслю дерево, (2) существование дерева есть нечто большее, чем моё о нём мышление. Здесь нет никакого противоречия. Самое большее, «онтологист» скажет, что второе утверждение неочевидно. Но онтологист, не может заявить, что первое и второе утверждение противоречат друг другу. Заявить так – значит заранее предположить, что если я мыслю дерево, в его существовании нет ничего больше, кроме как быть мыслимым. Всё, что делает [современный] «метафизик» – он думает, что дерево всё-таки может быть мыслимо, но бытие дерева не состоит только в том, чтобы быть мыслимым. Допустим, конечно, есть случаи несуществующих вещей. Я могу сказать «Я мыслю единорога вне моего мышления» – и это высказывание будет ложным – не потому что оно обращает предполагаемо недоступного мысли единорога в мыслимого единорога, приводя нас к перформативному противоречию, но просто потому, что никаких единорогов несуществует независимо от нашей способности о них помыслить. С другой стороны, тот факт, что нечто может быть помыслено, сам по себе не означает, что это не существует вне нашего мышления. (…)
Мы спокойно можем спрашивать, каково отношение между хлопком и огнём, или между двумя камнями, совершенно независимо от человеческого отношения к их связи. И мы сразу находим, что конечность будет и здесь. Когда огонь сжигает хлопок, он не интересуется цветом или запахом хлопка, которые нерелевантны для пламени – не имеющего ни глаз, ни ноздрей, чтобы распознать эти свойства. В восприятии цветов и запахов пламя показывает свою беспробудную тупость. Точно так же и человеческое познание хлопковой коробочки ограничено, направляемо пространством, временем и двенадцатью категориями – оно точно так же, как и взаимодействие огня и хлопка, представляет собой действительное упрощение двух единиц одна другой. (...)
Действительное наследие Канта – это вовсе не узкая теория того, насколько ничтожны люди и ограничено их познание. Напротив, Кант завещал нам различие ноумена и феномена как значимое для любых отношений. Камни, огонь, хлопок и цветы все существуют как вещи в себе, хотя они все реальны сами по себе, вне тех отношений, в которые вступают. Но они также существуют как феноменальные карикатуры для различных других единиц, которые с ними сталкиваются. Я воспринимаю хлопковую коробочку одним способом, огонь воспринимает её другим способом, а яйца долгоносика – третьим. Хлопковая коробочка не исчерпывается ни одним из этих отношений, равно как и полной суммой всех этих действительных и возможных отношений. (…) Конечность тогда – не только печальное ограничение человеческой мысли, но и позитивная характеристика всех существующих единиц. (…) Копьё, выглянувшее из-за корешка Канта – недоступность вещей-в-себе; и исцелить эту рану можно только этим же копьём – поняв, что эта рана – вообще не рана, а позитивная структура того, каковы суть вещи.
Примечания
[1]Žižek, Slavoj. Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology. Durham, NC: Duke University Press, 1993.
[2] Levi R. Bryant, “Actants, Ontology, and Epistemology.” Запись в блоге от 19 февраля 2010 г. Режим доступа: http://larvalsubjects.wordpress.com/2010/02/19/actants-ontology-and-epistemology/
Поддержка данного проекта осуществлена в рамках благотворительной деятельности на средства, предоставленные Фондом Михаила Прохорова.