Что угодно, или Почти ничего

Со стороны еще заметнее: исторический горизонт России во мгле. Мчатся тучи, мечутся люди. Смысл умер. Кто почтит его некрологом? Когда-то интеллигентные люди верили в здравый - а по латыни "общий", sensus communis - смысл. Потом случилась революция, и вместо общего смысла воцарилась общая бессмыслица. А когда кончилась революция, две половинки классической формулы разошлись окончательно: смысл стал необщим, а если что-то было общим, то не смысл.

По правде сказать, предвидеть нынешний разброд было нетрудно. Помните? Когда в советские времена кто-нибудь публично пытался взять задушевный тон, получалось насквозь фальшиво. Советский интеллигент за границей, завидев рядом кучку шумных и взвинченных, как подростки, соотечественников, норовил побыстрее прошмыгнуть мимо. Объясняться было бесполезно. Глупость, говорил Ортега-и-Гассет, можно победить только еще большей глупостью. А от бессмыслицы можно защититься только другой бессмыслицей. В конце концов заменивший публичность официоз обессмыслился настолько, что антисоветская отсебятина диктора всемирной службы советского радио (случай Данчева в 1986 г.) выходила в эфир незамеченной всеми проверяющими инстанциями, и честь сообщить о "трезвых голосах из Москвы" доставалась БиБиСи. Тогда еще было достаточно держать кукиш в кармане против власти и надеяться на лучшее. А когда настало время показать, что на самом деле имеешь за душой, выяснилось, что рука уже ничего и не умеет, кроме как складываться в привычную фигуру. И по-прежнему нет лекарства от старой и прилипчивой, как краснуха, болезни русских людей: каждый норовит сказать что-то умное, а вместе получается базар и пошлость.

Я все же верю, что за неумолимой чередой утрат и разочарований, составляющих человеческую историю, за необратимым сползанием от возвышенности древних к человеческим претензиям модерна и, наконец, "слишком человеческим" кривляньям постмодерна скрывается некий провиденциальный замысел, свершается пока непонятная нам мега-история, целью которой будет оправдание человека - этого единственного существа, нуждающегося в оправдании. Камень, отвергнутый строителями, должен лечь в основание нового храма.

Постмодерн не в России родился, но, как всякая западная мода, на ее необъятных просторах живет и побеждает. Более того: именно России, как заведено от века, суждено вырабатывать противоядие против новейшего западного поветрия и собственным нутром его изживать. Ведь постмодерн означает вечную рефлексию, а вместе с нею утрату наивности, недоверие к любой истине, недоумение по поводу своей идентичности. Положение тягостное, даже мучительное, притом что на поверхности жизни разлита вроде бы "цветущая сложность" и умилительная вседозволенность. Столп постмодерна Жак Деррида говорит о своем политическом кредо в выражениях туманных, как сегодняшняя политическая погода, и в сослагательном наклонении:

"Я хотел бы верить в множественность сексуально отличительных голосов. Я хотел бы верить в массы, это неопределенное число смешанных голосов, в подвижность неопознаваемых сексуальных меток, чей танец может захватывать, разделять и умножать тело каждого индивида..."

Вроде бы хотят дать свободу великому многоголосью жизни, а выходит мелко и грустно. Эта безудержная инфляция образов без стягивающего центра отсвечивает ирреальностью. Вселенский танец "признаков" отдает бездонной призрачностью. В постмодерне исполнилось давнее предсказание Поля Валери: "Европа кончит бесконечно богатым ничто" (rien infiniement rich). Кому интересно ничто? Слишком очевидно, что абсолютизация различия воспитывает лишь всеобщее безразличие. Деррида и сам понимает, что его танец освобожденной сексуальности на самом деле смертельно скучен и спешит указать выход из безразличия всеразличения:

"Что остается недоступным для деконструкции, что остается столь же неразложимым, как сама возможность деконструкции, есть, возможно, некий опыт освобождающего обетования; это, возможно, формальность структурного мессианства, мессианства без религии, мессианского даже без мессианства..."

Странная, самоотрицательная риторика, которая убеждает разве что в том, что жить по постмодерну нельзя. Постмодерн - только допущение, какая-то условная ниша, придуманная постановщиком спектакля жизни только для того, чтобы было откуда выпрыгнуть и бежать. Но бежать в... очередной соблазн, в очередную непригодную для обитания нишу. В этом весь корень сегодняшней сумятицы. Ясно, что постмодерн несет в себе свое собственное отрицание, взывает к преодолению себя. Но преодоление постмодерна, о котором нынче любят рассуждать и справа, и слева, не может вернуть мысли ее однажды утраченную наивность. Общество постмодерна слишком хорошо научилось питаться своими нигилистическими импульсами. Выход можно найти разве что в кино и компьютерных эффектах, которые навязывают публике если не достоверную, то, по крайней мере, эстетически убедительную версию "действительности". Так в китайской картине "Герой" по-постмодернистски многоперспективное видение происходящего и сопутствующая ему тягостная неопределенность отменяются псевдореалистическим финалом, но таким, который бесстыдно попирает реальную историю и ее нравственные уроки в угоду политической пропаганде. Кое-кому хотелось бы, чтобы правда, добытая преодолением постмодерна, стала новым изданием тоталитарной лжи. Недаром сегодняшние могильщики постмодерна с завидным единодушием уповают на насилие диктаторов, полицейских или террористов. Круто, конечно, а для некоторых и привлекательно до самогипноза, но с любой точки зрения бездарно и бесплодно. Заслуга постмодерна в том и состоит, что он со своим лозунгом всеобщей метафоризации навсегда лишил тотализирующее единство модерна его смертоносного жала и отдал тоталитаристские фантазии на откуп любителей компьютерных игр. Тем лучше. Ибо тот, кто отрезан от символического измерения своего опыта, начнет подменять символическое реальным. И мы уже слишком хорошо знаем, что венцом тоталитарного строя является бессмысленная по сути (ибо лишенная символической референтности) "физическая ликвидация" человека, перемалывание личности в "лагерную пыль".

Здесь самое время оглянуться назад и попытаться заново оценить давно известный антропологический принцип, который гласит, что сущность человека есть "онтологическое различие" между вещами и бытием, неизмеримая избыточность существования, непостижимо малый зазор между данным и заданным. Человек, по слову Рильке, есть "более дерзновенное животное". Ему свойственно быть больше, - а равным образом меньше - чем он есть. Здесь, в неизбывном экс-центризме человеческой самости, вблизи своей правды мы пребываем прежде самих себя и даже прежде мира. Мы возвращаемся к началу, которое еще не началось. Недаром мистики издавна утверждают, что спасется тот, кто вернется в младенческое состояние.

Не мир, но меч. Выше мира меч, незримо рассекающий каждый момент существования, вскрывающий несоизмеримое в нашем опыте. Обратитесь к любому преданию: если мудрость есть умение быть адекватным ситуации, то секрет мудрости заключается как раз в том, чтобы быть чуть-чуть больше текущей ситуации и успевать чуть-чуть прежде других. Вот почему мудрый как будто ничем не отличается от простых людей и все-таки непостижим для них. Мой учитель Линь А-лун выражает по-английски смысл духовного постижения в словах, исполненных замечательной двусмысленности:

NOTHING IS BETTER THAN EVERYTHING.

Для поверхностно-созерцательного взгляда, который постмодерн доводит до логического предела, существует только мировое все. Для посвященного мир держится ничем, несотворенной пустотой как прообразом высшей цельности, сверхединичного и беспредметного единства, каковое является сущностью человеческого духа. Не Будда, а Макс Шелер сказал, что природа человека есть пустота, которая "предшествует всем возможным содержаниям восприятия", назначением же человека является "аскетический акт дереализации" предметного мира.

Все богатства мира даются нам почти что за ничто - за неуловимый миг самоотсутствия. Мир жив царственной щедростью того, кто пред-оставляет всему сущему пространство жизненного роста, кто дарит людям простор творческих метаморфоз.

Итак, настоящая коммуникация и, замечу попутно, действительная власть возможны лишь там, где есть неустранимый, хотя и несчислимый, разрыв, соположенность несходного и несоизмеримого. "Источник всякой власти пребывает в потустороннем" (Гегель). Вот о чем забывают многие радетели русскости, требующие сделать православие государственной религией или даже отождествить духовную и светскую власть в лице царя. Есть основания думать, что гибель старой России была следствием такого рода духовной слепоты. Но и беды сегодняшней Америки с ее, как выяснилось, агрессивным и бесплодным фундаментализмом во многом объясняются той же причиной, ведь в американских законах при всей их юридической аккуратности не зафиксировано разделения церкви и государства и, следовательно, в них не заложено противоядия против тотализирующего единства с неизбежно сопутствующим ему насилием. Каковое насилие и прорывается в американском массовом искусстве и в американской внешней политике. И то, что в первом случае оно эстетизировано, а во втором снабжено наспех сочиненным моральным оправданием, мало что меняет по существу дела.

Интеллектуальная честность после постмодерна состоит не в том, чтобы, подобно Бушу-младшему, снова по-модернистски произвольно мордовать неугодных, а в том, чтобы отважиться искать смысл в видимой бессмыслице рассыпавшегося бытия. У нас уже нет другого выхода, кроме как искать спасения в опасности. Нужно признать, что человеческая жизнь или, если угодно, жизнь, достойная человека, есть целостность в ограничении, преемственность в разрыве. Речь идет, помимо прочего, о единстве душевного и духовного измерений человеческого бытия, причем жизнь души есть воплощенная имманентность, а жизнь духа - чистая свобода трансценденции. Априорность виртуального мира и, как следствие, фантасмагорическая природа того, что выдается и принимается за действительность в современной информационной цивилизации (а это, собственно, и фиксируется постмодерном), не лишены провиденциального смысла: они указывают на изначальную нераздельность образа и бытия в психическом опыте. Этот факт, кстати, был известен в мистических традициях человечества и обстоятельно исследован в современной глубинной психологии, которую по праву можно назвать исторической спутницей постмодерна. Заданность архетипических образов всякому опыту и знанию совпадает с императивом свободы, которая предвосхищает бытие.

Мы должны, таким образом, постулировать присутствие реальности, предваряющей все сущее и "данное". Истинное начало начинается прежде всех начал. В свете этого предположения бытие оказывается бесконечно воспроизводящимся подобием самого себя - ничему не подобным и потому превосходящим себя в самом себе. Оно есть "все, что угодно", но остается воплощением чистой, извечно наследующей себе, возвращающейся к себе качественности, непредставимой и неименуемой, пребывающей вне оппозиции духовного и материального. Эта "таковость" бытия, одновременно вездесущая и нелокализуемая, не имеет прообраза, чужда всякому тождеству, ускользает от всякой предметности. Она есть то, что остается после того, как все пройдет, и, стало быть, никогда не есть. В ней индивидуальное сознание существует и, более того, удостоверяется в акте преображения, восхождения от не-себя к не-Себе. Это преображение придает само-образу бытия весомость надвременного типа, стильного жеста, что делает их подлинной основой всякой культурной традиции.

Оказывается, "почти ничего" и "что угодно" друг из друга вытекают и друг друга поддерживают. Счастливое сочетание! В нем видится залог человеческого достоинства и свободы.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67