Что есть, то есть. Чего нет, того не было

Интеллектуальный климат Documenta 13, который некоторые скептически настроенные критики обвиняют в наивном мистификаторстве и редукционизме, возникает отнюдь не на пустом месте. Кассель, на первый взгляд, вторит императиву всеядно-силиконовой этики европейской толерантности, утопиям мировой эмпатии, поднимая флаг тотальной гибридизации и окончательного протезирования планеты в порыве натуралистического конструирования новых форм жизни. План куратора Каролин Кристов-Бакаржиев следует "прагматическому повороту" в мышлении, латурианскому проекту радикального реализма — так называемым постгуманитарным студиям. Человек более не наделён никакими привилегиями по отношению к вещам, предметам и другим формам жизни. Все аутсайдеры проекта Просвещения включаются, наконец, в движение совместности по изобретению новых форм и теорий социальных отношений, взаимодействий и связностей.

При этом цивилизационная способность к преодолению кризисов включением инородного, как авторитарный смыслопорождающий фронт культуры, интеллектуально-чувственный атлетизм, стрессоустойчивость перед лицом бытийной бесконечности, внезапно лишается всей своей антропоморфной критической силы и надрыва. В том, чтобы включить, освоить, заметить и принять в расчёт невидимые бактерии и цветущий куст, растущий под окном, грибок из библиотечных архивов, а не только ценность хранимых книг, футбольный чемпионат, школьное собрание, мелкое проиcшествие на автобусной остановке, минерал из кремированных останков усопшего, горошину под принцессой, о которой так метко, ещё в 19 веке, задумался один известный датчанин, и всех "нечеловеков" Бруно Латура в теорию ежедневного имения дела с разбухающими биотехногенными сетями современных медиальных будней, нет никакого пафоса и никакой драматургии, титанического напряжения духа человеческого гения. Теория Латура совершенно лишена какой-бы то ни было эффектности, распутывая клубки обычных человеческих жизней. Так она бросает прагматический вызов экстатическому, экспансивному воодушевлению "сферических" стратегий просветителей, для которых экзистенциальная угроза всегда исходит с внешней стороны климатически обустроенных, социо-культурных сфер Гуманитета.

Поверхностное натяжение и силовые барьеры, разделяющие человеческий мир и открытый живой космос, если следовать мысли Латура, весьма условны. Производство различий — дело культуры, ее официальная нормирующая работа, за которой скрывается перманентная, рутинная, ничем не примечательная ежедневная деятельность по созданию гибридов: квазиобъектов лингво-натуралистического метаболизма. «Мельчайший вирус заставляет вас двигаться от секса к бессознательному, Африке, клеточным культурам, ДНК, Сан-Франциско, но эта непрочная нить будет поделена на такое количество сегментов, сколько существует чистых дисциплин: не надо смешивать знание, интересы, справедливость и власть. Не надо смешивать небо и землю, глобальное и локальное, человека и нечеловеков. Но, — скажете вы, — не сами ли эти запутанности создают подобное смешение и не из них ли соткан наш мир? Пусть все будет так, словно бы их не существовало, — отвечают исследователи. Они просто взяли и разрубили Гордиев узел остро заточенным мечом. Связи распались: с левой стороны оказалось знание о вещах, с правой — интересы, власть и политика». (Бруно Латур, «Нового времени не было»).

Наша практика не знает различений на научное и субъективное, гуманитарное и природное, языковое и стихийное. Все дело в этой кажущейся неприметности, в том, чтобы заняться, наконец, обыденным, заметить, обнаружить его. Иначе квазиобъекты, от которых отмахивается критика, аккуратно разводящая в стороны системы знания, устроят окончательный, апокалиптический бунт помешательства. «Одна и та же нить связывает эзотерическую науку и низменную политику, бесконечно далекое небо и завод в пригороде Лиона, глобальную опасность, ближайшие выборы или грядущий административный совет. Масштабы, ставки, сроки, акторы здесь не сопоставимы друг с другом, и, тем не менее, они вовлечены в одну и ту же историю» (Бруно Латур, «Нового времени не было»). Невидимая тонкая сеть пронизывает всё и всегда помимо трезвой аналитики: сшивает наши глубины — фобии, тревоги, ожидания с медиальными поверхностями жизни. Сети и гибриды, смешанные продукты перевода, которые принято не замечать, могли бы стать аргументами вернувшегося из тропиков антрополога в пользу того, что мы никогда так и не жили в рациональной, расчерченной ойкумене просветителей. Вся наша обыденность – улика против внятной чистоты и ясности декларируемых принципов академизма. Собственно, латуровская теория выглядит попыткой позитивной работы с синтетическим будущим, снятием коллективных и академических фобий перед неминуемым, конструктивистким грядущим с одновременным расширением научного проекта.

Здесь можно понять настроженность и скепсис противников логоцентризма: а можем ли мы по-настоящему услышать и воспринять не-человеков? Отменяет ли «переконструирование социального» в планетарных масштабах власть антропического деспота? Возможно, это — очередная его уловка, проявление изобретательности? В предложении Латура о включении не-человеков в коллективную историю становления, в превращении гуманитарного "пузыря" во вездесущую, синтетическую сеть можно рассмотреть программу по принудительной социализации планеты. Ведь мы не можем включить не-нас иными способами, нежели наши представления о включении. Разве социализация вещей, обнаружение гетерогенной природы события, – не факта и не фетиша, признание за любыми, населяющими нашу жизнь объектами, удивительной, смешанной консистенции природы-культуры, а за материальными фактами констатаций науки не производятся вновь за счет лишения включаемых права их собственного голоса? Насильственная интерполяция, форсирование близости, реанимирование отчужденной просвещением реальности других форм жизни, – не редуцирует ли всё это вновь возможностей самой реальности, чей голос может лишь симулироваться? Доводы интеллектуальных инженеров о том, что вопросы познания в конструктивисткую эпоху сменяются вопросами конституирования новых миров, а для эмпатической связности всего-со-всем достаточно энтузиазма активистов, звучат неубедительно... Ведь речь идёт не только об изобретении новых антикризисных мыслительных позиций, но, скорее, об усталости, разочарованности, просто о ностальгии по подлинному, настоящему, тоске по миру, с которым всё никак пока не удаётся встретиться. Если и в магические эпохи силы природы говорили анропоморфными человеческими голосами, то что гарантирует перемены в экологически толерантном, эмпатическом будущем, спустя несколько веков нечувствительной к миру чёрствости Нового времени?

Экзистенциалисты же спросят: а можем ли мы услышать и по-настоящему воспринять не-человеков, стыдливо при этом не самоустраняясь в уже набившем оскомину комплексе вины? Нет ли за прагматическим здравомыслием, эмпатической утопией, поворотом к конструированию пространств солидарности и всем этим "терапевтическим" жестам, платы субъективностью, её непрагматичной избыточностью, одиночеством и экзистенциальной силой?

В документальном фильме Девида Барисона и Дениэля Росса «Истр» о Хайдеггере и Гёльдерлине, путешествуя к истоку Дуная, Бернар Штиглер рассказывает миф о Прометее: «Однажды Зевс сказал Прометею: «Пришло время тебе и нам, богам, создать смертных.» Имелись в виду животные и люди. У Прометея, который руководил этим процессом, был брат-близнец - Эпиметей. Эпиметей похож на Прометея, он его двойник. Но на самом деле, он - его противоположность. Эпиметей - бог забвения. Прометей - фигура знания, совершенного мастерства, абсолютной памяти. Прометей ничего не забывает, Эпиметей ничего не помнит. И вот Эпиметей говорит брату: «Зевс дал тебе задание. Я хочу его исполнить! Я, я, я! Сам все сделаю!» Эпиметей - довольно недалек, а Прометей его любит. Он не может ему отказать. «Хорошо, - говорит, - делай». И Эпиметей распределяет качества. Например, газели - скорость. Газели очень быстро бегают. Льву Эпиметей дает силу и выносливость. Черепахе - панцирь, и так далее. Он распределяет эти признаки равномерно. Распределение Эпиметея описывает экологическое равновесие в природе. Львы охотятся и питаются газелями, но газели быстры, и часть спасается и производит потомство. И все виды живут в равновесии. Итак, Эпиметей распределяет качества, и тут он внезапно кое-что замечает. Он смотрит в свою корзину... «Качеств не осталось!» «Я забыл оставить качества для человека!» Корзина пуста. Но человечество нужно как-то привнести в мир. Этот вид еще необходимо создать, но не осталось качеств, чтобы придать ему форму. И тогда Прометей идет в кузницу Гефеста, чтобы украсть огонь, огонь, который, несомненно, является символом техники, но и власти бога Зевса»…

Дар Прометея был всегда практически неисчерпаемо потенциален, чтобы составлять предмет наших раздумий и очерчивать все новые ореолы волнующих предельных вопросов и проблем. Бернар Штиглер в своих работах, например, утверждает, что мыслить технику, как аутентичную человеческому онтологическую проблему, стало возможным лишь в 20 веке. Тогда неосмысленная технизация живого заявила о себе, во-первых, в представшей в полный рост угрозе истребления самого человечества и, во-вторых, в способности техники опережать культуру, т.е. в ее отделении в отдельную философскую проблемную нишу. Со времен Сократа и Платона мыслить "произведенность" или сделанность онтологически, т.е имманетными бытию, было бы признаком корявости, нечистоплотности мышления. В академических студиях принято было различать сделанность от бытия, как явление от сущности. Мы столкнулись с необходимостью онтологизировать проблему техники лишь тогда, когда она обрела статус предельности в тотальной милитаризации планеты, трагических войнах и гонке вооружений. Война стала овеществлением никак не осмысленного техногенного фактора нашей активности, технологической логики. Но, с другой стороны, ведь и отождествление себя с идеальным, бестелесным Наблюдателем в проекте просветителей, автономным субъектом, предписывание взгляду трансцендентальной опыту "реальности" - все та же аналитика вне-природного в человеке, как фундаментального бытийного его основания. В вопросах технизации живого, искусственности, как и в вопросах субъективности, читается один и тот же мотив: свой предельный опыт мысль черпает у чужести. Она удерживается и притягивается этой нашей, странностью, остраненностью, отрешенностью. Экзистенция, как мы помним, конституируется "заброшенностью".

Мы можем видеть в даре Прометея, - привнесенной извне способности видеть и создавать Будущее, - нашу привилегию трасформировать жизнь, соревнуясь с богами в творческих возможностях. Наша инаковость миру может превозноситься как Чудо вне-природного, как способность к представлению, абстракции. И она же может быть, напротив, поводом к признанию нашей непреодолимой разделенности с миром, к неизбывному раскаянию в авторитаризме, диктатуре автономного, колонизирующего и покоряющего мир взгляда. Но если мы признаем без лишних эмоций в искусственности единственный, данный нам способ бытия-в-мире, а в невозможности изменить этот порядок отношений иммманетную нам самим жизненную ситуацию, то мы поймем, в чем состоит предложение Латура. По его замыслу, в наших способностях отделять символическое от природного, конструировать природы-миры-культуры и вообще заниматься искусственностью мы должны, наконец, признать, прежде всего имманетные нам самим, нашей ежедневной практике экзистенциалы, а, следовательно, аутентичные и планетарной Жизни, во всей ее полноте. Признавая Чудом саму Жизнь, а себя ее антропологическим фактором среди других факторов, мы должны суметь подружиться с самими собой, а не с существующими теориями о мироустройствах. Мы должны "включить", активировать нашего "идеального" наблюдателя. Поместить его в саму гущу ежедневных событий, вовлечь его в наши будни. С этой позиции, технизация, как компенсация невозможности иначе иметь дело с миром, как и выяснение пределов нашего познания, чтобы таким образом, через знание ограничений, перекинуть мостик от сознания к миру кажутся странными усилиями мысли по преодолению разрыва каната, который был намеренно перерезан ножницами теорий.

Возможно, попытка такого "включения" наблюдателя и принятие синкретической, квази-научной, квази-социальной, квази-природной материальности ежедневной практики, уже способны изменить архитектонику нашей цивилизованности, осуществить тектонический сдвиг. В гетерогенной природе сознания-мира, в гетерогенной природе события есть имманентное единство. Парадокс Латура, звучащий как: «Чем больше конструкции, тем больше реальности, чем больше искусственного, тем больше естественного», – может оказаться, наконец, верно понятым.

Но в Documenta-13 присутствует что-то еще... "Сложносоставленное" чувство. Нечто неоспоримо "третье", — тонкое, почти незаметное, интуитивное присутствие пока ещё невидимых горизонтов. В озоновом слое превращенной в искусство жизни или искусства, ставшего жизнью, вдруг и возникает тот характер спокойной, парадоксальной одинокости, которую более никак нельзя отнести к антропоморфному разрыву сознания и мира, к эгоцентрической обособленности. Он становится преддверием, — еще не местом встречи, но некоей путеводной нитью, изменяя морфологию наших отношений с самими собой. Здесь даёт о себе знать принципиально иное — аутентичное, антиномическое одиночество, в котором "объективно" обнаруживает себя нетипический нонсенс человеческой ситуации, перестающей быть чем-то возвышенным и чем то трагическим одновременно... В Документе нет ни ироничного деконструктивисткого пафоса, ни декадансной опустошенности. В ее парящем настроении антиномической отрешенности сама трагедия трансформируется во что то иное... Будто нечто хочет быть услышанным. Одиночество, транслируемое Документой — симптом догадки. Какой же?

Провала в памяти. Отсутствие того, что сделало бы человека экологически разомкнутым ко всеобщему космосу живой жизни, — переданный ему Эпиметеем "дар" беспамятства. Мы навеки были обречены заниматься даром Прометея. Ведь как заниматься тем, чего для нас никогда не было? В нашей истории редко возникали оказии для того, чтобы отсутствие подлинной памяти вдруг как-то могло о себе сказать. Последний известный "случай" произошел с Витгенштейном. Но и тут его "невидимый показ" на несуществующий водораздел легко можно спутать с бесполезными показаниями сумасшедшего о мире вещей-в-себе. Культура всегда служила нам памятью. Культура — обработанная земля. Земля — материальный ресурс для расчерчивания. Окультуривая, инструментализируя себя, природу, наше тело, создавая символические порядки и логики, технизируя живое, мы, таким образом, вопроизводили, запечатлевали себя. Культура всегда была единственным способом нашей репродукции, а традиция — историей культуры, развертывающейся во времени. Она позволяла нам не зависеть от генетической памяти, производить изменения в обществе менее, чем за жизнь одного поколения и, таким образом, строить и развивать общежитие. Однако, была ли когда-то культура подлинной памятью человеческого? Возможно, что нас никогда и не было. Возможно, наша память помнит вовсе не о нас. Документа вся овеяна этим странным тонким указанием, как говорящее о себе беспамятство или вдруг, случайно обнаруженный, невероятно ностальгический абсурдный шанс вспомнить о собственном беспамятстве. И это вовсе не антиисторическое настроение.

Наша жизнь ведь происходит где-то совершенно в другом месте. Мы это очень верно чувствуем, когда безуспешно пытаемся успеть туда попасть. Если жизнь — Чудо, то мы должны быть там. Но с нашим зрением будто что-то не так. Мы видим всегда что-то не то. Наш взгляд скован даром Прометея, обозревающего будущее, пригвожден к стреле времени, устремленной к завтрашнему дню, к вынужденности проектировать, планировать, конструировать. Но почему всегда при этом мы смотрим так, будто это нас и не касается, будто это восе и не мы? Мы не способны помнить нас. То, что мы запоминаем о себе, нами не является. Культура не помнит. И памяти, как и будущего никогда не было. Взгляд парализован, обездвижен, поражен будущим, о котором мы ничего не можем знать. Для нас дар Прометея — тяжелый, затяжной недуг. Будущее ведь никогда и не могло наступить. Основание для будущего — в способности представлять, абстрагировать. Будущее — работающая в представлении энергия. Представление — все, что мы о нём знаем. Но, возможно, предвидение существует и в до-видении, в допредставленности зрению, в тех шахтах вселенской жизни, от которых нас отчуждает беспамятство Эпиметея. Недстаточно просто развернуть стрелу времени, — если мы хотим повернуть взгляд к себе, мы неминуемо получаем "критику чистого разума", "идеального" наблюдателя, а не нас самих. Должна быть трансформируема сама природа взгляда. А это возможно через возвращение его к тем зонам бытия, где у нас никогда не было памяти, где зияет провал Эпиметея, — к метаболическим процессам жизни, к жизни нашего тела. Мы должны принять оба дара, чтобы появилось и будущее, и память.

Теперь, что если под сделанностью мы будем иметь в виду не культуру, как символизацию мира и передачу знания, но и не технику, как протезирование живого, а наше действие по возвращению взгляда жизни? Если мы увидим в своем бытийном отсутствии парадоксальный "дар" Эпиметея, как заново обретённую возможность становления свидетелями тайн жизни? Если сделанность — это поворот к живой материальной вселенной? Речь может идти о том, чтобы повести однажды включившегося наблюдателя Латура дальше, — от прагматического поворота к повороту метаболическому, к обретению новой памяти и традиции, которые не будут культурой и историей, но чем то совершенно иным. Историей встречи сознания с жизнью.

Иллюстрация: Кадер Аттия. Реставрация (От западной к внезападной культуре)

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67