Черномырдин как часть речи

Из всех драматических героев только у Шута есть возможность стать Джокером, то есть превратиться из персонажа в рассказчика. И кого волнует, что драма превращается при этом в буффонаду, а все остальные авторы, сценаристы, песенники и сказители - в шутов. Это уже детали, которыми за их малостью можно и пренебречь.

Виктор Степанович Черномырдин стал таким рассказчиком. Его избрала, чтобы говорить с нами эпоха. Можно долго рассуждать, что эпоха нам досталась непервостатейная. Некузявенькая, правду сказать, досталась эпоха. И говорила она на странном свихнувшемся наречии. Но если времена не выбирают, то языки, на котором эти времена ведут свой диалог, не выбирают и подавно.

Было ли что сказать этой эпохе, говорящей по большей части на языке залоговых аукционов, разборок и повальной распродажи бывших закромов совдеповской Родины?

Оказывается было. То есть то, что осталось невыразимым на понятном без соплей и слов языке баблометания и пацанских понтов, проговаривал Виктор Степанович. Вечная ему память! Мы и не рассчитывали на такую доверительность, а слово - это, как известно, вылетевший воробей. Он и кошке приятен. Покойного определённо ждёт бессмертие, ибо он давно уже стал из отставного титулованного премьера, политика и хозяйственника – частью речи. Помните у Бродского? «…и при слове "грядущее" из русского языка выбегают мыши и всей аравой//отгрызают от лакомого куска//памяти, что твой сыр дырявой.//После стольких зим уже безразлично, что//или кто стоит в углу у окна за шторой,//и в мозгу раздается не неземное "до",//но ее шуршание. //Жизнь, которой,//как даренной вещи, не смотрят в пасть,//обнажает зубы при каждой встрече.//От всего человека вам остается часть//речи. Часть речи вообще. Часть речи».

Бродский, когда писал это стихотворение, был всё-таки необоснованно демократичен. Частью речи удаётся стать далеко не каждому. Стать частью речи – это посложнее, чем стать премьером. При этом знавали мы, к примеру, премьеров и поэффективней Черномырдина. В том числе на ниве реформ. Тот же Косыгин, к примеру, задал тон в инженерном отношении что к производственным механизмам, что к человеческим душам. Однако, будучи инженером душ, Косыгин никакого следа в языке после себя не оставил.

Косыгинская эпоха говорила не человечьими словами, а на языке диаграмм и таблиц многочисленных статистических учреждений, одно из которых воспетом в бессмертном рязановском «Служебном романе». Человека-винтика в косыгинскую эпоху по всем канонам развитого дисциплинарного общества заменили на человека-циферку. То, что не переводилось на язык цифр, выражалось на языке анекдотов. Анекдоты травили оцифрованные косыгинские люди. Черномырдин плоть от плоти один из таких людей. И по статусу не человек даже, а вочеловечившееся статистическое учреждение.

Однако Черномырдин останется в памяти народной не поэтому. Он останется в ней не как цифирный человек, возвышающийся, подобной жирафу, чья длинная шея составлена из цифирных крючков-закорючек. Черномырдин войдёт в историю как пример литературного эксперимента, в котором жанр сметы соединился с анекдотом. Мне могут возразить: мол, все реформы Бориса Николаевича Ельцина были исполнены в этом жанре. Спорить не буду, только добавлю, что анекдот из этого получился скверный. И буду настаивать: роль Черномырдина всё ж остаётся особой: он не просто соучаствовал в эпохе, но ещё попутно и рассказал её как этот скверный анекдот. Запечатлел происходящее в слове, или, лучше сказать, подобрал те слова, которые сами соучаствовали в происходящем.

Черномырдин был абсурдистским поэтом, похлеще ОБЭРИУтов.

Плавные прежде длинноты, канцелярские многозначительности и начальственные речевые суровости приобретали в его языке характер пунктирного усечения и весёлой путаницы. Черномырдин – безбашенный пытливый вивисектор, ставящий эксперимент на тараканьих телесах бюрократического новояза – а что если ножки пришить вместо усиков? а что если крылышки приладить вместо ножек? Очень быстро оказывается, что языковая вивисекция равносильна телесной экзекуции. Цезуры в прежде пышнотелом циркулярном новоязе равносильны следам от удара плетью. Черномырдин был размашист. Он был новым сфинксом, загадывающим загадки. Загадки ранили своей весёлой неразрешимостью.

Черномырдинский язык – это, в каком-то смысле, страх и ужас чиновничьего люда. Этот язык - зеркало, отражающее кромешный мир, где существует многовековая привычка обмениваться головами, красоваться переставленными конечностями, крутиться колесом, выворачиваться наизнанку, прирастать друг к другу внутренностями и при всём том неимоверно гордиться собой и ходить гоголем. «Здесь Вам не тут!» - говорил Черномырдин. «Тут Вам не здесь!» - отвечала эхом ему чиновничья братия.

Но не только зеркалом было черномырдинский язык. Это было также явление спекулятивной речи, отошедшей от прежней чинности, то есть от роли статусного атрибута, выражающего бдение и радение, начальственный окрик и царственный рык. Речь Черномырдина – это бюрократический новояз, ударившийся во все тяжкие. (Как ударились в рыночные спекуляций чиновники всех рангов и гильдий, а вместе с ними – и вся страна). Спекулятивный абсурдизм черномырдинского языка – непосредственный аналог бунта, формой которого в 90-е годы прошлого века стал рынок. Аналог бунта ещё более бессмысленный и уж точно – не менее беспощадный.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67