Когда в влюблённости до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
В нашем обыденном понимании поэт – это птичка небесная, которая поёт о том, что видит или чувствует, совершенно лишённая всяческих концепций и умысла. Понятно, что в эти представления не укладываются ни Дмитрий Воденников с его интересом к идеям Гурджиева, ни Елена Шварц с ее монахиней из Ордена обрезания сердца, восходящего к христианской метафоре отсечения страстей. Но если религиозные или мифологические коннотации ещё считываются исследователями, то о том, какие философские, научные или научно-популярные книги могли оказать влияние на того или иного стихотворца, речь уже не заходит.
Поэтому когда поэт Игорь Караулов пытается объяснить строку Осипа Мандельштама «Океан без окна – вещество» через уравнение Эйнштейна Е = mc2, он подвергается насмешкам[1]. Ведь в нашем сознании физики и лирики, ученые и поэты давно и прочно расположились по разные стороны ментальной баррикады.
Но ведь это необычайно важно – восстановить интеллектуальный контекст эпохи, влияющий на литератора. И вот перед нами цикл «Стихи к Блоку» Марины Цветаевой, о котором не писал только ленивый. Понятно, что в нём присутствует уподобление Блока одновременно Христу и Орфею, традиционно возводимое к влиянию на Цветаеву символистов, например, Андрея Белого[2]. Но Белый писал о тождестве Христа и Орфея в 1912 году, а ещё в 1907 году в свет выходит книга французского археолога Саломона Рейнака Orpheus, Histoire générale des religions (в русском переводе она появляется в Париже в 1910), в которой эта тема заявляется ясно и чётко. В предисловии Рейнак объясняет, почему назвал свою книгу именно так: «Почему в заглавии этого труда красуется имя ОРФЕЯ, «первого певца в мире»? Дело в том, что он был не только «первым певцом», хотя грекам были известны поэмы, им сочинённые, считавшиеся ими гораздо более древними, чем Гомеровские. Орфей был, по мнению древних, «богословом», по преимуществу, учредителем мистерий (таинств), обеспечивавших спасение людям, и, что весьма существенно, истолкователем воли богов… Действительно, орфизм не только глубоко проник в литературу, философию и искусство античного мира, но он даже пережил их. Образ Орфея, чарующего животных звуками своей лиры, является единственным мифологическим мотивом, несколько раз изображавшимся в христианских катакомбах. Отцы Церкви… видели в нём «образ» или, вернее, «праобраз» Иисуса, так как он тоже, придя, чтобы научить людей, был одновременно и их благодетелем, и их жертвою… Между орфизмом и христианством существовали аналогии столь явные, столь определённые, что трудно было приписать их случайности; предполагали, что у них существовала древняя общность вдохновения[3]».
Первая страница этой тонкой книги по истории религий задаёт тон повествования Цветаевой о Блоке:
Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке,
Одно единственное движенье губ,
Имя твоё – пять букв[4].
В наше время то, что имя Блока пятибуквенно и не является тетраграмматоном, не кажется очевидным, в дореволюционной орфографии в нем было столько же букв, сколько и у Орфея с Иисусом. Имя Орфея было для Цветаевой настолько значимо, что она, возможно, выбрала для себя супруга, прочитав его фамилию, названную при шуме морских волн, справа налево: Эфрон – Орфей[5]. Имя Иисуса проступает в этом стихотворении через отсылку к церковному песнопению Всенощного бдения «Свете Тихий», что отмечали многие учёные[6], и к евангельским реалиям (в руку, бледную от лобзаний/ не вобью своего гвоздя). Кроме того, Роман Войтехович находит в этом цикле ассоциации, связанные с «Лоэнгрином» Вагнера[7], и нам понятен ход его мысли, поскольку некоторые строки из этого цикла не укладываются ни христианский, ни в орфический сюжеты. Это связанные с образом рыцаря и лебедя мотивы, которые Войтехович возводит к тому эпизоду, где Лоэнгрин является Эльзе во сне, а затем – во плоти на ладье, ведомой лебедем.
Но здесь хотелось бы не согласиться с предложенной версией, тоже, впрочем имеющей право на существование, поскольку произведения Цветаевой предельно полифоничны и в них звучат разные голоса, из разных семантических слоев русской и мировой культуры. Образ Лебедя, неоднократно появляющийся в этом цикле, имеет скорее мифологическую подоплёку:
Голубоглазый
Меня сглазил
Снеговой певец.
Снежный лебедь
Мне под ноги перья стелет.
Перья реют
И медленно никнут в снег…
В певчую прорезь, в запёкшийся пыл -
Лебедем душу свою упустил!..
Лебедь здесь, со всей очевидностью, «снеговой певец», то есть северный поэт, переживающий своё умирание и осуществляющий связь с потусторонним миром. Лебедь – это не тот, кто ведёт ладью, а тот, кто спускается в Аид за своей любовью. Согласно Платону, в лебедя превращаются после смерти музыканты, а первым из них был Орфей[8]. Отсюда и очевидная в России метафора «лебединой песни» (лебеди в природе не поют, а только кричат довольно противными голосами). «Однако, как же совместить общепризнанную веру в певческие способности птиц с отсутствием таковых в реальности? Обращает на себя внимание тот факт, что легендарные лебеди поют, во-первых, не всюду, а только в местах, посвящённых Аполлону, таких как Дельфы (Eur. Ion.169), Делос (Ibid. 167-169), мифическая страна гиперборейцев (Маrt. Сар. IX. 927), - т.е. в главных центрах культа, а также в менее известных: на берегах фессалийского Пенея, меонийского Пактола, фракийского Гебра, по волнам которого плыла и пела голова растерзанного вакханками Орфея[9]…» То есть Александр Блок выступает в этом цикле в виде служителя древнего культа, орфических мистерий, представая в виде поющего в присутствии божества снежного лебедя, заколдованного принца, как в сказке про Эльзу и её братьев.
А над равниной -
Крик лебединый.
Матерь, ужель не узнала сына?
Это с заоблачной – он – версты,
Это последнее – он – прости.
В этих строках, несомненно, происходит соединение андерсеновской сказки «Дикие лебеди», в которой одиннадцать братьев пролетают над домом Эльзы неузнанными, и финала легенды о рыцаре Лоэнгрине, где тот, уплывая от другой Эльзы – своей жены и матери их ребёнка, просит назвать сына Лоэнгрином, так же, как и себя. История об Лоэнгрине и Эльзе очень тесно связана с историей Амура и Психеи[10], также вдохновлявшей Цветаеву на создание поэтических произведений. А сходство их в том, что и Амур, и рыцарь Грааля запрещали своим женам смотреть на них или спрашивать своё имя. После того, как запрет был нарушен, мужья покидали своих жён. В стихотворении «Психея» Амуром оказывается сам Пушкин, а Гончарова – ночной бабочкой по имени Психея. И кто виноват в том, что в конце стихотворения от неё остается только пена бального платья?
Пунш и полночь. Пунш – и Пушкин,
Пунш – и пенковая трубка
Пышущая. Пунш – и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И – как призрак –
В полукруге арки – птицей –
Бабочкой ночной – Психея!
Вот этот запрет Лоэнгрина – на узнавание своего имени – и проступает в первом стихотворении к Блоку. Его имя нельзя назвать, чтобы не расстаться с ним, но можно придумать тысячу эвфемизмов. Так из табу рождается поэзия.
Но Цветаева не была бы Цветаевой, если бы не вплела в этот ковёр из орфического мифа (с подмигиванием одновременно Эллису и Нилендеру, переводившим гимны к Орфею), германских сказок и легенд, античной новеллы и христианской традиции ещё одной нити, связывающей её с Блоком. 26 русского апреля 1921 года Цветаева пишет письмо Анне Ахматовой, в котором, в частности, замечает: «Ещё просьба: если Алконост возьмёт моего «Красного Коня» (посвящается Вам) – и мне нельзя будет самой держать корректуру, – сделайте это за меня, верю в Вашу точность[11]». Алконост – это издательство, основанное в 1918 году и выпустившее около 50 книг, самыми известными из которых были постреволюционные стихи Александра Блока. Посылая свою книгу именно этому издателю, Цветаева устанавливала связь между собой и своим любимым поэтом, включая свои стихи в определённый символический ряд.
В 1919 году в «Алконосте» выходит в свет «Легенда о прекрасном Пекопене и прекрасной Больдур[12]» Виктора Гюго, которого Цветаева буквально боготворила («Если бы Бог не создал мира, его бы создал Hugo – и создал бы таким же!.. О Hugo! Насколько это для меня огромнее и роднее Льва Толстого!») Предисловие к книге написано Александром Блоком, и в нём он говорит, что «это – один из последних нежных цветков Старой Европы; свежее дуновение того романо-германского мира, который в наши дни уже весь закован в железо[13]» И, сравнивая Гюго с Гейне и братьями Гримм: «Память у Гюго свежее и здоровее. И я не знаю, кто из них больше помог мне полюбить средние века в дни моей молодости, с которой связана для меня эта легенда».
Суть же легенды состоит в том, что прекрасный рыцарь пренебрегал своей невестой Больдур, предпочитая ездить на охоту. И вот сначала он отправился в кругосветное путешествие по воле разных монарших особ, а затем, случайно насолив чёрту, сел на заколдованного коня в зачарованном лесу, обскакал за ночь весь земной шар, и оказалось, что ночь эта длилась 100 лет, за которые невеста состарилась, да и он, впрочем, тоже. Печальная история, говорящая о том, как вреден трудоголизм, напоминающая чем-то «Соловьиный сад» Александра Блока. Но в ней есть несколько моментов, отсылающих к «Химической свадьбе Христиана Розекрейца» Иоганна Валентина Андреэ, и в целом к алхимическим трактатам. Во-первых, это идея свадьбы, попасть на которую можно, только совершив длительное и грозящее смертельными опасностями путешествие. Во-вторых, это мысль, высказанная чёртом в ответ на обещание Пекопена жениться на Больдур: «Здесь на земле все самцы и самки берут пример с тех, что наверху, с солнца и луны – никуда негодная пара, вечно врозь[14]». Алхимический брак солнца и луны – это и есть предмет истории, рассказанной Андреэ, носящей не только алхимический, но и розенкрейцерский характер. Пекопен – рыцарь, слишком любящий охоту, символизирует алхимика, совершающего Великое Делание, что не могло не найти отклика у Александра Блока с его интересом к розенкрейцерству (драма «Роза и Крест»[15]). И вот этот самый рыцарь Пекопен, с его неутолённой страстью, соотносится не только с постоянным стремлением Марины Цветаевой высекать поэзию с помощью кремня несчастной любви, но и с её собственными строками, посвященными Блоку:
В лёгком щелканье ночных копыт
Громкое имя твоё гремит…
Нежный призрак,
Рыцарь без укоризны,
Кем ты призван
В мою молодую жизнь?..
Эти строки отражаются и в поэме «На красном коне», где апокалиптический всадник пронзает деву своим копьём, возникает мотив распятия, а в конце оказывается, что этот Всадник – Гений, превращающий любовь через страдание и смерть во вдохновение. Если прекрасная Больдур всю жизнь пряла, и сто лет не смолкала её прялка, напоминая нам о Пенелопе, ожидавшей Одиссея, то пряжа её и превратилась в текст, поэтический текст, в котором сплетаются разные мотивы. Пекопен же, в своём глупом алхимическом путешествии потерявший молодость и любовь, становится символом бессмысленной жизненной суеты, напрасных усилий белки в колесе (даже если это колесо – весь мир), становящихся, тем не менее, поводом для занимательного рассказа.
И Цветаева заканчивает свой цикл «Стихов к Блоку» тем, что пытается примирить любовь небесную и земную, уравнять их в правах, дать Орфею совершить своё путешествие.
Так, сердце, плачь и славословь!
Пусть вопль твой – тысяча который? –
Ревнует смертная любовь.
Другая – радуется хору.
Из письма дочери Цветаевой, восьмилетней Али, матери Волошина, Елене «Пра» Оттобальдовне: «Мы с Мариной читаем мифологию, мой любимец – Фаэтон, хотевший править отцовской колесницей и зажегший моря и реки! А Орфей похож на Блока: жалобный, камни трогающий...» (8 ноября 1921).
Сама Цветаева говорила о том, что: «После смерти Блока я все встречала его на всех московских ночных мостах, я знала, что он здесь бродит и – может быть – ждет, я была его самая большая любовь, хотя он меня и не знал, большая любовь, ему сужденная – и несбывшаяся[16]...»
Почему мы придумываем тех, в кого влюблены? Зачем нам эта древняя алхимическая глупость о сочетании Солнца и Луны, ходящих друг за другом по небосводу, чтобы никогда не встретиться? Не из этого ли разрыва и сделана культура со всеми ее попытками соединить несоединимое и вернуть ушедшее навсегда? Почему из ожидания рождается эпос, а из разлуки поэзия? Почему нельзя произносить имя возлюбленного или Бога?
Примечания:
[1] Караулов Игорь. Об одной строчке Осипа Мандельштама. URL: http://karaulov.livejournal.com/637033.html (29.10.2005).
[2] См. например Асоян А. Орфический миф и культура Серебряного века. URL: http://vestnik.rsuh.ru/article.html?id=73548
[3] Рейнак С. Орфей. Всеобщая история религий. Перевод с седьмого французского издания под ред. А.Е. Яновского. Вып. 1. М.: «Факел», 1919. С. 5.
[4] Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994–1995. Т.1. С. 288.
[5] См. Дайс Е. Марина и Орфей. // Нева. №8, 2006. URL: http://magazines.russ.ru/neva/2006/8/da11.html
[6] Например Сергеева О.А. Семантика образа Свете Тихий в стихах М.И. Цветаевой об А.А. Блоке (к проблеме трансформации смыслов) URL: http://sibac.info/index.php/2009-07-01-10-21-16/2293-2012-04-25-15-55-54
[7] Войтехович Р. Вагнеровский подтекст в «Стихах к Блоку» Марины Цветаевой. URL: http://www.ruthenia.ru/document/528719.html
[8] См. Селиванова Л.Л. Аполлоновы лебеди (К семантике образа в религиозных представлениях античности). Человек и общество в античном мире. - М.: Наука, 1998, с. 363-397. URL: http://ec-dejavu.ru/s/Swan.html
[9] Там же.
[10] Дайс Е. Алхимия Апулея. // Топос. 06.05. 2011. URL: http://www.topos.ru/article/ontologicheskie-progulki/alkhimiya-apuleya
[11] Цветаева М.И. Письмо А.А. Ахматовой. URL: http://www.tsvetayeva.com/letters/let_ahmatovoj.php
[12] Этот же перевод вышел в 1895 году в «Вестнике иностранной литературы» (№ 4, с.19-57). Так что Цветаева могла быть с ним знакома заранее.
[13] Блок А. Предисловие. // Гюго В. Легенда о прекрасном Пекопене и прекрасной Больдур. Пер. А. Кублицкой-Пиотухх. Петербург: «Алконост, 1919. С. 5.
[14] Гюго В. Легенда о прекрасном Пекопене и прекрасной Больдур. Пер. А. Кублицкой-Пиоттух. Петербург: «Алконост, 1919. С. 88.
[15] На прошедшей 10-12 октября 2012 в Москве конференции, посвящённой этой драме Блока, три доклада затрагивали розенкрейцерские мотивы произведения: Лена Силард (Венгрия – Италия). «Роза и Крест» А. Блока в свете розенкрейцеровских традиций; Дёрдь Золтан Йожа (Венгрия). Доктрина розенкрейцерства и идеи катаров в драме А. Блока «Роза и Крест»; Татьяна Александровна Кошемчук (Санкт-Петербург). «Роза и Крест» А. Блока и розенкрейцерство: о субъективно-лирической интерпретации розенкрейцеровских символов.
[16] Цит по Швейцер В. Марина Цветаева. URL: http://www.modernlib.ru/books/shveycer_viktoriya/marina_cvetaeva/read/