Адам на пути в Эдем

От редакции. «Аксенов» вышел. Книга Дмитрия Петрова доступна в ведущих магазинах Москвы. Публикуем фрагмент текста, вышедшего в серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия».

Во многих своих романах начала нашего века Василий Павлович выступал не только как яркий беллетрист, но и как социальный мыслитель. Обсуждая свое мировоззрение и отношение к жизни, он, возможно, считал, что идеями и ценностями, которыми он руководствовался, как и проблемами - пора делиться с миром в форме более весомой, чем интервью.

* * *

1

Нередко он действовал как искусный бренд-мейкер – самовыражаясь, строил свой образ и продвигал его на рынке имиджей, знаков, символов, тайн… При этом предпочитал прямой рекламе косвенные, но сильные инструменты. Предъявлял публике набор моделей поведения и подходов к бытию через своих героев. Часто легко увидеть: кто из них ему близок, кого он отвергает, а кого может принять. В крайнем случае.

У Аксенова с ними очень личные отношения. И он вовлекает в них читателя, предлагая выбор между рядом образов, характеров и способов жить, выраженных в словах, облике и поступках персонажей. Причем так, чтобы читатель соотнес их с личным выбором в личной жизни.

В чьей команде вот лично вы предпочли бы играть? Скажем, в романе «Скажи изюм»: в «фишке» кагебешников - генерала Планщина, капитана Слязгина, соглядатая Клезмецова? Или – в группе «Новый фокус» ярких московских талантов? А может – метались бы между злодейством и гением?.. Ну, хорошо, а с кем вы здесь – в земном бытии? От ответа можно и уклониться. Человеку свойственно избегать самоопределения. Но необходимости строить отношения, и связанных с нею вызовов, выборов, иллюзий, поражений, побед, работ над ошибками и т.п. – избежать сложнее. Рано или поздно они требуют отношения к себе.

Сам Аксенов по ряду вопросов определился давно и навсегда, а по многим – нет. Отсюда в его книгах немало лиц, с коими у автора нет полной ясности. Таков в «Любви к электричеству» красный делец Красин – достойный вроде человек, а – большевик… Таковы в «Острове Крым» режиссер Виталий Гангут и кремлевский чиновник Марлен Кузенков; первый – мастер в поисках свободы, но при этом беспредельный циник; второй – отважный и порядочный мужик – но весь во власти советской власти, цацка режима.

Или, скажем, «Остров Крым» – роман-противопоставление воображаемой свободной России ракетно-балетному убожеству СССР, а «Кесарево свечение» - рассуждение о сложности бытия в мире, где нет КПСС и КГБ, и это – вызов. Ибо заставляет думать: а где она – свобода? Где пространство вольного полета творцов и книгочеев? И только ли эти аббревиатуры им мешали?

2

90-е, а следом и «нулевые» – другое время. Оно потребовало других текстов. К середине 80-х Аксенов уже почти 30 лет предлагал объекты презрения и образцы для подражания. Говорил: вот - подлецы, а вот - молодцы, как я их вижу. Но, учтите, подлинными они станут тогда, когда вы, дорогие мои, начнете с них делать жизнь. То есть с тех, кого я – сочинитель – предъявляю вам как примеры. Ведь это его мировоззрение выражено в историях персонажей. Это есть в почти каждом аксеновском тексте… В «Коллегах» к этому зовут друзья-врачи и все хорошие люди. В «Звездном билете» – юные беглецы, рабочие в элегантных костюмах и старший брат главного героя. В «Апельсинах из Марокко» – все геологи, буфетчицы, матросы и капитаны, девушки, журналисты, строители, бичи… То есть, если хочешь так как он – у нас для всех один закон: вали на Колыму, Курилы, Сахалин. Давай. Попробуй. Автор говорит: можно.

И это «можно» - его девиз на многие годы.

Можно любить; можно носить бороду (даже инженеру); можно писать стихи (даже матросу); можно танцевать много раз один и тот же танец под пластинку «на костях»; лопать апельсины, не стесняясь, что в первый раз; можно бичевать и пить шампанское. При этом в стране, где большинство желаний проходили под грифом «нельзя», это вызывало аллергию у тех, кто не признавал «можно». И потом, кто он - этот мальчишка-щелкопер, чтобы что-то там разрешать?

А он разрешал. Да еще показывал образ жизни очень несхожий с тем, каков он у «простого советского» человека. Например в как бы детской повести «Мой дедушка памятник». Побуждал желать приключений, плаваний и полетов в края, бывшие для большинства граждан СССР всё равно, что другими планетами. Тогда тропические острова, да и Лондон, где сейчас, говорят, проживает 300.000 россиян, были за гранью вообразимых возможностей. Меж тем, путешествие – одно из самых трепетных детских мечтаний. Но как же с ним быть, если - нельзя!

А автор повторял: можно.

Только - добейтесь. Подрывная мысль! От нее – если додумать – шаг до понимания: надо изменить жизнь, изменить систему. И – лети, танцуй. Читай и пиши, что хочешь. И выбирай, ежели хочешь из многих партий и взглядов. А то и совмещай, почему нет? Может ли мировидение быть полифоничным? Судя по текстам Аксенова – да. Порой в одном его герое сосуществуют жажда свободы, и желание скрестить деспотического монстра с трепетной либеральной ланью, свести под одной обложкой людей, неспособных жить рядом. А то важное, что он не может вложить в них, кричат случайные люди. Вспомните диалоги с шоферами в романах Аксенова... Прислушайтесь к ним. Они дело говорят…

3

А что говорит Аксенов?

Две вещи. Первая: почему возможности воображения и действия должны принадлежать только мне и моему герою, а не каждому из вас? Вторая: «да неужели же они вот так всё наше сожрут?» Эти «лжецы, демагоги, взяточники, ханжи, дебилы, самодовольные мизерабли, подонки общества, стукачи, выкидыши сталинизма. Буду я считаться с этим говном! Или я не в силах сделать то, что считаю и называю нашим – творчество, страну, будущее – действительно своим?»

А вот не известно. Говорят: времена изменились? А люди?

В последних своих четырех романах Аксенов вступает в преддверие обобщений куда более емких, чем осуждение совка и побуждение к бунту. Покидает границы борьбы «западничества», как верности ценностям и обычаям свободного мира и «советчины», как привычки к послушанию. Пределы зоны, где трутся в потной борьбе «Варшавский пакт» и «агрессивный блок НАТО», «тоталитарное варварство» и «атлантическая цивилизация».

Эта важная, но нудная битва, похоже, утомила писателя.

А с другой стороны, победа в ней обернулась чем-то негаданным. Его изумляли читатели: «с 88-89-го годов им открывают тайны этого страшного государства. Всех этих дыр в затылках, этих страшных захоронений, пыток… И… не действует! У меня была запись на телевидении, и все… стали говорить, что на них давление колоссальное… Я интересуюсь… Вам кто звонит? А они: “Наши сами туда звонят…”» .

Утомительно – победителю размышлять на склоне лет о таких коллизиях. Не случайно в первом десятилетии третьего тысячелетия он заводит разговор о жизни земной и жизни вечной. О правде и грехе. О Боге и его враге. О вере и неверии. О Церкви, о любви. О времени. О человеке….

Обреченном на муки и творчество, без которых, как думает автор, не сыскать свободы. Такой желанной и возможной, но вечно ускользающей как частица дабль-фью в его «Золотой железке». Ведь это за ней так вдохновенно устремлялся Байрон. За коим поспешал Хемингуей и прочие байрониты. И спешат по сию пору. И Аксенов вместе с ними.

4

– Кто мог представить всерьез утешение в мире матерьялизма? В том мире, где всё подчиняется законам гравитации? Ты помнишь, мой шевалье, как ошеломляли нас межзвездные расстояния? Сознание человека не могло их вместить <…>. Ты сейчас проходишь мимо них в зазвездность и вновь встретишь их только если придется возвращаться.

– Боже упаси! – воскликнул Миша, как зрелый ребенок.

– …Кто знает, а может быть, паки явишься туда, чтоб смузицировать трио с двумя соловьями.

В этом диалоге филозофа Вольтера, пребывающего во вневременных угодиях, и прибывшего туда отставного разведчика, что толкуют на исходе романа «Вольтерьянцы и вольтерьянки», Аксенов говорит о том, что в последние годы считал главным: об отношениях духа и плоти и их суровой битве. Его вдохновляет альтруизм человечества «никогда раньше такие эскадры с продовольствием не отправлялись за моря», но крайне беспокоит насилие.

Логика писателя такова: когда-то человек лично, прямо и часто обязательно – убивал подобных себе. Не всегда мучительски, но кроваво и сам: зубами, камнем, колом… Чуть позже – на расстоянии копья, с хрустом, брызгами, судорогами. И дикарь палеолита, и греческий гоплит, и римский легионер, и латник средневековья вплотную с врагом врубались в человеческую плоть.

С изобретением стрелкового оружия ситуация начала немного меняться…

Один из героев «Кесарева свечения» – кадет военно-морской академии Филипп Ноуз, бравший попутно классы конфликтологии – обсуждая ситуацию римского легионера, с печалью говорил: «От такой работы звереешь». А вот взять пулеметчика – и дело другое. Он сеет свинец на расстоянии. Он убивает. Но ощущение разрываемых кожи и мяса ускользает от него. Пораженные фигурки падают, но далеко, как бы на экране… Он способен уничтожить за час больше людей, чем ландскнехт XIV века за неделю, но в обыденной жизни может оставаться обычным человеком. А в ландскнехте постоянный кровопуск выжигал всё…

На такие рассуждения автор реагировал противоречиво – то есть, размышлял над ними. А вместе с ними – его герои. Приблизительно так… Одни настаивали: пулеметчик – более жестокий гад. Он может больше людей убить! Другие возражали: во время войны с Карфагеном римляне для забавы распинали львов, а вы вот вообразите: американский пилот распинает льва? Он хороший человек –мышки ради удовольствия не обидит. А бомбу или ракету шлет в прицел. Для него это выглядит интерактивной игрой, как и для прислуги ракетного комплекса, которая его сбивает.

Еще Лев Толстой подметил в «Войне и мире»: канониры на Шевардинском редуте воспринимают ядра и гранаты отвлеченно: «оно летит» – говорят о ядре, «она пришла» – о гранате. Спокойно и они шлют во французов ядра и бомбы: «лети соколик…», «пошла, матушка…». Но на батарею врывается пехота и вот - резня: колют, рубят, режут сабля востра да штык-молодец…

5

Бывает это и теперь: вспомним Вьетнам, Афганистан, Ливан, Руанду. Но всё реже. А вот примеры сострадания и помощи - всё чаще и масштабнее. А ведь именно способность к состраданию многие богословы и философы считали главным признаком перехода человека от себя мясного к себе духовному. Преподобный Исаак Сирин писал о «сердце, сострадающем всему тварному естеству»: «А что такое сострадающее сердце? Сказано: это сердце, пылающее любовью ко всему творению: к людям, птицам, животным, демонам… Это сострадание так сильно… что сердце разрывается при виде зла и несчастья самой ничтожной твари».

Аксенов же вспоминает Артура Шопенгауэра, считавшего, что из всех чувств человеческих, лишь сострадание относится к Небесному. Прочее вырастает из воли к жизни, а значит, из хищничества. В сострадании же человек - проводник небесной милости. И хотя гарантии невозврата нет, радует надежда, что сострадание одолеет агрессию, любовь – ненависть, радость - страх.

Итак, мир хотя и медля, неуклонно уходит от зверства. Близится к состоянию, когда плотское будет уравновешено метафизическим.

* * *

Не об этом ли рассуждают его герои в нездешних обителях?

Не об этом ли думал он сам, толкуя о пути Адама, грядущего домой – в Эдем?

Фото: подарок Алексея Аксёнова, сына писателя

       
Print version Распечатать


© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67