Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Леха.
Борис Чичибабин
Алексей Чадаев, опубликовав в РЖ текст "Русское", сделал очень серьезную заявку на определенную и не для всех сегодня приемлемую позицию, на которой, очевидно, стоит остановиться поподробней. По существу, в таких "программных текстах" (а именно как программный он был подан и в РЖ, и в "Известиях") каталогизируются все наши "правды и неправды", достижения и промахи. Сам бэкграунд "программности" имеет дурное свойство затмевать собой содержание текста: именно поэтому никто никогда толком не читал ни стенограммы партийных съездов, ни "демократическую публицистику" 80-90-х. Отчасти именно поэтому же к концепции "суверенной демократии" до сих пор не было содержательно добавлено ничего нового: весь разговор уже полгода ведется вокруг сказанного. Та пресная мина, с которой многие неглупые люди встречают словосочетание "суверенная демократия", может быть понята именно как слишком быстро наступившая усталость от вполне нейтрального с политической точки зрения термина. И вряд ли стоит надеяться на то, что возвращенное "русское" (понятие куда более взрывоопасное) через полгода не будет встречаться со столь же тусклым выражением лица.
При всей своей стройности и своевременности рассуждения Чадаева страдают одним общим для нынешней хорошей публицистики изъяном: слишком рискованной и вольной методикой сопоставления реального и виртуального. Рискуя пойти против всего нынешнего мейнстрима, позволю себе заступиться за тех, о ком Алексей сказал вскользь, обозначив как "большинство", если угодно - "путинское большинство", то есть ту часть населения, которая, как нам всем кажется, принимает политику действующего президента России и, что немаловажно, готова принять политику "преемственности курса", кем бы ни был "преемник". В это очень хочется верить. Но на самом деле не стоит обольщаться легкостью задачи, даже несмотря на то, что "все поколения нации одновременно участвуют в историческом творчестве" и нынешние поколения не исключение.
Но историческая виртуальность вступает здесь в естественное противоречие с реальностью, в которой осталось не так уж много места действительно русскому. И здесь речь уже идет о вещах совсем небанальных, не идущих ни в какое сравнение с "засильем американщины", "погромным национализмом" и "идеологией "мультикультурности". Строго говоря, основная интрига "транзита 2007-2008" заключается в том, каким именно предстанет то самое "большинство", которое все привыкли считать своим. Совершенно неочевидно, что оно предстанет таким, каким его хотят видеть.
Проблема "преемственности" заключается не в фигуре "преемника", но и не в "курсе", а в том, кто именно будет эту преемственность осуществлять и зачем. Демократия традиции (воплощаемой в аристократизме как принципе), о которой говорит Чадаев, хороша только в том случае, когда ясен субъект этой самой традиции, готовый воплощать ее в содержании повседневности. Меж тем есть ли этот субъект и один ли он далеко не праздный вопрос. И взгляд "из провинции" (не географически, разумеется, а символически) представляется в данном случае более важным, нежели позиция "эксперта", находящегося, несмотря на весь свой немалый опыт коммуникации с различными субъектами именно провинциальной политики, словно бы над схваткой. На самом же деле никакой позиции "над схваткой" более не существует, потому что слишком широко поле ведущейся сегодня битвы. Виртуальность "экспертного" взгляда очевидна при любом переходе в иную плоскость разговора, которая в обязательном порядке требует определения, "с кем" ты готов говорить на одном языке. В качестве внутреннего стимула к развитию логика "над схваткой" еще может работать, но в качестве социального механизма взаимодействия она попросту невозможна.
Проблема "аристократии", о которой пишет Чадаев и которую будет решительно невозможно воспринять в ее "старом" понимании (неслучайно именно посвященный ей отрывок не вошел в "известинский" репринт), состоит отчасти и в том, что в России сегодня любая форма аристократизма будет понята не столько как следование определенной традиции, сколько как вполне вульгарно трактуемая марксистская категория классового разделения. Опыт "суверенной демократии", выражения, в котором "суверенитет" до сих пор, вопреки долгим разъяснениям, полагается неким субстратом из атомных подводных лодок и высадки нашего десанта в Риге, а "демократия" - особым определением "правления В.В.Путина", в этом смысле очень показателен. И "аристократия" точно так же будет понята в качестве цитаты из пособия по политпросвещению для среднеспециальных учебных заведений, и "русское" - в качестве особого приложения для очередного "марша".
Попыткой выхода из этого тупика может являться представление об идеологии как о недевальвируемом знании (практически применимом знании в том числе) основных ценностей политического. Земля и люди, а вовсе не "демократия" или "государство" и представляются сегодня этими самыми ценностями, потому что никакой демократии и никакого государства без земли и людей не может быть. Истории не может быть ровно в той же степени. Русский политический язык, выросший в одночасье как сумма калек с нескольких языков, ежечасно упирается в собственную косность, в невозможность передать суть понятий, которыми приходится оперировать. Неудовлетворенность демократией - пример из все того же длинного списка расхождений словесной формы и содержания, с которым нам пока приходится мириться.
По существу, идеологией "земли и людей" могло бы стать новое понимание почвенничества, являющегося сплавом аристократической (в самом широком смысле этого слова: от башмачников до богемы) традиции и принятия России как неотъемлемой, но ориентированной на собственные ценности части европейской цивилизации. Почвенничество - это не столько "после Достоевского", сколько "после Лескова и Мельникова-Печерского" с их неинтеллигентским и внелогическим пониманием того, что происходит "там, внутри", "в стране". И, разумеется, "после Розанова", которого в 90-х "воскресили" так неудачно, что он до сих воспринимается как "ретроград" и "мракобес", хотя не был, конечно, ни тем ни другим. Меж тем Розанов сегодня ценен еще и тем, что всегда чурался позиции стороннего наблюдателя, "аналитика" или "эксперта", взрывая устоявшийся порядок возвращением к забытым за привычкой истокам. Строго говоря, новое почвенничество и есть борьба с привычками за традицию, с неким устоявшимся общественным капиталом за капитал национальный, лежащий вне сферы легитимного принятия любой из прописанных процедур. За нацию не голосуют, ее созидают, и здесь именно люди (как легитимные представители общества) являются тем субъектом, к которому должно быть обращено самое пристальное внимание. Само слово "люди", отсылающее к коннотации "избранности" ("Что люди скажут", то есть не все "люди", а некоторая - возможно, вполне узкая - группа, мнение которой действительно имеет значение), принципиально исключено из политического обихода, но меж тем именно они являются и "аристократией" (если говорить в терминологии, предложенной Алексеем Чадаевым), и "народом" (если все-таки вычленять из Конституции тех, кто за нее голосовал), и нацией (если полагать, что люди - понятие внеэтническое).
И в этом смысле то самое "большинство", - в логике, на которой строит свое рассуждение Чадаев, - абстрактная масса, связанная какой-то нераспознанной исторической общностью. Общность - в широком смысле - и есть земля как культурно-историческая данность, с которой волей-неволей нельзя не считаться. Если под землей понимать не сумму территорий, которые нужно удержать волевым усилием, а общность различных культур, которые сами готовы удерживаться (потому что люди так решили), то нетрудно вычленить из обоих понятий существо национального самоопределения. "Русское" - это принадлежащая земле и людям исторически акцентированная в культуре и повседневности форма коллективного существования полиэтнической нации, в которой ведущую роль всегда играл русский народ. Есть ли это "русское" сегодня и насколько мы сами готовы его признать своим - в этом и состоит самый сложный вопрос ближайшего десятилетия, которое вне зависимости от итогов "транзита 2007-2008" будет куда более сложным и интересным, чем нам иногда хотелось бы.