"Воздействовать неукротимой силой искусства. Другого не остается"

Игорь Бахтерев. Обэриутские сочинения в двух томах. - Составление и примечания Михаила Евзлина. – Москва: Гилея, 2013

Игоря Бахтерева можно назвать едва ли не самым незаметным из обэриутов. Был еще Юрий Владимиров, умерший 23-х лет, чьи произведения для взрослых, к сожалению, утрачены. А вот Бахтерева, прожившего без малого девяносто, почти не заметила не только Советская власть (трехмесячное заключение в 1930-31 гг. кажется пустяком в сравнении с уничтожением Введенского и Хармса), но и русскоязычная филологическая среда. Во всяком случае, живого обэриута в 1990-е годы печатали редко и мало. Несколько журнальных и антологических публикаций, вот, пожалуй, и все. В 2001 году Михаил Евзлин и Сергей Сигей выпустили в Мадриде восемь сборников Бахтерева, но они в продажу не поступали, насколько можно судить.

Но, наконец, и последний обэриут дождался своего часа – издательство «Гилея» выпустило собрание его сочинений.

Редактор-составитель Михаил Евзлин решительно и аргументированно пишет о принципиальной незавершенности бахтеревских текстов, их текучести, а также о ненужности знания биографических реалий для понимания произведений поэта. И все же необходимо обратить внимание на то, что Бахтерев закончил театральное отделение Института истории искусств, участвовал в постановке и оформлении спектаклей. Литературные произведения Бахтерева порой существуют по живописным и театральным законам, и об этом не стоит забывать.
Очевидной представляется тесная связь творчества Бахтерева с произведениями его товарищей по литературным объединениям. Не будем на ней останавливаться. Достаточно открыть любую антологию обэриутов, чтобы убедиться в постоянном интенсивном диалоге, который вел на протяжении более чем полувека Бахтерев с Хармсом, Введенским, Заболоцким и другими.

А вот на утверждении о незавершенности любого текста Бахтерева надо остановиться. Дело в том, что разночтения и разные редакции оказываются своего рода автокомментарием, помогают прояснить непростые тексты поэта. В любопытной биографии забытого американского художника Ната Тейта говорится о том, что он создавал серии картин на один сюжет, начиная со вполне реалистических, а заканчивая совершенно абстрактными. После этого художник уничтожал все ранние редакции, предлагая вниманию зрителей загадочные последние версии. Художник, положим, придуманный, а вот метод – всамделишный. Обратимся к поэтическим текстам Бахтерева. Например, «Элегия», посвященная традиционному противопоставлению города и деревни, существует в двух вариантах. В первом встречаются следующие строки: «А надо всем поют стрижи,/А подо всем зияет ад,/Где черти пыльные белеют…» Второй вариант звучит короче: «А надо всем поют чижи». Становится понятно, что чижи – не просто птицы, а куда более зловещие существа. Или сопоставление двух редакций помогает прояснить следующее место. В 1-й редакции: «…В посад к зубчатым воротам./Чернеет сад, гудит в окно,/Звенит младенцами собор./Вокруг сосновый стынет бор…/Терзаньем зла лесник объят/Лежит и смотрит в муравейник.../Зырян мужи грызут кофейник и сотейник…» Во 2-й редакции: «…к стоглавым воротам./Под ними кучей ждет народ,/Над ними высится собор…/[рядом] собран муравейник/И стол с подносиком на лбу./На том столе кипит кофейник…» То есть, непонятный муравейник из первой редакции превращается в знакомый муравейник прихожан, собравшихся угоститься после праздничного богослужения.

Но часто в процессе редактирования Бахтеревым создавалось совершенно иное произведение. В 1929 году он пишет стихотворение «Вращаясь в памяти приятно…», героиней которого является Анастасия – «темная невзгода». Беспорядочные её связи с военными – безымянным капралом, подпоручиком Ивановым (Казановым), полковником Тризновым – заканчиваются трагически. Она рожает мертвого ребеночка. Проходит время, лирический герой зовет Настю на строительство Турксиба, в гостеприимные оазисы Средней Азии, но она не хочет ничего слышать о прелестях любви на стройках пятилеток, предпочитая превратиться в «лохматый веник» в Ленинграде.
Через год Бахтерев работает над повестью «Санкт-Петербургские чудаки», действие которой разворачивается в столице и окрестных дворянских гнездах. Героем становится уже знакомый полковник Тризнов, вспоминающий столичную жизнь (1-2 отрывки) едва ли не фельетонными стихами Некрасова, свою близость к царю (2-3 отрывки) и сватовство к полковой фаворитке Настасье (4 отрывок). Неудивительно, что при сравнении города и деревни используются фрагменты из «Элегии». Опять «надо всем поют стрижи». Но в данном произведении летают не только птицы, но и многие его персонажи, почти как на полотнах Шагала, «заклятого друга» Казимира Малевича. Его памяти Бахтерев посвятил замечательное стихотворение «Знакомый художник», в котором упоминаются так называемые «крестьянские» работы супрематиста - «Дачник» и «Плотник». Стихотворение это подробно разбирает М.Мейлах во вступительной статье к «Поэзии группы ОБЭРИУ» (1994).

Неожиданный летучий визит Настасьи в усадьбу Тризнова оборачивается комичным падением полковника в прорубь и бесповоротной разлукой. Разница во вкусах слишком очевидна: он любит цветы, она – вишни. Вернемся к более раннему стихотворению. Там герой расхваливает Насте цветы, солому и ледяное купание в Средней Азии (!), в то время как она бестрепетно поглощает капусту, так, что за ушами трещит.
Бахтерев продолжает варьировать сюжет и создает поэтический цикл «Археология сердечных потрясений». В первой части, в некоторых редакциях называющейся «Вечерние размышления в Грузинском парке», снова появляется знакомый задумчивый элегик, и снова вспоминаются усадьба, храм и утраченная возлюбленная. В одной из редакций размышления венчает авторская сентенция о том, что поэзия есть сплетение любви и смерти (тлена). Но на сей раз перед читателем предстает всесильный царский временщик Аракчеев (вспомним 2-3 отрывки), оплакивающий свою любовницу Настасью Минкину, убитую крестьянином в отместку за систематические издевательства над крепостными. В 3-й главе «Археологии» сюжетная линия о царе осовременивается и травестируется. В ней царь превращается в ответственного квартиросъемщика Редькина, сурово правившего коммуналкой и там же скончавшегося. Постараемся не забыть эту сюжетную метаморфозу – подобным образом, травестируя и снижая, Бахтерев будет превращать свои «Обманутые надежды» в «Ночной миракль», о чем речь пойдет ниже. «Археология» же завершается напутствием молодой исследовательнице российской истории и нежных чувств. Пожелания вполне банальные – нравственное воспитание и забота о вечном, а завершаются они артикуляционно-непроизносимой заумью.

Некоторые стихотворения Бахтерева созданы вокруг какого-то слова или образа. «Зимняя очь» построена на образе круглого. Герой очень нездоров, лежит в больнице, вокруг него, пациентов «латая, врачи пролетают». Он тайком покуривает запретную махорку и в полнолуние («круглую ночь») предается воспоминаниям о круглой попе нянюшки, аппетитно выглядывавшей из-под стола, круглых глазах лошадки, округлой груди подруги. Этим образам противопоставляются квадратные складки больничной койки и некруглое солнце бесчинного безумного рассвета. Поэтические образы этого стихотворения вызывают ассоциации с творчеством одного из первых имажистов – Томаса Эрнеста Хьюма, автора знаменитых строк: «Луна стояла у плетня, // Как краснорожий фермер», «Кругом толпились щупленькие звезды, // Похожие на городских детей». У Бахтерева очи «бездомной старушкой плывут с безмолвной пирушки, …шуршат под мостом прошлогодним листом, звучат… протертой ладонью в промерзшей земле». Хьюм писал, что «новые стихи подобны скорее скульптуре, чем музыке, и обращены более к зрению, нежели к слуху», а многие тексты Бахтерева можно назвать его же словами – «мазков бесцельное собранье».
Стихотворение «Утверждение» (1941) начинается знаменитым четверостишием: «Ты желаешь его /Он желает ее /Она желает меня /Все желают сноп (или «ее желает сноп»).

Далее оказывается, что имеется в виду сноп света, который нисходит на каждого человека, растворяется в нем и наполняет алчными желаниями. Результатом этих процессов становится преобразование света в звук… разбитой на куски тарелки (вспомним «звук лопнувшей струны»). По мысли автора, человека ждет неминуемая расплата за необоснованные желания, подобно тому, как Психея (упомянутая в «Утверждении») была наказана за то, что подсмотрела, вопреки запрету, кто ее любовник. Любопытно, что образ снопа мог быть навеян известной картиной Босха «Воз сена» (хранится в мадридском музее Прадо). Считается, что она иллюстрирует фламандскую пословицу: «Мир – это воз сена, с которого каждый берет, сколько может». Сноп сена на телеге является предметом явных и тайных вожделений всех персонажей картины: от императора и папы до последнего бродяги и развратника. Воз тянут инфернальные существа, увлекающие всех в преисподнюю. На картине Босх помещает исторических персонажей – императора и папу – в непривычный контекст. Схожим методом пользуются и обэриуты, в том числе Бахтерев.

Встречаются у Бахтерева и образчики гражданской лирики, достаточно условной, хотя и выразительной. В стихотворении «Страх» перечисляются тревога, витающая в комнате, душный дом, неспокойный слух, одинокая мысль и сгорбленные плечи. Конечно, строки эти написаны в страшном 1937-м году.

Интересно проследить по разным редакциям «Зрелища войны» за дегероизацией освободительной борьбы и исчезновением официозного патриотизма. Первоначальное «Стихотворение про войну» открывается традиционным зачином: «Пожары мирных деревень / Заводов точных разрушенье /Сегодняшний мой омрачают день/ Среди людей взывая к мщенью».

И вот уже «людей ужасное скопленье /врагов встречает храбрым пеньем». Сам рассказчик не отстает от сограждан: «Мне жизнь была недорога /И руки протянув далеко /Я ногу вырвал у врага».

Завершается стихотворение кратким и выразительным описанием поля боя: «Среди цветов людей остатки / и танки взорванные пополам». Уже во второй редакции начальная патриотическая скороговорка исчезает, а «соседи добрые томленьем врага встречали дробным (или злобным) пеньем». Поразить врага в рукопашной схватке рассказчику помогает то ли бедный-бледный ангел, то ли загадочный сеттер, причем нашему герою собственная жизнь постыдно дорога. Соратники пали или разбежались, и он стоит «один в строю с борщом в руках / сукном обжат / луной объят», а вокруг него брошенная техника. Уместно вспомнить одно из военных стихотворений Арсения Тарковского: «Воздух! Ложись! / Проклятая жизнь! Милая жизнь!../ Хмельному от водки,/С пистолетом в руке,/Ждать танков немецких,/Дай мне побыть хоть в этом окопе».

Стихотворение Бахтерева, в котором упоминаются недокрученные танки, а красноармейцы, экипированные ветром, жестью и ватой, гибнут натощак, оказывается «памятником неверных исчислений» советского руководства, а вовсе не обыкновенными героическими куплетами.
Ключевое место в корпусе бахтеревских сочинений занимает драматическое произведение «Обманутые надежды» или «Миракль из Мо-хо-го». Как уже говорилось, Бахтерев получил театральное образование, был художником и сценографом, писал для советской сцены. Поэтому в своих обэриутских драмах он выступает не только в качестве литератора, но и как постановщик.

Четыре редакции рассматриваемой пьесы напоминают работу с классическими текстами Константина Богомолова, Люка Персиваля и многих более или менее талантливых режиссеров, становящихся, скорее, соавторами Шекспира, Чехова и других. Бахтерев-постановщик учитывает качество потенциальных зрителей, потому в поздних вариантах «Миракля» меньше поэтических кружев, но больше хамского балагана. Бахтерев-драматург чутко реагирует на изменения в окружающей жизни, и сюжет его «Миракля» становится с каждой версией все кошмарнее и безнадежнее.

Первая редакция, называемая «Кавалергард и проститутка», - изящный и остроумный скетч, пародирующий знаменитый библейский постулат «Бог есть любовь». Это, если угодно, трехрублевая (или трехгрошовая) история. Томимый знаменитой хандрой, отставной кавалергард Артем сталкивается на перекрестке Невского проспекта с молодой провинциалкой Софьей, подругой «бесчувственных панелей». Оба поражены взаимными чувствами и полны решимости начать новую чистую жизнь. Они встречают двух старух, которые рекламируют прелести пейзанской жизни (Сонечка, правда, от них сбежала), пугают отравой уличного дурмана, после чего отправляются в ближайший шинок. Вслед за шумными старухами из окошка высовывается старичок, который охотно сообщает о главном в жизни – знании ее эротической подоплеки. Знаток из окна решительно направляет влюбленных прямиком на 4-й этаж к главному источнику знания – Богу. Поднимаясь по грязной лестнице и пряча носы от ароматов зловонного тряпья и кошачьих проделок, они сталкиваются с молодым ангелом. Выражение его лица - мертвецкое, под мышкой учебник паталогоанатомии. Трудно сказать, чью сторону он бы принял в споре о душе над анатомическим атласом между Альмой и Бьюкененом в пьесе «Лето и дым». Ангел выставляет себя настоящим буржуа, ругает недостатки местной жизни – воровство и хамство, и разворачивает привлекательную панораму жизни парижской, с бульварами, кафе, гениальными художниками и веселыми доступными девушками. «Но, - заключает он, - в Париже житейское блаженство, а здесь, на 4-м этаже – неземная благодать». С чем ангел-сутенер и откланивается. Артем и Софья проходят в убогую мансарду с протекающей крышей. Девушка напевает пошлый романс, а отставной ловелас, превозмогая возрастные болячки, подобно старой полковой лошади, заслышавшей трубы, принимается за поиски доказательства квадратуры равнобедренного треугольника. Занавес.

Вторая редакция называется «Обманутые надежды», имеет подзаголовок «Историческая повесть» и содержит авторское вступительное слово к любознательным юношам, тощим мечтательным девицам и бородатым богоискателям, т.е. возможным посетителям артистического кабаре. Местом действия становится Ленинград, а кавалергард превращается в отставного солдата Петрова. Впрочем, молодая пара не утрачивает изящества манер и выражений. Поднимаясь по лестнице к Богу, Софья сообщает кавалеру о том, что сладость и боль ее тревоги тает в промежности коленок, словно клубничный пломбир на блюдечке. Ангел выглядит еще более падшим, а выражением лица напоминает подлеца. На четвертом этаже начинаются чудеса. Попав в комнату, влюбленные обсуждают висящую на стене аналитическую живопись Филонова, причем Софья демонстрирует недюжинную искусствоведческую эрудицию. Затем появляется лысый толстоносый и ушастый человек с пестрой собачонкой (составитель и редактор Михаил Евзлин остроумно и убедительно уподобляет их привратникам Плутона). Он препровождает героев к бородатому, поддатому и хамоватому мужику – Степану (а порой Ивану) Гаврилычу Богу. Хозяева сразу требуют денег для поправления здоровья, а получив подъемные, Бог начинает говорить, сперва нечленораздельно, потом ругательски, затем вовсе заголяется, и, в конце концов, отправляет трепещущую пару куда-то в Тулу, в пересыльную камеру, полную полулюдей-полузверей, среди которых обнаруживается и вездесущий ушастый (явно подсадной персонаж). Здесь пьеса Бахтерева приобретает определенное сходство с поэтической драмой А.Егунова (Николева) «Беспредметная юность», где, также в петербургских декорациях, действует Бог-разрушитель, «уставший от творения».
Если вообразить на месте Петрова и Софьи последнего русского императора и его злополучную супругу, а на месте Бога Гаврилыча – Распутина, то повесть, действительно, можно назвать исторической.

Третья редакция бахтеревской драмы не содержит никаких надежд, даже обманутых. Она называется «Ночной миракль из Мо-хо-го». Этой версии предпослан эпиграф из Хлебникова о некоем подвале. На сей раз пьесу открывает развернутое авторское послание к «поминальнику прежних дней», другу, некогда разумному, а ныне безумному, разутому, гурьбой задетому, в общем, убитому (прежде это слово не имело нынешнего необратимого значения, для описания смертельных случаев употребляли выражение «убить до смерти»). Также в авторском вступлении говорится о нежных палачах, плачущих дыбах, мучительных дверях и прочих муках. Кстати, в корпусе текстов Бахтерева этот фрагмент существует как самостоятельное стихотворение под названием «Посвящение долотом». Местом действия остается сумеречный Петербург-Ленинград, полный черни и грязи. Локализуется происходящее в питейном подвале, где бояре с помятыми бородами угощаются бочковым пивом, маринованными бубликами, копченой крапивой, макокаками и иными изысками. Разговоры завсегдатаев обыкновенные – об урожае, Бердяеве и Боге. Меж тем лишенный приятности женский голос объявляет начало миракля. Гости, среди которых оползень пан Кубельчик, стряпчий-электрик Бенбойкало и другие колоритные личности, не сразу, но затихают в ожидании крохотного чуда, пускай и омытого пивной жижей. И вот появляются лодочник Петров и зи-зу Пинега. Персонажи кукольного спектакля, такие же маргиналы, что и зрители, пересыпают свою бессвязную речь плоскими шуточками и грубостями. Сюжет миракля катится колобком по проторенной дорожке с Невского проспекта в мансарду многоквартирного дома. Чудесной живописи Филонова нет и в помине, но Гаврилыч Бог с кликой бесчинствуют. В этом варианте драмы Бог выталкивает главных героев просто в зал. Таким образом, весь мир пьесы оказывается театром, а бояре, милиционеры, ангелы, палка о трех концах, собачка и остальные – актерами. Потихоньку и с облегчением все они выбираются из подвала на улицу, распевая бессмысленную песню. А с неба на них взирают перевернутая луна, воздушный шар, парус, крест и многое другое. Конечно, это облака. А что такое облака? Этим вопросом начинается и заканчивается одноименный фильм Пазолини, сюжетом которого является ярмарочное кукольное представление по мотивам «Отелло».

Наконец, в четвертой редакции, опубликованной Бахтеревым в 1991 году, с «Мираклем» произошли новые метаморфозы. Полностью выпала сцена с ангелом, пусть даже падшим и обуржуазившимся. Большой фрагмент из авторского обращения, в котором перечислялись праздник палачей, война рвачей, надгробный склон, плач горьких дыб, а также абсурдные обвинения рыб и лебедей в производимых ими долгих всплесках воды, перекочевал в эпилог. В нем автор также рассказывает, что тридцать раз сидел близ сёл (был на поселении после тюремного срока), семнадцать раз чистил землю (принимал участие в уничтожении массовых захоронений репрессированных), двадцать раз входил в подвал (именно там приводились в исполнение преступные приговоры) и т.д. Выходящие в финале из подвала зрители-посетители поют отнюдь не бессмысленные слова: «Раз два взяли/ В землю пали».

Можно резюмировать, что пьеса Бахтерева проделала сложный полувековой путь от водевиля даже не к макабрическому мираклю, а к подлинному, хотя и зашифрованному Реквиему. Обратим внимание на интерес Бахтерева к фигуре Анны Ахматовой. Ей посвящено стихотворение «Песня быка», написанное, в основном, в 1934 году. Ахматова появляется и на страницах поэмы «Фантанный дом»(1982), которую Бахтерев посвятил Сергею Сигею и Ры Никоновой, публиковавшим поэта в советском самиздате.

Среди текстов Бахтерева для сцены обращает внимание представление «Царь Македон». Двое главных ее персонажей изменчивы, словно мифологический Протей, лирический герой Державина, который и червь, и царь, и раб, и бог, или раешный актер, выходящий со словами: «Я – поганая собака, царь Максимилиан!»

Герои пьесы то опускаются на четвереньки, представляясь собаками, то возвращаются в двуногое состояние, называясь чеболвеками, челвейками, Македонами и прочими. Любопытно, что этой пьесе близок фрагмент анимационного фильма Яна Шванкмайера «Et cetera». В нем два героя по очереди переходят из животного состояния в человеческое и обратно, воздействуя друг на друга цирковым шамберьером. В разгар препирательства персонажей, с жаром выясняющих, кто из них большая собака, появляется Матильда (или Феня). Но если в первом варианте пьеса имеет открытый финал – бессмысленная дискуссия бесконечна, и занавес задвигается и раздвигается, то во втором варианте 1950 года суровая Феня удаляется с угрозами и возвращается с представителем, вооруженным пулеметом. Финальная авторская ремарка пьесы в этой редакции: «Темнота и тишина».

Уже на заре творческой жизни Бахтерев не питал иллюзий о судьбе поэта в Советском Союзе: «Поэтом быть, я думаю, непросто,/А надо с скрежетом в зубах/рассвета ждать./ И ждать довольно поздно,/Когда захлопнут нас в гробах». На склоне лет он с грустью обращается к будущему читателю: «Узнай меня/Во тьме огня/Я неба крот/Годами пел/На сковородке лет/Пришел наоборот/Без уха безо лба/С нежнейшей пяткой/Горести поэт/Узнай меня».

Эти строки можно отнести не только к Бахтереву, но и ко всей репрессированной и изуродованной отечественной культуре прошлого века.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67