В биографии Аксакова период редактирования им «Москвы» (1867 – 1868) занимает особое место, заметно отличаясь от предшествующих и последующих лет жизни: достигнув изданием «Дня» заметного места в русской публицистике и общественной жизни (как шутил чуть позже он сам, говоря - вот и я получил письмо, где меня называют «маститым автором»), он не смог добиться прочного житейского положения, издание не приносило доходов, а отклик, полученный им, сильно отличался от того, на который он рассчитывал. Надеясь на сильное общественное сочувствие, вызванное общественное движение, которое даст новых единомышленников и сотрудников, Аксаков к середине 1860-х не только не достиг желаемого, но во многом был вынужден констатировать идейные расхождения и с большинством оставшихся в живых прежних участников славянофильского круга – одни из них (в первую очередь А.И. Кошелев и братья Елагины) сдвигались в сторону умеренного либерализма, славянофильскую составляющую рассматривая скорее как «частность» - важную, но в рамках общего, более широкого направления. Для других – Ю.Ф. Самарина, кн. В.А. Черкасского – воззрения Аксакова представлялись слишком «туманными», «доктринерскими», «идеальными», когда в жертву целостности доктрины приносились потребности «реальной жизни». Новые лица претендовали на то, чтобы «пойти дальше», «преодолеть» или «развить» славянофильство – с чем на словах был согласен и сам Аксаков, но едва ли не каждую не принадлежащую ему самому попытку «развития» славянофильства воспринимавший как отступление от основополагающих принципов учения [1].
Женившись в самом начале 1866 г. на Анне Федоровне Тютчевой, фрейлине императрицы Марии Александровны и воспитательнице младших детей императорского семейства, он упрочил свои придворные связи – и, что важнее, обрел житейскую устойчивость (которой ему остро не хватало в особенности после кончины в 1864 г. сестры, Веры Сергеевны, последнего члена семейства, с которым он был интеллектуально близок).
Начиная «Москву», он выступал уже не в роли представителя кружка, не создавал – как в свое время надеялся – орган «направления», но как вполне самостоятельная фигура, редактор, долженствующий придать определенность лицу нового издания и внушить уважение к его репутации. Для Аксакова же это была публичная трибуна, возможность говорить с обществом, сделавшаяся к тому времени его потребностью – причем говорить так, как он считает нужным и о чем считает нужным, отвоевывая свободу публичного слова (ту «свободу мнения», которая, по словам его брата, неотъемлемо принадлежит «Земле») и в новых условиях все чаще говоря – и, что куда более важно, подтверждая это действием – исходя из признания ценности права, которое перестает отождествляться им с государственной властью (как то нередко было свойственно ему хотя бы несколькими годами ранее), но понимается и (в качестве одной из возможностей) как защита свобода земли. Неполная, зачастую своими «искусственными» формами сковывающая или уродующая те «естественные» формы, что присущи «Земле», право уже не принадлежит всецело сфере «Государства», а выступает фактически (не подвергаясь, что характерно, теоретическому пересмотру) как способ разграничения «Земли» и «Государства», охранения свободы первой.
Редактируя «Москву», Аксаков стремился осуществить максимум того, на что имел право, отказываясь зачастую принимать в расчет соображения «уместности», «понимания ситуации» и т.п.: он не был «неосторожен», а не соглашался «осторожничать», вынуждая, как писал Тютчев, дать власти отчет самой себе в своих принципах. В некотором смысле ему удалось этого добиться – правда, наступившая относительная определенность правительства в принципах, которых оно придерживается, была весьма далека от ожидавшегося Аксаковым выбора.
Поскольку основным в этот момент оказались не теоретические рассуждения или отдельные статьи по каким бы то ни было значимым вопросам, но само публичное поведение, «жест» (и реакция на него), то погружение в перипетии более чем двухлетней цензурной войны представляется нам заслуживающим внимания в том числе и для лучшего понимания самого аксаковского славянофильства, предстающего достаточно целостным способом публичного поведения.
***
Закрытие «Дня» в конце 1865 года было связано с целым рядом обстоятельств:
- накопившаяся усталость, освободиться от которой не удалось за кратковременный отдых летом 1865 – за четыре года, как писал Аксаков в начале 1866, он не прочел ни единой книги, ведя издание почти без помощников, взвалив на себя значительную часть и чисто технической стороны дела, включая огромную редакционную переписку;
- издание газеты оказывалось финансово-непосильно – к концу 1865 г. долги Аксакова по изданию достигли 10 т.руб., число подписчиков лишь сокращалось и возможности продолжать убыточное издание в прежнем виде не было – Аксаков подумывал преобразовать еженедельник в журнал, в последнем номере газеты от 18.XII.1865 было даже размещено объявление – с обозначением подписной цены, однако с характерной неясностью в вопросе о периодичности издания [2].
Журнальный формат должен был, по мысли Аксакова, освободить его от ежедневной газетной текучки, дать большую свободу мысли и творчеству. Однако жениховские хлопоты и медовый месяц, проведенный четой Аксаковых в подмосковном Абрамцево, остудили это намерение – размышления о подобных издательских планах пропадают из его переписки, тем более, что издание журнала в это время – явно не выход: сохраняются практически все те же проблемы, с которыми было сопряжено издание еженедельника: ограниченный круг авторов, основная нагрузка, падающая на Аксакова, ограниченность возможной аудитории. Кроме того, если газета позволяла быстро откликаться на текущие события, то выходящий раз в два месяца журнал предполагал не только большие обзорные статьи (которые не были сильной стороной Аксакова, предпочитавшего сравнительно краткие эмоциональные воззвания и реплики), но и солидный беллетристический раздел, которым держались «толстые журналы» того времени, требовавший серьезных материальных затрат (напомним, что беллетристика ценилась существенно дороже литературной критики или политических обзоров) и некоторого «запаса» авторов, отсутствовавшего у Аксакова (единственным постоянным беллетристом, на кого он мог бы рассчитывать, была Н.С. Соханская, известная под псевдонимом Кохановская, имен беллетристов первого ряда в его портфеле не было – да и сложно было их подобрать, даже отбросив прочие ограничения, учитывая ревностное отношение издателя к идеологической чистоте публикуемых им текстов).
Основной проблемой, вставшей перед Аксаковым, был поиск средств к существованию, тем более актуальный, что его обременяли долги по прекращенному изданию. Спустя месяц после женитьбы он обращается с осторожной просьбой к Ф.И. Чижову (к тому времени ставшему крупным предпринимателем, одним из владельцев Московско-Троицкой железной дороги, имевшим обширные деловые связи с московским купечеством, что для Аксакова, обладавшего среди купечества широкой известностью, но на тот момент недостаточно близкого с ним в практическом плане, имело особенную ценность):
«У купцов я пользуюсь расположением и полагаю, что побочное участие в каких-нибудь честных компаниях, участие, которое не может стеснить ни моей деятельности литературной, ни моих забот по имению, участие к тому же временное, не может меня компрометировать, да и во всяком случае в тысячу раз лучше, нежели вступление на службу» (цит. по: Цимбаев, 1978: 130, письмо от 19.II.1866).
Эта идея не получила развития, однако вскоре нашелся другой выход – московское купечество испытывало потребность в городской деловой газете, причем особенную остроту ситуация приобрела с 1865 г., когда началось детальное обсуждение нового таможенного тарифа. Московские промышленники были, разумеется, заинтересованы в изменении тарифа в сторону защиты внутреннего производства – и нуждались в печатном органе, который бы отстаивал их интересы. Инициаторами новой газеты выступили Ф.И. Чижов и И.К. Бабст, ранее уже имевшие опыт ведения таких периодических изданий, как «Вестник промышленности» и «Акционер». Заручившись предварительным согласием купцов, согласных выделить средства на издание, Чижов в начале апреля обратился с предложением к Аксакову возглавить планируемую газету.
24 апреля Аксаков отвечал, предлагая возобновить «День» и заявляя, что «готов принять на себя редакцию, если вознаграждение за труд не будет поставлено в зависимость от успеха газеты» (цит. по: Цимбаев, 1978: 129 – 130). Чижов незамедлительно отвечал, указывая, что необходимо новое издание, с другим духом и наполнением:
«Вам следует обдумать все дело и искренно сказать самому себе, можете ли и желаете ли Вы вести газету положительную. Что под Вашею редакциею она будет честною, об этом нечего и заикаться. Отрицание, критика, критика и критика, наконец, отвержение действительности поступательного движения теперь решительные и отъявленные враги истинного успеха и истинного развития. Время общих воззрений прошло, требуется дело» (цит. по: Цимбаев, 1978: 131, письмо от 25 – 26.IV.1866).
Письменные переговоры с Чижовым едва не привели к разрыву – в ответ на письмо от 25 – 26.IV.1866 Аксаков на следующий день писал: «Нечего и говорить, как я желал бы ввести в свою газету элемент положительный, а не критический и отрицательный только, но для этого необходимо дружеское сочувствие, дружеская помощь, вести дело артельно, а не одиноко, да и во всяком случае, положительное у меня будет не то положительное, которое дает такой успех Каткову и которое есть примирение с пошлостью действительности» (цит. по: Цимбаев, 1978: 131).
В сложившейся ситуации Чижов посчитал нужным расставить все точки над «i», решительно заявляя о неприемлемости планов Аксакова продолжить прошлое издание, лишь сделав акцент на промышленных вопросах и сохранив прежнее название:
«Я никоим образом не оставил бы названия "День" по многим соображениям и, несмотря на все пугающие Вас формальности, дал бы другое название газете; если хотите вовсе не эффектное. Со стороны газеты соображения те, что с "Днем" не привыкли соединять правильной и неизменной положительности, и все ждали бы – что будет. Со стороны Вашей мне казалось бы нехорошо "Дню" делать уступку, я бы с ним не согласился в ведении, но он уже так был веден, не хотел бы я, чтоб он как будто отказывался от своего прошедшего. Пусть “День” покончит “Днем”».
«“День” был памятью о славянофильстве, еженедельными поминками славянофильства, но никак не чисто славянофильским органом. В нем славянофильство было настолько чисто, насколько чистая, честная и благородная природа сохраняет дорогие ей предания; но он не был явлением свободного убеждения. Он был в оковах славянофильства, под гнетом славянофильства именно потому, что самое славянофильство было не выработано в вас самом, было Вами свято, но, простите, даже не совершенно усвоено… Оттого идеал ваш, когда касались подробностей, был всегда туманен, неопределенен, оттого он постоянно выражался 1) в протесте, 2) в стремлении к славянофильскому идеалу, но не в ясном и отчетливом его обозначении» (цит. по: Цимбаев, 1978: 132; Мотин, 2012b: 250, письмо от 28.IV.1866).
Стремясь заранее оговорить пределы проявления личного взгляда Аксакова в затеваемом издании и полагая ему границы, Чижов в форме совета достаточно жестко отмечал: «Весьма нужен и весьма важен потом заправщик по части политики, которого передовые статьи были бы не урывками, не отголосками личности, как бы ни была она талантлива, а просто правильным ведением общеполитической нити» (цит. по: Цимбаев, 1978: 132).
Такая оценка его взглядов и предшествующего издания, равно как и выставленные условия, привели к тому, что Аксаков счел себя лично обиженным и заявил об отказе от сотрудничества, понимаемого подобным образом, в результате чего Чижов писал к нему, ища примирения: «Если бы я не чтил “Дня”… не желал бы я так, чтобы Вы были редактором органа весьма важного. Если я позволил себе бранить “День”, то не иначе, как потому, что глубоко уважал Вашу деятельность» (цит. по: Цимбаев, 1978: 132, письмо от 6.V.1866). Там же он отмечал, что убеждения и редакторская опытность как нельзя лучше подходят планируемой газете, только опасаясь, как бы личные увлечения Аксакова не привели его к выдвижению на передний план вопросов, второстепенных с точки зрения интересов московского купечества, а в следующем письме, когда корреспондент принял его извинения, настаивал на скорейших личных переговорах с Бабстом и с купцами, поскольку последние «как ни чувствуют необходимость органа, не в состоянии приняться за это: я их знаю. Перепискою действовать на них мне на них нельзя» (цит. по: Цимбаев, 1978: 133, письмо написано между 7 и 11.V.1866). Сам Аксаков пока еще довольно скептично относится к этому проекту, в письме к М.Ф. Раевскому от 9.V.1866 делясь своими планами, в которых возобновление публицистической деятельности относится к довольно отдаленному будущему: «хочется уже не пустяков блестящих, не мыльных пузырей, а положительного, неуклонного движения вперед, серьезного, хотя бы и скромного дела. <…> Я теперь в деревне, - собираюсь издать 2-й и 3-й томы сочинений брата. Много предстоит мне прочесть, но когда выступлю вновь на публичную деятельность, еще не знаю. Для этого надо накопить денежные средства, сильно потрясенные изданием «Дня»» (Аксаков, 1896: 89).
Обсуждение планов нового издания, предметно начавшееся в мае 1866 г., сходит практически на нет в летние месяцы, резко двинувшись вперед в сентябре. Во время этих, занявших довольно много времени, переговоров, Аксаков всячески стремился сохранить по возможности прежний характер издания [3] – при этом, следует отметить, важной составляющей этого упорства было нежелание брать на себя ношу ежедневной газетной работы, которой непременно требовала ежедневное издание. Стремясь поставить издание на относительно прочные основания (как финансовые, так и технические – обзаводясь некоторым штатом сотрудников), он старался выговорить условия, которые не делали бы его исключительно газетчиком. В первой декаде октября, когда переговоры завершились и соглашение было составлено, Аксаков писал Ю.Ф. Самарину:
«Прежняя моя комбинация об издании еженедельной газеты и о совмещении этого дела со званием члена судебной палаты не удалась, потому что против издания еженедельной газеты все восстали и никто не хотел на нее жертвовать ни копейки» (цит. по: Цимбаев, 1978: 134, письмо от 9.X.1866).
Основными пайщиками новой газеты стали И.А. Лямин, Т.С. Морозов, К.Т. Солдатенков, в начале октября был собран капитал в размере 50 тыс.руб. при определении годового бюджета в 70 тыс.руб. Названием газеты, избранным купцами, было определено «Москва», а об условиях, ему поставленных, Аксаков писал М.Ф. Раевскому: «<…> все мое обязательство заключается в том, чтоб из 24 столбцов газеты не менее двух посвящено было торговым корреспонденциям, чтоб раз в неделю была передовая статья от Бабста или Чижова по вопросам экономическим и чтоб этим отделом заведовали Чижов с Бабстом, что мне именно на руку» (Аксаков, 1896: 91, письмо от 13.X.1866; ср. с письмом Аксакова к Ю.Ф. Самарину от 9.X.1866: Цимбаев, 1978: 134).
Издание начиналось при благоприятных ауспициях – помимо того, что газета имела серьезную материальную базу, дававшую ей, в отличие от «Дня», устойчивость и возможность привлекать сотрудников, предлагая им оплату, аналогичную даваемую другими ведущими изданиями, цензурное ведомство также к ней отнеслось непредубежденно. Тютчев извещал зятя из Петербурга 7.X.1866: «Препятствий со стороны власти для вашего издания не предвижу – не то чтобы вас любили, но Каткова очень ненавидят» (Тютчев, 2007: 309): после известного конфликта с предостережением, объявленным «Московским Ведомостям» по настоянию П.А. Валуева, и отказу Каткова его напечатать – что повлекло за собой объявление второго предостережения и переходу конфликта министра внутренних дел с редактором в открытую фазу, где Каткову удалось одержать верх над соперником – после каракозовского выстрела (случившегося 4 апреля, тогда как второе предостережение было вынесено за день до этого) московский публицист невиданным образом укрепил свой авторитет, представ как «пророк», тот, кто предвидел грозящую опасность – и во время пребывания государя в Москве оба предостережения были сняты – Валуев рассматривал Каткова как своего личного врага и, следовательно, был всячески заинтересован в том, чтобы по крайней мере не препятствовать успеху издания, конкурирующего с «Московскими Ведомостями» [4].
Однако намерения самого Аксакова были далеки от тех ожиданий, которые возлагались на него пайщиками газеты. Самарину накануне подписания договора с купцами он сообщал о своем понимании ситуации: «Если газета будет иметь успех, то я поставлю под свое знамя силу довольно значительную, представляемую купечеством» (цит. по: Цимбаев, 1978: 134, письмо от 9.X.1866), а М.Ф. Раевскому четыре дня спустя писал куда более уверенно, уже имея на руках договор: «Если дело пойдет хорошо и газета будет иметь успех, то очень важно будет для нашего дела найти такую опору, какова сила русского купечества. Оно пойдет за своею газетой. Я совершенно независим в своих редакторских действиях» (Аксаков, 1896: 90 – 91, письмо от 13.X.1866). Иными словами, еще за два с половиной месяца до выхода первого номера газеты Аксаков явственно обнаружил намерение поступить именно так, как опасался Чижов: обратить издание в свой личный орган, повести за собой купечество, считаясь с его интересами лишь в той степени, в какой это было совершенно необходимо.
История издания «Москвы» превратилась в один непрерывный конфликт с цензурой, хотя, следует отметить, первые номера газеты не предвещали подобного развития ситуации. Тютчев встретил появление газеты пожеланием: «Пошли ей Господь Бог долгое, долгое – и если не совершенно мирное, то по кр<айней> мере, не слишком бурное житие» (Тютчев, 2007: 312, письмо от 5.I.1867), а по прочтении первых номеров оценивал ее так:
«Теперь я, кажется, в состоянии передать вам с большою достоверностию впечатление, производимое вашею “Москвою” на разумное большинство здешней публики, – оно в высшей степени благоприятное. Только те, которые рассчитывали на скандал, чувствуют себя несколько озадаченными.
Что особенно порадовало всех здравопонимающих – это – при неизменности направления – для многих неожиданная безжелчность тона. В данных обстоятельствах – это сила.
И в самом деле – прежняя резкость тона была бы теперь сущим анахронизмом. То, что прежде называлось славянофильскою идеею, сделалось теперь – силою вещей – общим достоянием, она, т<ак> ск<азать>, распустилась в действительности... Не странно ли бы было сохранить за нею, в изложении, ту запальчивую исключительность и нетерпимость, на которые вызывали ее прежние отношения» (Тютчев, 2007: 313 – 314, письмо от 8.I.1867).
Но уже № 8 газеты (от 11.I.1867) вызывал первое цензурное предупреждение за передовую статью, в которой рассказывалось о панихиде по кандиотам, которая едва не была запрещена – и ставился вопрос о подчиненном положении церкви государственной власти, когда всякое выражение общественных чувств и настроений нуждается в дозволении властей. Тютчев успокаивал дочь: «Я так и думал, что предостережение, брошенное в “Москву”, испугает и огорчит тебя больше, чем следовало бы. Это предостережение, исходящее лично от Валуева и не поддержанное большей частью Совета по делам печати, было, вероятно, уступкой, но уступкой требованиям, которым Валуев не в силах противиться… У меня есть некоторые основания полагать, что главной причиной недовольства стало слишком дерзкое упоминание 3-его отделения, ну а 3-е отделение – это учреждение, которое само название свое воспринимает как ругательство, и совершенно законно» (Тютчев, 2007: 315, письмо от 22.I.1867). Вскоре, однако, тому же Тютчеву уже приходится проповедовать в письмах к дочери своему зятю сдержанность – советы, которым суждено было остаться по большей части бесплодными: «<…> я сказал бы вам, – если бы так думал, – что в интересах “Москвы” желательно, чтобы газета, по крайней мере на первое время, твердо усвоила некоторую сдержанность по отношению к личному составу правительства. Но все увещания в этом смысле столь же отвратительны, как смешны, и не ведут ни к чему» (Тютчев, 2007: 317, письмо от 1.II.1867). Здесь Тютчев оказывается прав, поскольку второе предостережение, полученное газетой 20.II за статью «Письмо к редактору» (№ 35) за подписью «Содержатель гостиницы», оказывается совершенно непредсказуемым – кара обрушилась за заметку, в которой рассказывалось о новой мере, по которой содержателей гостиниц, не прописавших остановившихся у них хоть на несколько часов постояльцев и не известивших об этом полицию, ссылать во внутренние губернии.
А всего через месяц последовало третье предостережение и приостановка издания газеты на три месяца – причиной тому стала публикация серии статей Ю.Ф. Самарина, посвященных остзейскому вопросу. Стоит отметить, что на этой стадии Аксаков считал своим персональным врагом и преследователем Валуева, мнение о котором не изменил до самой смерти – тогда как в правительственных обсуждениях цензурной политики Валуев (как отмечал и Тютчев) был скорее союзником и уж во всяком случае далеко не главным врагом Аксакова. Так, второе предостережение московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков счел недостаточным наказанием, требуя закрытия газеты, о чем писал Валуеву 26.II.1867: «Редакция газеты «Москва» постоянно выражала особенно враждебное направление противу администрации, оставление без преследования такой неуместной и нестерпимой свободы в печати производит весьма неблагоприятное впечатление. По всем этим причинам, и потому, что газета «Москва» не имеет за собою никаких особенных заслуг, я нахожу издание ее положительно вредным» (цит. по: Цимбаев, 1978: 150), на что министр внутренних дел отвечал 3.III.1867: «Дальнейшее преследование этой газеты, имеющей своих ценителей и не заявившей себя каким-либо особо предосудительным направлением, едва ли было бы справедливо» (цит. по: Цимбаев, 1978: 150 – 151). Нежелание Валуева усугублять конфликт вполне объясняется тем, что в числе неназванных «ценителей» газеты были императрица и канцлер кн. А.М. Горчаков [5]. Вопрос о третьем предостережении и о приостановке газеты был возбужден начальником III Отделения гр. П.А. Шуваловым, в чем его поддержал император. Позиция Валуева, которого естественным образом останавливало и то обстоятельство, что виновником кары в глазах общего мнения публики неизбежно должен был сделаться он, была куда более сдержанной: «Я считал неудобным давать предостережения по делам прибалтийским или церковным, когда каждый понедельник и каждый вторник, в Государственном совете и в Комитете министров, я мог слышать то же самое, что говорил Аксаков. Шувалов просил меня изложить на бумаге и его возражения и отправить их к государю вместе с моею запиской, что я и сделал, присовокупив, что собственно не было в настоящем случае соперничества мнений, а только два взгляда на один предмет» (Валуев, 1961: 196 – 197, запись от 25.III.1867). На следующий день он записывал: «Государь возвратил мои записки и решил, что третье предостережение «Москве» имеет быть дано, не выжидая другого случая» (Валуев, 1961: 197; об общественной реакции см. письмо Ф.И. Тютчева Аксакову от 18.IV.1867: Тютчев, 2007: 321 – 322).
По возобновлении газеты Тютчев писал жене 2.VII.1867: «Журнал Аксакова («Москва») опять появился <…>. Однако я не буду удивлен, если уже этот первый номер вызовет предостережение, вследствие нескольких предварительных слов благодарности своим подписчикам за то, что они остались ему верны, слов, в которых выражается самое нескрываемое презрение к поразившей его власти. Этот человек и в самом деле настоящий атлет» (Тютчев, 2002: 396). В упомянутой заметке Аксаков говорил – бросая (не ведая сам того) вызов императору: «Никто <из подписчиков> не поставил нам в вину рокового третьего предостережения; никто не осудил нас за напечатание статей, упомянутых в «предостережении» [6] <…>. <…> Принятые против нас меры в немалой степени содействовали успеху того самого дела, которое мы защищали. Они придали ему известность и гласность, которых именно ему недоставало, и недостаток которых составлял так долго его слабую сторону. Они, быть может, даже преувеличили смысл наших слов и окружили их ореолом гонимой правды. Они вопрос, доселе интересовавший только немногих, поставили на степень всеобщего интереса и вызвали те многочисленные заявления сочувствия, которые были присланы нам отовсюду <…>. Таковы практические результаты системы предостережений» (А-IV: 446 – 447, от 30.VI.1867). Опасения Тютчева оказались верны – за эту статью, на основании, что в ней «оказано неуважение к <…> распоряжению, а равно и к закону, в силу которого оно и последовало; что подобные отзывы печати как несовместимые с достоинством правительства терпимы быть не могут и что для пользы самой периодической печати необходимо водворить в ней уверенность, что Главное управление по делам печати и впредь намерено твердою рукою охранять силу и достоинство закона» (Патрушева, ред., 2011: 75) газете было 4.VII объявлено первое предостережение. Тютчев сообщал жене: «Аксаков, как я и предчувствовал, уже получил предостережение за свою первую статью. Есть что-то ребяческое в упорстве в этой невозможной борьбе против грубой силы и в намерении повалить стену вместо того, чтобы, сделав несколько шагов в сторону, обойти ее» (Тютчев, 2002: 397, письмо от 6.VII.1867). В конце августа, вернувшись в Петербург после поездки в Москву, где много беседовал с Аксаковым [7], встречался с Самариным и Катковым, Тютчев вновь уговаривает, на сей раз весьма настойчиво, снизить не столько градус полемики, сколько ее персональный характер, чтобы статьи «Москвы» не воспринимались членами высшей администрации прямо на свой счет – побуждая требовать административных кар как прямого воздаяния за суждения, сочтенные оскорбительными:
«”Москва” ваша страшно утруждает наше бедное Главное управление. Вот уже второе заседание обуревается ею, и все еще не могли прийти ни к какому заключению – отложено до следующего. В самом составе Главн<ого> упр<авле-ния> нет положительной против вас враждебности. Их только огорчает ваша чрезмерная резкость. – Враждебность свыше. – Я, по возвращении сюда, наговорил им самых горьких истин, а именно, что они, по несостоятельности, делаются орудием партии, не принадлежа к ней, что они лишают себя всякого нравственного авторитета своим хотя и непреднамеренным, но явным лицеприятием – со всем этим они почти что соглашаются. – Но что же делать? Так приказано.
Однако же мне кажется, любезнейший Иван Сергеич, что, помимо всех этих дрязг, следовало бы серьезно обдумать вопрос о существовании “Москвы”, при данных условиях – было бы весьма грустно даже и временное ее запрещение. Подумайте только о том, как это отзовется за границею, между славянами, не говоря уже о вреде в самой России. Избегнуть же этой крайности – чистосердечно говоря – можно и без больших уступок... Не стесняясь нисколько в обсуждении общих вопросов, следовало бы только – когда дело идет о какой-нибудь правительственной мере – понизить, хоть полутоном, личную полемику. Эта-то резкость личной полемики всего более и смущает их, – а скажите, по совести, стоит ли из-за этого, хотя и очень приятного, самоудовлетворения жертвовать сущностию дела?» (Тютчев, 2007: 331 – 332, письмо от 23.VIII.1867).
Может быть, и благотворному влиянию тестя принадлежит то, что до ноября месяца «Москва» прожила в цензурном отношении благополучно. Новая беда случилась не по вине Аксакова, внимание цензурного ведомства привлекла передовая статья в № 183 о тарифе, принадлежавшая Бабсту. В предостережении указывалось, «что предоставленное печати право обсуждения современных вопросов и выражения мнений о правительственных распоряжениях не может быть правом систематического охуждения действий правительства и возбуждения к нему недоверия и неуважения; что возбуждение таких чувств нередко составляет отличительный характер статей и корреспонденций, печатаемых в газете “Москва”; что таким именно характером отличается передовая статья в № 183 означенной газеты...» - такой тон, избранный министерством, вызвал гнев Аксакова, писавшего М.Ф. Раевскому в Вену 29.XI.1867:
«Валуев придрался к статье (не моей) о тарифе в № 183 и дал второе предостережение, второе по возобновлении с 1 июля, а с начала года 5-е! И это второе предостережение в начале подписки на будущий год! К тому же это последнее предостережение трактует меня как мальчишку, и я в № 189, вышедшим только вчера, дал отпор. <…> Что-то будет, не знаю, но вся грамотная Россия заинтересована исходом спора» (Аксаков, 1896: 93).
Чтобы оценить тон ответа, данного Аксаковым Валуеву, достаточно процитировать первые строки – слышать подобное, адресованное публично столь прямо и ясно, Валуеву не доводилось даже во времена конфликта с Катковым:
«Дающая предостережения рука не оскудевает. Из непроницаемой выси «личного усмотрения», от щедрот поставленной над литературою власти ниспослано на нас в течении 10½ месяцев, три предостережения, три месяца молчания, и по возобновлении «Москвы» с 1-го июля – два предостережения снова. Мы вполне сознаем опасность, которой подвергаем свою газету, но тем не менее обязаны перед собой, перед обществом, перед правительством, перед всею Россией, поднять голос в защиту нашей долгой общественной, всеми ведомой, всем открытой, ныне оклеветанной деятельности. Со всею силой негодования оскорбленного чувства чести, мы громко, во всеуслышание, протестуем против несправедливого, оскорбительного обвинения. Мы оскорблены в нашем достоинстве гражданина, писателя, Русского. Предостережение обвиняет нас «в систематическом (т.е. предумышленном) охуждении действий правительства, в систематическом возбуждении к нему недоверия и неуважения»; оно утверждает, что такое направление «нередко составляет отличительный характер статей и корреспонденций, печатаемых в газете «Москва»». Затем оно же обвиняет нас <…> в умышленном насилии логического смысла и искажении фактов, «направленном к возбуждению страстей и общественного неудовольствия»! Таким образом предостережение пытается заклеймить нашу честность гражданскую, нашу добросовестность как писателя и как человека, - и выставить наши отношения к правительству не только преступными, но и непростительно легкомысленными, обличающими совершенное непонимание условий русской действительности, - следовательно, до постыдности недостойными серьезного публициста» (А-VII: 558 – 559, от 28.XI.1867).
Аксаков не только выступает с детальным разбором предостережения, но и вновь цитирует те самые фрагменты статьи Бабста, которые послужили основанием для предостережения (А-VII: 564, 566). Завершая статью, Аксаков писал: «Мы не принимаем, не можем и не должны принять, - мы с негодованием отвергаем обвинение в «систематическом охуждении действий правительства и возбуждении неуважения к нему и недоверия». Конечно, не предостережению поколебать, говорим это с гордостью, доверие к нашему имени русского общества, приобретенное долголетнею публичною деятельностью, - но самая попытка заклеймить наше имя подобным обвинением, исходящим не от суда, а от административной власти, на которую нет ни суда, ни апелляции, исполняет нас понятного негодования и дает законное основание нашему протесту. Говорим – законное, ибо такие обвинения, на основании формального закона, произносятся только судом и подвергают обвиненного установленному наказанию. Мы готовы предстать суду; мы желаем суда» (А-VII: 573). Объясняя смысл своего поступка, Аксаков писал тестю:
«В одно время с этим письмом, многоуважаемый Федор Иванович, получите вы и “Москву” от вторника, с длинною и, как мне кажется, громовою статьею для предостерегателя. Статья эта такого рода, что не может вызвать предостережения: или что-нибудь хуже, или полнейшее мое оправдание. Отделаться молчанием ему, т. е. В<алуеву>, также нельзя. Но чтобы он ни сделал, эта статья компрометирует его окончательно в общественном мнении России. Едва ли, однако, можно будет придраться к ее форме. Хорошо ли, благоразумно ли поступлено с моей стороны? Вы упускаете из виду, что это второе предостережение, данное в самый момент подписки, убивает материально газету. Она и без того понесла за нынешний год большие убытки, отчасти по новости дела, а главное по недоверию к прочности ее существования. Подписывались на год очень немногие, больше на короткие сроки, – некоторые вперед, подписываясь делали оговорки на случай прекращения газеты. После же второго предостережения, как в первой половине года, так и теперь, подписка даже на короткие сроки прекращается. Пять предостережений, три месяца прекращение и постоянное ожидание 6-го предостережения, от получения которого я ничем не застрахован, и в се это в течение 10½ месяцев, – все это, в глазах публики, является таким систематическим преследованием, что возбуждает сожаление и сочувствие, в то же время подрывает у газеты значение прочной, установившейся силы: перестают обращаться к ней с предложениями статей, корреспонденций, правильных сношений и т. д. Редактор же является каким-то жалким, забитым, его положение выходит трагикомическим. Из него надо выйти так или иначе. Если настоящая моя статья и погубит мою газету, то она значительно подорвет и самую систему предостережений и окажет несомненную пользу литературе» (ЛН, 19-21: 597 – 598) [8].
Собственно, Аксаков поставил правительству ультиматум – после которого последнему оставалось либо капитулировать, либо вынести третье предостережение и приостановить газету. Правительство предсказуемым образом выбрало второе – 29.XI.1867 за статью Аксакова «Москве» было объявлено третье предостережение и с 3.XII.1867 она приостанавливалась на четыре месяца. Тютчев отзывался на это событие в письме к А.Ф. Аксаковой:
«Моя милая дочь, если что и способно было еще больше возвысить твоего любезного мужа в моих глазах, так это, конечно, тот акт гражданского мужества, который он только что совершил, и, судя по впечатлению, произведенному здесь его статьей, все русское общество разделит это чувство... Я советовал ему другое, но с готовностью признаю, что он поступил правильнее, послушавшись своего внутреннего голоса… <…>
Теперь всем будет ясно, что условия, в которые поставлена печать в России, есть нечто уникальное, нигде больше не виданное. Речь идет об интеллекте целой страны, подчиненном, не знаю уж по какому недоразумению, даже не произвольному контролю правительства, а безапелляционной диктатуре мнения чисто личного <…>. <…>
Существует инерция сознания, в силу которой сама печать воспринимается как болезнь, и с каким бы рвением и убежденностью ни служила она власти, как в нашем случае, в представлении этой власти все ее услуги всегда будут ничем в сравнении с величайшим благом – отсутствием печати. Содрогаешься при мысли о том, сколько жестоких ударов, как извне, так и изнутри, предстоит получить нашей злосчастной России, прежде чем она отделается от этого пагубного взгляда...» (Тютчев, 2007: 344 – 345, письмо от 3.XII.1867).
Сам Валуев, пойдя на этот шаг, был далеко не уверен, отмечая в дневнике: ««Москва» приостановлена на 4 месяца по распоряжению моего товарища, которое, однако же, я позволил привести в исполнение только по предварительном удостоверении, что государь, его одобрив без меня, не изменил и не изменит своего взгляда на дело» (Валуев, 1961: 225, запись от 1.XII.1867). Приняв решение, его тут же постарались смягчить, дав знать, что прошение издавать другую газету будет принято благосклонно. Сразу же после приостановки «Москвы» один из ее сотрудников, П.Н. Андреев, подал официальное прошение о разрешении издавать газету «Москвич», подкрепленное «письменным ходатайством некоторых почтенных жителей Москвы» (цит. по: Цимбаев, 1978: 152), при этом в поддержку нового издания хлопотал сам Валуев [9] – и уже 23 декабря первый номер новой газеты, всем своим видом демонстрирующий преемственность с приостановленной «Москвой», вышел в свет, а в №№ 3 и 5 (от 29 и 31.XII.1867) Аксаков продолжил полемику с системой предупреждений в отношении периодической печати (А-IV: 448 – 462).
Война, ведущаяся Аксаковым на страницах газеты, вызывала со стороны большинства близких людей непонимание или стремление по крайней мере умерить его пыл – к цитированным выше фрагментам из писем Тютчева А.Ф. Аксаковой и самому Ивану Сергеевичу легко можно добавить еще столько же, а Чижов, прямо заинтересованный в существовании газеты, писал куда более прямо и резко:
«Все, желающие продолжения Вашей газеты, спрашивают одно: хотите ли Вы серьезно смотреть на нее как на общественную и почтенную общественною деятельность, или, увлекаясь просто личными отношениями, хотите потешить себя перебранкою с Валуевым… Вы сами находите наслаждение быть без воли и потому вместо того, чтоб смотреть на газету как на гражданский подвиг, надели на нее ливрею антивалуевской партии» (Мотин, 2012c: 95 – 96, письмо от 9.I.1868).
Тютчев же писал, отзываясь на жалобы Анны Федоровны: «Решительно не понимаю, что ты говоришь о недостатке сочувствия в его непосредственном окружении, на которое он жалуется. Ибо здесь сочувствие общее и совершенно явное… Передай своему мужу, что я прошу его серьезно отнестись к некоему совету, давеча мною ему данному. Он может верить мне на слово, мне, находящемуся внутри крепости, когда я указываю ему на слабое место обороны» (Тютчев, 2007: 351 – 352, письмо от 2.II.1868).
Конец «Москвича» оказался резким и решительным – за статью в № 35 от 8.II.1868 по поводу дела о Данковских крестьянах (А-IV: 610 - 619), привлеченных к суду за мнимый «бунт» - и оправданных присяжными, причем в ходе процесса вскрылся вопиющий административный произвол. – Выступая против газеты «Весть», увидевшей в этом приговоре ущерб «общественной тишине и благоустройству», Аксаков писал: «Мы искренно сожалеем о всяком скандале, который выпадает на долю нашей полиции, - чем так богаты, к прискорбию, наши новейшие судебные летописи. Но этот скандал неминуем до тех пор, пока в соответствие судебной реформе не произведена будет реформа и в наших полицейских и административных правах, пока не утвердится уважение к полиции и администрации на иных, прочных основах, пока не прекратится эта бесцеремонность обращения с человеческою личностью, которая дает безнаказанную возможность администрации засадить крестьянина на полтора года в тюрьму без всяких достаточных оснований <…>. Пока не совершится этих желаемых перемен, до тех пор всякое столкновение с новым гласным судом будет не к «авантажу» полицейских и административных властей, и уже потому одному не к авантажу, что в новом суде, как в зеркале, отразится, без всяких подбавочных обличений, сама собою вся красота их расправы» (А-IV: 616 – 617, от 8.II.1868). Статью эту Валуев охарактеризовал как «совершенно невозможную» и просил у императора дозволения представить в Комитет министров о прекращении газеты, каковое и получил (Валуев, 1961: 246, запись от 12.II.1868), однако в Комитете ему довелось выдержать «жаркие прения», где на сторону «Москвича» встали «военный министр [10], ген. Чевкин [11], Бутков [12] и отчасти ген. Зеленый [13]» (Валуев, 1961: 246 – 247, запись от 13.II.1868). В итоге основанием к запрещению было признано то обстоятельство, что «Москвич» есть «замаскированное продолжение» запрещенной «Москвы» [14].
Ситуация с запрещением «Москвича» демонстрирует примечательное qui pro quo, когда обе стороны – и Валуев, и Аксаков – подозревали друг друга в моральной недобросовестности, действуя в соответствии с принятыми ими принципами. Объяснить возникшее недоразумение пытался Аксакову Тютчев, 11.IV.1868, познакомившись с мнениями «противной стороны», писавший дочери: «Управление по делам печати, дозволяя издание “Москвича”, действительно могло рассчитывать, что на первый план будет выдвинут экономический отдел прежней газеты, как заверял г-н Шипов, чье ходатайство более всего повлияло на решение Министерства, а что касается новой редакции, то мне передали письма г-на Андреева, в которых содержатся совершенно определенные обязательства. Словом, все предпосылки для серьезного недоразумения были налицо <…>» (Тютчев, 2007: 356).
После закрытия «Москвича», объявленного 18.II.1868 г. Аксаков обратился к купцам-пайщикам газеты с письмом, в котором заявлял о сложении с себя полномочия редактора:
«Я не могу скрыть от себя – и пусть ни для кого не останется скрытым, что вина всех бедствий, постигших “Москву”, а следовательно, и всех убытков по изданию, заключается в моем имени, в моей личности, как писателя и публициста, достаточно определившейся всею моею довольно долговременною литературною деятельностью, в моих отношениях к предержащей административной власти, ведающей судьбы русского печатного слова» (Мотин, 2012c: 106)
Одновременно он писал Ф.И. Чижову, поясняя смысл своего общения к купцам: «Это письмо должно вызвать, полагаю, заявление торжественное, гласное одобрения моей деятельности… Я бы мог согласиться остаться редактором (в случае единодушной усиленной просьбы), но только именно при таком условии» (Мотин, 2012c: 106). Ожидаемый вотум доверия был получен, что развязало до некоторой степени Аксакову руки, позволив ему по возобновлении «Москвы» с 3 апреля 1868 г. продолжить прежнюю линию, открыв № 1 передовицей «Можно ли назвать газету «Москвич» замаскированным продолжением «Москвы»?», где доводил до сведения публики свое понимание конфликта – утверждая, что обвинение в «подлоге» совершенно неправомерно:
«Не только не был он замаскированным изданием, но, напротив, со стороны редакции были употреблены всевозможные усилия и меры, в пределах, допускаемых формальным законом, для того, чтобы ни в правительстве, ни в публике не осталось ниже призрака сомнения, что «Москвич» решительно и положительно одно и то же издание, что «Москва». <…> мы не желали ни скрываться, ни маскироваться. Мы не только не изменили внешнего вида газеты, но и в самом содержании статей позаботились, с первых же нумеров, лишить цензурное ведомство всякой возможности заблуждения, всякого права ошибки.
<…> если бы точно в факте издания «Москвича» заключалась явная противозаконность, то правительство, конечно, не преминуло бы предать нас суду. Но однакож оно этого не сделало, да и не могло этого сделать, как как мы не выступали из пределов закона. Разве, приостанавливая «Москву» на известный срок, правительство воспрещало тем самым всякое появление иной газеты в одном направлении, в полном единомыслии с «Москвою»? Конечно, нет; в противном случае было бы воспрещено именно само направление, или же подвергся бы воспрещению сам редактор – писать и проводить в печати свои убеждения, где бы то ни было. <…>
Какие причины вызвали запрещение «Москвича» комитетом гг. министров – мы не знаем; но что касается до объяснения этой меры, сообщенного нам через частного пристава Тверской части, - мы, повторяем, считаем своею обязанностью протестовать против брошенного в нас публичного обвинения. Мы не маскировали и никогда не старались маскировать настоящее значение газеты «Москвич»; мы слишком тщательно заботились о том, чтобы это значение было явно и ведомо всем; мы только воспользовались тою возможностью издания тождественной газеты, которую предоставлял нам закон; мы, наконец, с первого же нумера, сполна обнаружили перед правительством наш злой умысел и предавали ему себя во власть, на суд и кару. Оно могло остановить нас в самом начале – и не остановило» (VII: 575, 578, 578 – 579, от 3.IV.1868).
Тем временем произошли перемены в руководстве министерства внутренних дел – с 9 марта на место Валуева, чье положение уже давно было непрочным, вступил Александр Егорович Тимашев, которому довелось возглавлять это ведомство более десяти лет, однако перемена лиц не принесла для Аксакова ощутимой перемены положения. А.В. Никитенко записывал в дневнике под 16.IV: «Первое предостережение «Москве» за статьи в первом номере. Этим новый министр дает знать, что он в делах печати намерен следовать системе своего предшественника» (Никитенко, 1893: 187), Тютчев же, рассказывая о встрече приехавшего в Петербург Каткова с новым министром, сообщал дочери: «Тимашев старался изо всех сил быть с ним любезным и в беседе, которую они вели два часа, признался по поводу последнего предостережения “Москве”, что решился на это весьма неохотно и что его принудили. То же говорил мне всякий раз и покойный Валуев, и это более справедливо, чем полагают, ибо в той среде, где живут эти люди, и при тех подводных течениях, от коих они зависят, сопротивление почти невозможно» (Тютчев, 2007: 357 – 358, письмо к А.Ф. Аксаковой от 20.IV.1868). Впрочем, теперь Тютчев уже отказывался давать советы благоразумия своему зятю, передавая лишь «самый сердечный привет твоему мужу, как бы он ни был неисправим. Это к нему применим столь известный стих:
Ты б лучше быть могла,
Но лучше так, как есть» (Тютчев, 2007: 359).
Спустя всего три недели после возобновления, «Москва» получает еще одно, второе (по общему счету – восьмое) предупреждение – и вновь за статью Аксакова, на сей раз направленную против смертной казни (А-II: 401 – 408, от 24.IV.1868); газета оказывается на краю закрытия, которым грозит ей любая неосторожная публикация – и Аксаков принимает решение отстраниться от руководства газетой, на лето уезжая в подмосковное Кунцево, обязанности редактора передав Н.М. Павлову. Впрочем, это решение оказывается временным – и Тютчев 27.VI.1868 соглашается с дочерью: «Разделяю в известной мере твое огорчение по поводу того, что Аксаков намеревается опять принять на себя редактирование газеты, но мнение публики будет отличным от нашего... Пора передовицам “Москвы” снова стать аксаковскими, даже с риском вызвать какое-нибудь новое возмущение.
Впрочем, льщу себя надеждой, что после этой передышки обе стороны выкажут меньше ожесточенности и меньше обидчивости... Момент вроде бы благоприятствует примирению – по крайней мере, временному» (Тютчев, 2007: 361 – 362). На сей раз и правда, спокойный период продолжится довольно долго – газета примет активное участие в обсуждении церковного и прибалтийского вопросов, однако статья от 15.X.1868, направленная против Скарятина, редактора и издателя газеты «Весть», представителя лагеря, определяющего себя как консервативный, выступившего с речью в Смоленске (полемика касалась опять же остзейского вопроса – см.: А-VI: 415 – 422), взывает личное недовольство императора, наложившего резолюцию:
«Подобную статью после того, что было объявлено Аксакову от моего имени, чрез московского генерал-губернатора признаю крайне неуместною и неприличною и требую, чтобы она не прошла безнаказанно. О последующем донести» (Патрушева, ред., 2011: 350).
«Последующим» стало вынесение третьего предупреждения и приостановка издания на шесть месяцев – что было равнозначно закрытию газеты [15]. Однако здесь история получила новый, совершенно неожиданный поворот благодаря решению Аксакова. Тимашев возбудил, в соответствии с действующими временными правилами о печати (1865 г.), вопрос об окончательном прекращении газеты, обратившись с рапортом в I (административный) департамент Сената. Аксаков протестовал, потребовав рассмотрения вопроса как имущественного – в соответствии с законами о собственности, настаивая на том, что газета является таковым – и, следовательно, ее запрещение есть вопрос права гражданского. Сенат, неожиданно для Тимашева, встал на сторону Аксакова, согласившись с его правом на защиту и предоставив время для подготовки защиты, выдав для составления возращений, рапорт Тимашева. О последующем А.Ф. Аксакова рассказывала Н.С. Соханской: «Иван поспешно вернулся в Москву, и в течение недели работал ежедневно с 10 часов утра до 3 ночи, не отходя от своего письменного стола ни на минуту, кроме получаса для обеда. Следовало отвечать на 35 обвинительных статей, восстановить неправильные цитаты и извращенный ими смысл и изложить весь этот труд в официальной, сухой форме прошения. К концу этого богатырского труда нервы Ивана были порядочно натянуты. Я, признаться, даже опасалась за его здоровье, и не имела духа отпустить его в Петербург без себя. И так как мне было чрезвычайно неловко явиться в зимний дворец при теперешних обстоятельствах, то я решилась ехать incognito. Мне это так хорошо удалось, что только отец и сестры узнали о моем присутствии. Я сидела себе в № 10 Hotel de France, а муж мой бегал и хлопотал. Вечером я узнавала, что он и как он, и душа была спокойна» (Аксаков, Соханская, 1897, № 10: 423 – 424). Суть возражений – очень детальных, в составлении которых сказалась предшествующая богатая юридическая практика Аксакова – сводилась к различению «двух понятий (тон и направление)», откуда следовала «необходимость их строгого и точного разделения <…>. Статья может быть написана в тоне самом приличном, а направление иметь самое опасное и вредное. И наоборот, тон может быть резкий, а направление честное и благонамеренное. Можно в самых мягких и привлекательных формах, застрахованных от всякой административной кары, в роде предостережения, проводить ядовитые мысли и подтачивать нравственные основы общества. Можно, напротив того, языком самым грубым и в тоне самом грубом, страстном (употребляю выражение г. Министра) проповедовать самую чистую истину. Стало быть, существенное не в тоне, и не в литературных приемах, а направлении, − и потому едва ли, при обсуждении вопроса о запрещении газеты, форма и содержание статей могут быть не только смешиваемы, но и сопоставлены рядом, в одной мере значения и важности. Между тем, по собственному выражению рапорта, в нем делается перечень тем статьям «Москвы», которые с особенною ясностью обнаруживали предосудительную сторону в направлении и литературных приемах этой газеты» (Мотин, 2012c: 155). В примечании к докладной записке Аксаков отдельно возражал против справки о нем, приложенной к делу, в которой отмечались многочисленные его прегрешения по цензуре с 1850-х гг., отмечая: «В какой степени удобоприменимы теперь весы и меры старого времени, – это доказывается тем, что та самая поэма моя “Бродяга”, по поводу которой, в 1849 г., III отделением собственной Его Величества канцелярии был мне предложен письменный вопрос: “почему я беспаспортного человека выбрал себе в герои”, и которая была напечатана мною в упомянутом “Московском Сборнике”, – эта самая поэма нашла себе теперь место во всех одобренных правительством учебниках русской словесности. <…>
Я позволяю себе думать, что и статьи газеты “Парус”, вызвавшие в 1859 г. запрещение сей газеты, могли бы в 1869 г. пройти безопасно даже сквозь предварительную цензуру, ибо Россия не стоит на одном месте и не идет назад. Что же касается до “Дня”, то отстранение меня, впрочем, временное, от редакторства не имело ни малейшего отношения ни к тону, ни к направлению газеты, а произошло единственно потому, что я не счел для себя нравственно возможным объявить (как требовалось от меня) имя автора одной корреспонденции; в виду положительного закона, я предлагал и понести за автора ответственность, но предложение мое не могло быть принято. Таким образом “справка” о моей прежней издательской деятельности, приложенная к обвинительному рапорту, едва ли может служить каким-либо свидетельством о существенных основах моего направления вообще и подлежащей рассмотрению Сената газеты “Москвы” в частности» (Мотин, 2012с: 167 – 168). Процесс, начатый Аксаковым, оказался весьма неприятен для министерства, поскольку дело за разногласием в I-м департаменте было перенесено затем в Общее собрание, а поскольку и последнее не смогло постановить общего решения, то перешло далее, рассматриваясь в Государственном совете, вынесшем наконец 7 апреля 1869 г. решение о закрытии «Москвы» [16]. Результатом этого процесса стало изменение временных правил о цензуре, предоставившее право закрывать издание без судебного рассмотрения.
***
Несмотря на столь сложную и бурную историю издания, и ее пайщики, и редактор оказались вполне удовлетворенными итогами своего сотрудничества – если Аксаков получил личную трибуну, не только более высокую, чем предшествующий «День», но и во многом свободную от беспокойства, связанного с финансовыми потерями, которые причиняли цензурные запреты, то московские купцы получили издание, через посредство которого их голос оказался слышен правительству куда лучше, чем только путем личных контактов – они едва ли не в первый раз заявили себя как некоторая корпорация, сумев отстоять собственные интересы и достигнув решения по тарифному регулирования куда более им выгодного, чем первоначально планировалось министерством финансов. Благодаря в том числе и почти двухлетнему редактированию «Москвы», Аксаков завязал множество непосредственных контактов с московским деловым миром, которые сохранятся в последующим, а в последнем он укрепил свой авторитет, который поможет ему как в устройстве своих личных дел, так и в организации многочисленных благотворительных и общественных предприятий, чему немало способствовали и его связи в придворном обществе, укрепившиеся во 2-й половине 1860-х, о чем, например, с недовольством от происшедших перемен, сообщал П.А. Бессонову П.И. Бартенев: «наш дорогой Ив<ан> С<ергеевич> зарапортовался после рукожатий императрицы и безпрестанных телеграмм к жене его из дворцов. <…> Козьма и другие купцы составляют капитал и зовут Ив<ана> С<ергеевича> в редакторы, сняв с него все денежные заботы» (Бартенев, 2007: 286 – 287, письмо от 27.VII.1866).
В плане же воздействия на общество, столь значимом для Аксакова в силу его принципиальных воззрений на свою роль и возможности реализации славянофильского учения, показательно, что в борьбе, им вынесенной, большинство даже близких к нему наблюдателей видели немногим более, чем личное столкновение с Валуевым, а затем с Тимашевым – тогда как для самого Аксакова это была возможность и нравственная необходимость поставить вопрос принципиально, вынудить правительство либо открыто объявить свой принцип, либо принять его право – а вместе с тем и других, от лица которых он выступал – говорить свободно. А.Ф. Аксакова писала Н.С. Соханской о процессе, предпринятом им в Сенате по делу «Москвы»: «Он заступался не за себя, потому что он не имел ни намерения, ни возможности возобновить газету, но заступался просто за общее дело свободного слова» (Аксаков, Соханская, 1897, № 10: 424, письмо от 19.II.1869), однако именно в этом отношении отклика он, за немногими исключениями, не встретил – ситуация современниками упорно переинтерпретировалась в столкновение либо личных позиций, либо в стремление сделать славянофильский взгляд преобладающим. Принципиальный для самого Аксакова момент: отстаивания свободы слова и своего права, атака на административный произвол, упорное требование в статьях чтобы ему – обвиняемому в словах министерских решений – было предъявлено обвинение в суде, которое можно опровергнуть или же быть осужденным по закону – этот наиболее значимый момент не находил широкого отклика, сводя принципиальный спор к казусу, демонстрируя, что то «общество», к которому обращался Аксаков и на которое он стремился опереться (в том числе вызывая его существованием своим протестом, формируя действуем) – отсутствует или, по крайней мере, не готово к оформленной позиции.
Список сокращений:
А-*римская цифра* - Аксаков И.С. (1886 – 1887) Сочинения. Т. I – VII. – М.: Тип. М.Г. Волчанинова.
ЛН – Литературное наследство
Библиографический список:
1. Аксаков И.С., Соханская Н.С. (1897) Переписка Аксаковых с Н. С. Соханской (Кохановской) // Русское обозрение. – № 2–12.
2. [Аксаков И.С.] (1896) Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 2: Письма к разным лицам. Т. IV: Письма к М.Ф. Раевскому, к А.Ф. Тютчевой, к графине А.Д. Блудовой, к Н.И. Костомарову, к Н.П. Гилярову-Платонову. 1858 – 86 гг. – СПб.: Издание Императорской публичной библиотеки.
3. Бартенев П.И. (2007) Письма П. И. Бартенева П. А. Бессонову, 1848–1887 гг. // Российский Архив. Т. XV. – С. 254–295.
4. Валуев П.А. (1961) Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. В 2 т. Т. II: 1865 – 1876 гг. / Под ред., введ. и коммент. П.А. Зайончковского. – М.: Изд-во АН СССР.
5. Мотин С.В., ред. (2012b) Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Выпуск 4 : в 3 частях. 1861–1869: Редактор-издатель газет «День», «Москва» и «Москвич». А. Ф. Аксакова (Тютчева) и И. С. Аксаков. Часть 2: 1861–1866 / Сост. С. В. Мотин, И. И. Мельников, А. А. Мельникова; под ред. С. В. Мотина. – Уфа : УЮИ МВД России
6. Мотин С.В., ред. (2012с) Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Выпуск 4 : в 3 частях. 1861–1869: Редактор-издатель газет «День», «Москва» и «Москвич». А. Ф. Аксакова (Тютчева) и И. С. Аксаков. Часть 3: 1867–1869 / Сост. С. В. Мотин, И. И. Мельников, А. А. Мельникова; под ред. С. В. Мотина. – Уфа : УЮИ МВД России.
7. Никитенко А.В. (1893) Записки и дневник (1826 – 1877). В 3 т. Т. III: 1865 – 1877 гг. – СПб.: Тип. А.С. Суворина.
8. Патрушева Н.Г., ред. (2011) Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865 – 1905 гг. Система административных взысканий: Справочное издание / Сост., вступ.ст. Н.Г. Патрушева. – СПб.: Нестор-История.
9. Тютчев Ф.И. (2007) Россия и Запад / Сост., вступ. ст., перевод и коммент. Б.Н. Тарасова. – М.: Культурная революция; Республика.
10. Тютчев Ф.И. (2002) «Ты, ты, мое земное провиденье…». Роман в письмах / Сост. и коммент. Г.В. Чагин. – М.: Книга и бизнес.
11. Тютчева А.Ф. (2008) Воспоминания. При дворе двух императоров / Сост., вступ. ст., пер. с фр. Л.В. Гладковой. – М.: Захаров.
12. Цимбаев Н.И. (1978) И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. – М.: Изд-во Моск. Ун-та.
Примечания:
[1] Впрочем, степень одиночества Аксакова не следует преувеличивать. Для людей его круга и системы взглядов идейные разногласия в большинстве случаев не были достаточным основанием для разрыва отношений, приводя к естественному охлаждению, невозможности «былой» или «желаемой» близости, но сохраняя не только отношения публичные, но и возможность сотрудничества по конкретным вопросам. Расхождение в основаниях не означало невозможности действовать сообща в тех случаях, где в практическом отношении было согласие или, по крайней мере, некоторый компромисс.
[2] «День» с будущего года издается в формате книжек от 15 листов и более, не меньше шести в год и общим объемом не менее 100 листов убористой печати.
Программа «Дня» остается прежняя: внутреннее и областное обозрение, отделы: научный, политический, критический, экономический, славянский, изящной словесности, смеси.
Цена за годовое издание в Москве и Петербурге: 5 р.; с доставкою на дом и с пересылкою иногородним: 6 р.». – День, 1865, № 52 от 18.XII.
[3] При переговорах с Бабстом в мае 1866 г. он даже пытался вновь вернуться к идее непосредственного возрождения «Дня» (Цимбаев, 1978: 133): то, что данная идея долго не оставляла его, свидетельствует получение залога, внесенного за бесцензурное издание «Дня», только в декабре 1866 г., т.е. спустя почти год с прекращения выпуска газеты (Мотин, 2012b: 263).
[4] Приведем внешнюю характеристику издания: «Сравнительно с крупнейшими русскими газетами «Москва» имела немного подписчиков. В 1867 г. у газеты было 562 московских и 2113 иногородних годовых подписчиков (ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 5. № 29). Часть тиража распространялась через розничную продажу. Наиболее сенсационные номера газеты расходились отдельными экземплярами до 2000. <…> Подписная цена на газету была обычной и составляла 12–15 рублей в год. Значительная скидка делалась «священнослужителям Западного края». В этом сказывалась традиционное для славянофила А<ксакова> стремление превращать свои издания в рупор антикатолической пропаганды. Русскими читателями «Москвы» были в основном представители деловых кругов. Заметную группу читателей составляло низшее духовенство, традиционно считавшее газеты А<ксакова> выражением своих надежд и мнений» (Мотин, 2012с: 6).
[5] Свое недовольство императрица выразила Валуеву 23.II.1867, о чем он записывал в дневнике: «Императрица упрекала меня во 2-м предостережении «Москве» и при этом случае выразила свое убеждение, qu’il faut être strict pour les principes, mais qu’on peut glisser sur les faits, и сказала, qu’elle ne protégé aucun journal, ni la “Москва”, ni celui de Katkoff <что в принципах следует быть строгим, но к фактам можно относиться терпимо, - и сказала, что она не покровительствует ни одной газете: ни “Москве”, ни газете Каткова – фр.>» (Валуев, 1961: 190).
[6] В предостережении от 26.III.1867 назывались передовые статьи, касающиеся прибалтийского вопроса, в №№ 57, 62, 63, 64 и статья, непосредственно следующая за передовой, в № 65.
[7] Жене из Москвы он писал: «Я каждый день навещаю Аксаковых <живших в то время на Малой Дмитровке, неподалеку от конторы редакции и типографии> и в хорошую погоду довольно люблю эту прогулку, в конце которой находишь большой сад, просторные и светлые комнаты, последние телеграммы и умный разговор; в этом, конечно, нет недостатка в Москве в той среде, в которой я живу» (Тютчев, 2002: 397, письмо от 21.VII.1867).
[8] 26.XI.1867 г. Тютчев писал Аксакову с оказией (через Я. Полонского) – письмо это пришло утром в тот же день, 28.XI.1867, когда Аксаков уже выпустил свою статью и писал письмо тестю. Впрочем, при том положении дел и понимании своего долга, которое было присуще Аксакову, вряд ли советы Тютчева, даже будь они получены ранее, оказались способны существенно скорректировать его поведение:
«Друг мой Иван Сергеич. – Надеюсь, что еще до получения моей телеграммы вы отказались от несчастной идеи прекратить издание «Москвы». Убедительно прошу вас – не делайте этого. Это было бы чем-то вроде японского поединка. Верьте мне, стоящему ближе к этой пакостной действительности, – положение вовсе не такое отчаянное, каким оно могло вам показаться...
По получении вашей телеграммы я тотчас отправился с нею к князю Горчакову, который только что вернулся из дворца. Императрица уже говорила с ним о постигшем “Москву” втором предостережении. Она знала, что предлогом, вызвавшим это предостережение, была статья, писанная не вами, и очень сетовала по этому случаю, но ее уверили, что эта статья чрезвычайно резка (d’une extrême violence <крайне резка, фр.>, – говоря их глупым жаргоном, – un vrai vote de défiance contre le gouv<ernement> dans la question du tarif <подлинный вотум недоверия правительству по вопросу о тарифе, фр.>). С другой стороны, я узнал через Оболенского, что Рейтерн нисколько не требовал этой услуги от Валуева и был даже удивлен предостережению. Они хотели отвечать на статьи “Москвы” по делу о тарифе, находя в них много неточностей, но нисколько не требовали административного вмешательства. – Вот что важно и что следует довести до вашего сведения... Графиня Протасова обещала мне свое усердное содействие, и я уверен, что, при руководстве Оболенского, она выполнит это весьма удовлетворительно. Князь Горчаков также поручил мне сказать вам, что, по его мнению, вам нисколько не следует прекращать издание.
Общественное мнение, во всех кругах, в эту минуту – более за вас, нежели когда-либо. Все ваши последние статьи встретили здесь самый сочувственный прием. – Словом сказать, “Москва” в авантаже обретается против Валуева, который все более и более низится во мнении, и даже в недрах смиренномудрого Совета по делам печати возбудил к себе сильное недоброжелательство. – Вот задатки, которыми можно будет воспользоваться – при неминуемом содействии обстоятельств и всесокрушающей силе вещей. – Что же до вас касается, т. е. до положения, в какое поставлена “Москва” этим вторым предостережением, я вот что́ бы советовал сделать. – Пропустивши несколько дней, я бы в передовой статье изложил – со всевозможною сдержанностию и спокойствием – всю мою profession de foi по всем началам, защищаемым “Москвою”, все учение вашего толка по всем вопросам – жизненным вопросам русского общества, начиная с самодержавия и кончая, пожалуй, тарифом…» (Тютчев, 2007: 343 – 344).
[9] Тютчев писал Аксакову: «Что сам Валуев действительно хлопотал о восстановлении «Москвы», это не подлежит сомнению. Это с первого взгляда что-то вроде средневековой легенды, но что заставило беса строить церковь, определить трудно. Конечно, Валуев далеко не бес, а просто пустейший из людей. Желание ли угодить императрице, протест ли единодушный общественного мнения, охота ли полиберальничать и повеликодушничать, все ли это вместе? – Кто это разберет? Для людей, действующих без самосознательности, нет и не может быть разумной оценки, и вернейший способ для превратного понимания их действий – это стремление их осмыслить. В этот промах невольно впадаешь, смотря на них издали» (Тютчев, 2007: 348, письмо между 4 и 22.I.1868).
[10] Д.А. Милютин
[11]Чевкин Константин Владимирович (1802 - 1875), председатель Департамента государственной экономии Государственного совета.
[12]Бутков Владимир Петрович (1813 – 1881), бывший государственный секретарь, в это время – член Государственного совета и Комитета министров.
[13]Зеленой Александр Алексеевич (1818 – 1880), с 1862 по 1872 – министр государственных имуществ.
[14] Валуев в своей записке выставлял мотивом то обстоятельство, что разрешенное как издание «экономического содержания», новая газета «приняла направление и тон» запрещенной «Москвы». Комитет министров не согласился с ним и «принял только другие мотивы, признав «Москвич замаскированною «Москвою». Это для меня безразлично, - отмечал в дневнике Валуев, - а для Аксакова хуже, потому что уличает его в подлоге» (Валуев, 1961: 247).
[15] Отметим, что хотя нередко указывается в качестве причины закрытия «Москвы» ее позиция по остзейскому вопросу, однако такая формулировка нуждается в корректировке, поскольку правительственная позиция в отношении печати заключалась не в противодействии мнениям, высказываемым на страницах «Москвы» Аксаковым и Ю.Ф. Самариным (характерно, что и 1-й вып. «Окраин России» хотя и не был допущен в продажу, однако в получении его с заграничной корреспонденцией решено было не чинить препятствий – см.: ЛН, 97, кн. 1: 344), а в прекращении обсуждения этого вопроса в печати, как «разжигающего страсти». Так, 3.X.1868 г. предостережение было дано и полемизировавшей с «Москвой» «St-Petersburger Zeitung» за помещение статей, выходящих «из всех пределов политического приличия» и за общее «направление, несовместимое с изданием, выходящим в России» (ЛН, 97, кн. 1: 345) - это был курс, взятый на ужесточение цензурных запретов, а не конкретно противодействующий позиции Аксакова или Самарина (взгляды, близкие к которым, как отмечал Валуев, регулярно доводилось по остзейскому и церковному вопросам слышать в Госсовете и в Комитете министров).
[16] Против голосовали В.П. Титов и А.М. Княжевич, согласившиеся с положениями записки Аксакова, видя «в газете только неловкость, резкость суждения, но не признают вредным ее направления – за что газета только и может подлежать запрещению» (Никитенко, 1893: 212).