Три книги от Дмитрия Лисина

Существует ли женское писательство, в отличие от мужского? Очень неполиткорректная тема, даже слишком. Конечно, понятно, что писательниц раз, два - и обчёлся. Однако давно растворилось такое время, когда только древнегреческую девушку Сафо можно было писательницей (или писателем) назвать. Уже весь феминизм 20-го века стоял и стоит на тезисе полной неотличимости писаний женской, так сказать, руки от печатной продукции, производимой руками и головами противоположного пола. Но отличия, естественно, есть. Иначе, кроме оголтелого феминизма мы бы ничего не дождались от мировой, так сказать, женской мысли. Мысль специально женская есть определённо: она интересна, приятна, проникновенна, своенравна. Такая мысль возникает именно у писательниц, которые признают и уважают весь гигантский состав различий мужского и женского. Потому что именно из осознания такого отличия появляются хорошие женские романы. Но, если подумать, разве мысль, если она мысль, не универсальна и беспола? То есть мы в этом вопросе – с одной стороны, против абстрактного феминизма и лозунгов «мы во всём такие же», с другой – против уничижения всего женского со стороны мужского сексизма, даже если это уничижение продумано и логически выверено. Здесь, в вопросе писательства, мы против абстрактной метафизики пола, характерной не только для одного Отто Вейнингера, доводящего своё наблюдение пола в трактате «Пол и характер» до полного подчинения чувственной интуиции плоскому логицизму: «Истинно женское существо не знает ни логического, ни нравственного императива». С таким же успехом можно про всё истинно мужское сказать, тем более что с наитием, необходимым для правильного познания природы, то есть всего женственного, у нас нет почти никаких отношений. Так что не будем нанизывать чувство на шампуры логики, а просто заметим бесспорное – писательницы, по-видимому, ближе, значительно ближе нашего брата к любым темам, связанным с жизнью семьи, рода и вкладом семейно-родственных отношений в состояние и структуры разнообразнейших социальных формаций.

Людмила Улицкая

Зелёный шатёр: роман – М.: Эксмо, 2011. – 592с. – 200000 экз.

Людмила Улицкая написала чрезвычайно актуальный роман. Если те двести тысяч читателей, что купили и прочитали роман, прониклись бы его диссидентским пафосом, то не столько вышли бы на Сахарно-болотные площади, сколько, поразмыслив, побежали бы оформлять визы на отъезд, бегство и эмиграцию. Почему? Да просто ничего не изменилось с легендарных времён массовой семидесятнической эмиграции. Только вместо пламенной КПСС теперь вымороченная Едрося, вместо зловещего кей джи би технологичное фэ эс бэ, а вместо евреев седьмой воды на киселе - кто угодно, читающий книжки. Но надежда познаётся в сравнении. Всё-таки не такие трепетные оперы и полковники нынче, всё происходит проще и неизмеримо веселее, безопаснее, туристичнее, так сказать. Другое дело, что эта безопасность дело эфемерное, готовое в любой момент навалиться свинцом безумия и шизоидного раскола общества на несогласных и безотказных.

А что происходит в романе? Во-первых, учёба в сталинской школе. Улицкая описывает историю, поначалу пригодную любому советскому роману воспитания. Детишки – изгои, полуевреи-вундеркинды, дружат против окружающей мерзости, подлости и стадности, дружат с гением-учителем, делающих из них настоящих, но несоветских людей. Апофеоз начала романа – гибель хулигана-мучителя под трамваем, переходящая в жуткую апокалипсическую давку на улицах и бульварах Москвы во время похорон товарища Сталина, увиденную глазами долговязого Ильи-фотографа. Эх, если бы всё и закончилось этой историей. Илья, талантливый фотограф, был завербован интеллигентным полковником КГБ, развёлся с женой, чтобы эмигрировать, бежать и спасаться, и осесть в «Радио Свобода». А брошенная жена Ольга, крепкая сочная луковка без изъяна, умирает от рака. Однако когда Илья присылает письмо – чудесно выздоравливает, чтобы умереть на сороковину любимого и предательского, так и не вернувшегося в Москву мужа. И соединяется с ним в таинственном зелёном шатре.

Друг Миха выбросился из окна, вынуждаемый предать, но не предавший своих друзей. Ему не повезло – КГБ предложил уехать, но жена, стойко перенёсшая его трёхлетнюю отсидку, отказалась ехать за кордон. На протоколе он расписался Н. Ах.й и бежал в смерть. Сейчас тоже пишут в протоколах голосования такое, но никто не выбрасывается из окон, страх временно не правит. А что правит? Еврей Миха погиб за помощь крымским татарам. Невероятно? Да всё что угодно могло происходить в обществе, где взрослому, талантливому, интеллигентному человеку, чтобы сохранить свою душу вне зоны вполне демонического, по свидетельству Шаламова, государственного расплющивания, приходилось числиться секретарём у профессора, чтобы не посадили за тунеядство.

Казалось бы, пафос в том, что Бродского сажали за тунеядство, гнобили и плющили, но он стал эмигрантом и главным поэтом. Фразой о смерти поэта заканчивается роман.

Всё-таки смысл романа куда как обширнее саги о золотых годах диссидентства и самиздата. Однорукий учитель по прозвищу «Рука» занят исследованием тайны взросления и приходит к выводу, что состояние взрослости, «имаго», самодеятельного полёта – не достигается в стране Советов. Древние инициации подделываются мнимыми ритуалами пионерства, комсомольства и партийности, а на самом деле всех, поголовно, инициирует тотальный страх. Эту контринициацию философ Рене Генон считал основным трендом 20-го века. В романе это то, что позволяет школьникам оставаться всю жизнь в статусе «личинок, достигающих половой зрелости и воспроизводящих таких же личинок». Общественная жизнь отравленных идеологией «номо советикусов» сама по себе отвратна. Но ещё такая насекомоподобная жизнь приводит к хронической неотении, то есть невозможности превращения ползающей нимфы в имаго.

Косвенно это подтверждают психологи, утверждающие, что «заморозка» психологического возраста на отметке 12 лет – самое частое явление.

Интересно, что нынешние политологи считают - сейчас нет никакой зомбирующей идеологии, но тот замечательный учитель литературы с этим бы не согласился, потому что количество граждан, ставших взрослыми, вряд ли увеличивается.

В романе три десятка глав и каждую из них можно читать как отдельный рассказ – десятки персонажей ткут свои рождения, женитьбы, разводы и смерти авторской волей. Но все они, пока не рвётся ткань жизни, занимаются самиздатом, то есть самообразованием и противостоянием режиму одновременно. В конце концов, эти нити вяжутся в толстый, но рассечённый на куски канат не общественной, а родовой истории. СССР как особое пространство отсечения рода, вот о чём горькая «фирменная» правда Улицкой. Одна глава так и называется - Зелёный шатер, увиденный Ольгой в явственном сне как место, чертог, итог встречи всех умерших и живых людей, готовых к настоящему переходу и превращению. Все уходят за зелёный полог целыми родами, никто не потерян. Поэт умер, но всегда есть чертог для истинной инициации, хотя бы и посмертной, поэзия и есть состояние имаго. Зелёный шатёр - место нездешней инициации новых поколений.

Екатерина Шерга

Подземный корабль: роман – М.: Ключ – С, 2012. – 288 с. – 3000 эк.

Это уже наше всё, постсоветское, вся эта романтика бизнеса. Екатерина Шерга вписывает своих героев в трепетное, живое для всех нас время – период зрелого «путинизма», раз нет другого исторического слова. Живое время не потому, что вот сейчас мы оживились, с потугами обрушить и изгнать упадочный, по мнению столичных эстетов, путинизм – нет, это история бешеного и странного драйва конца девяностых - начала двухтысячных, драйва, переходящего в состояние нервного истощения и бегства от всего и вся. Почти что нет у нас романов на эту тему.

Как-то Максим Кантор мне сказал, что городская история путинизма – вакуумная. Представьте себе город под колпаком, из-под которого откачивается воздух, все элитные дома и квартиры проданы и огорожены, хозяева в лондонах и на прочих островах живут, центр города синеет и мертвеет, не слышны детские крики и песни под гитару, спальные окраины спят вообще беспробудно. Это отличная метафора к первому роману Екатерины Шерги. Все мы видели и продолжаем наблюдать незатихающее бешенство строительства элитного жилья. Перекройка Остоженки в кондомимум для чиновников это ладно, больше всего впечатляют стеклянные небоскрёбы и многофункциональные микрогорода. Иногда кажется, что история современного беспредельного чиновничьего воровства всего лишь нашествие простительной детской страсти бывших «совков» к огромным квартирам. Девяносто лет квартирный вопрос плющил москвичей, а теперь можно жить одному в целом небоскрёбе.

Можно жить, если ты относишься к классу особых, редких людей, преодолевших порог превращения куколки в имаго, способных делать дело. Шерга выводит на сцену, как и положено делать в женском романе - двух героев, самостоятельных мэнов, завидных женихов, совсем по-разному существующих в мире подпольной борьбы с опасным постсоветским государственным недокапитализмом, оставшимся феодально-крепостническим, по сути. Парадокс в том, что в наших условиях бизнесмену ничем не надо владеть - всё равно отберут, надо быть незаметным сталкером, надо только казаться кем-то, а не быть, надо владеть искусством внушать доверие.

Тридцатиэтажный элит-класс-дом Мадагаскар привлёк внимание зрелого, но ещё молодого бизнесмена Славы Морохова и он купил там гигантскую квартиру. Не сразу догадывается он о том, что оказался единственным жителем чудо-комплекса, остался наедине с пустующими квартирами, магазинами, фонтанами и садами. Ощущение триллера нарастает. Бизнесмен привозит девушку, та бродит по коридорам, бежит от дикого человека, втыкает в него подручную железку, а Морохов идет гулять по лабиринту чёрных лестниц с головой-свечкой и насмерть пугает человека в восточном халате. Такова завязка.

Этот Морохов всё время кого-то напоминает, начинал с кайфовой кооператорской фарцы - перепродажи цистерны бензина, в 90-х начал издавать Бердяева-Флоренского гигантскими тиражами и понеслось - приватизировал и скупил половину типографий и ЦБК. Права писатель: «Россия – это такая территория беды, где в текущий исторический момент можно срубить бабки». Другое дело, что моменты эти очень быстро закрываются, мутируют и превращаются в чёрные дыры потери и разрухи. Вот и для Морохова настаёт финал, он узнаёт от Александра, самого мелкого человека своей фирмы, смотрителя «Британской империи», квартиры-салона на «Чистых прудах», что дни его финансовой империи сочтены, началась фирменная «путинская» охота и отъём бизнеса.

Другой способ активности демонстрирует альтернативный герой романа, молодой хитрован и сталкер Александр, честный человек, случайно попавший в приживалы и смотрители. Это очень точно – опять пришло время сторожей и дворников. Только сторожат огромные роскошные квартиры, которые иногда, по причине занятости хозяев, достаются в полное фактическое владение тихим воспитанным смотрителям. То есть свой бизнес был возможен ещё в 90-х годах, а теперь претендентам на активность достаются куски пирога только тогда, когда наверху рвут на части очередного крупного игрока. Александр применил к окружающему миру самый надёжный метод – стал выглядеть зубастым бизнес-интеллектуалом, ему поверили, а дальше сработала ошибка восприятия и про него стали рассказывать байки и небылицы – разве «владелец» столь пафосной квартиры не настоящий одинокий зверь управления, небось, торгует заводами и входит в центральную «семью». Такова новая школа бизнеса и обольщения.

Интересно наблюдение писательницы, что есть анархические, «параллельные» государству новейшие бизнесмены, вроде Александра, составляющие «семью» на основе «умного союза автономных личностей», по определению Александра Иличевского. Есть и использующие госресурс продажного чиновничества Мороховы, на которых, в свою очередь, охотятся бывшие комсомольцы, никогда не выходившие из мафиозных кланов центральной «семьи» постиндустриального феодализма.

Дворники тоже совсем иные. Смотритель комплекса Мадагаскар, бывший судья, набрал верную команду дворников, электриков и уборщиц, зарабатывает на сквозной эмиграции восток-запад, с остановкой в Москве. Это провидческий элемент романа, в воздухе мира разлита готовность к тотальным переселениям народов, иначе, почему нам так тревожно и неуютно сидеть в городах? Зачем ещё нужны огромные, пустые, рассыпающиеся без жителей, вырожденные элит-комплексы, как не для базы подпольной эмиграции.

В конце концов, история сворачивается, единственный житель «Мадагаскара» Морохов спасается тем же путём, что и все бангладешские, туркменские и афганские гастарбайтеры. Финал обнадеживающе фантастичен – свой бизнес Морохов оставляет безработному моджахеду, продавшему когда-то паспорт, на который и был первоначально оформлен бизнес магната. И понеслось – моджахеды легко, по привычке стреляют в бывших комсомольцев, они не Ходорковские.

Анна Старобинец

Живущий : роман – М.: АСТ, - 2011, 318с. – 5000 эк.

Анна Старобинец хорошо вписалась в пейзаж, просторы той обширной местности литературы, которую ошибочно считают облегчённой, массовой и популярной. Дело в том, что на этих просторах произрастают редкие растения, которые невозможно отнести к стилю фэнтэзи или к массовому трэшу, переполняющему полки больших универсальных книжных магазинов. В новом романе Старобинец происходит нечто такое, что по своему смыслу, по интенции можно сравнивать с лучшими пророческими антиутопиями Стивена Кинга, Филиппа Дика или Виктора Пелевина, или даже звезды киберпанка Уильяма Гибсона. Такого рода тексты называют «постиндустриальными дистопиями», они описывают общество, где технологии используются способами, не предусмотренными их создателями. Ярчайший представитель этого направления – роман братьев Стругацких «Хищные вещи века».

Тотальный распад остатков гуманизма и гуманоидности, слияние человека с компьютером ради обретения устойчивого, вечного состояния, ради реализации самой древней мечты смертного человека – не умирать. Когда церебральные имплантаты соединяются в мировую сеть «Жизнь живущего», это вам не приятный нынешний ЖЖ, это именно то, чего мы не хотим замечать в своём упоении Интернетом, называемом в романе попросту Социо. Невозможно выпрыгнуть из социо, невозможно остаться наедине с собой, невозможно никакое творчество, кроме программистского. Настоящий герой романа вовсе не лже-спаситель Зеро, а Крекер, создатель программы, приведшей к самоорганизации вирусной жизни в гомеостазис Живущего.

На каждой странице романа прописана эта мантра – смерти нет. Наверное, этот лозунг был начертан на воротах Майданека. Чтобы побыстрее «воскреснуть», надо не задерживаться - старость и немощь преступны, надо после 45 лет счастья в муравейнике придти на «фестиваль» и пройти в душевую кабинку.

Тема всеединого воскресения всех умерших переносит текст молодой писательницы в очень хорошую компанию, в контекст трактатов Николая Фёдорова, адепта бессмертного человечества, в контекст последних романов Стругацких. Причём «Живущий» опрокидывает, опровергает веру Фёдорова и Стругацких в естественное, сверхчеловеческое, божественное управление процессом эволюции. Откровение насекомовидного компьютерного разума трёхмиллиардного самозамкнутого человечества, создавшего Живущего, противоположно Большому откровению романа «Волны гасят ветер», где у Стругацких внезапно появляются вечные люди – Монокосмы, в любом месте Космоса живущие.

Лучше ни с чем не сравнивать «Живущего», а ужаснуться финальному подарку науки - биокибернетической бессмертности, подделывающей, имитирующей перевоплощение. Логика простая - раз у человека нет души, то зачем ему отдыхать после смерти? Достаточно «пяти секунд тишины» и тот же «человек» рождается с тем же цифровым кодом, а генерирует этот код, управляет его непрерывной передачей по цепи «воплощений» нечто, называемое Системой и Живущим. Система имеет двенадцать уровней, но только члены Совета восьми, управляющего миром, способны «держать» несколько слоёв одновременно. Произошла полная, окончательная и бесповоротная подделка древнего, живого, вертикального мира индийских йогов, способных держать несколько уровней сознания. В мире Живущего уровень сознания – слой киберпространства, входящий в сознание людей через слот, вмонтированный в лоб, вместо «третьего глаза» ведических йогов. Люди власти, планетарники, носят зеркальную маску, поэтому сразу вспоминается замечательный фильм про вечноживущего алхимика «Видок».

Но вдруг появляется «несогласный» огромной силы, человек с именем Зеро, без кода идентификации, человек без апокалипсического «начертанного на лбу числа», взрывающий самим своим появлением устойчивый гомеостазис. Однако аллюзия на новое пришествие Спасителя никак не подтверждается. Мало того, Зеро, в результате помощи своего детского друга Крекера, ушедшего полностью, без остатка в киберпространство (привет замечательной эпопее Дяченок «Цифровой») – становится одним из правителей мира, Мудрейшим. И петля затягивается ещё сильнее, очередное великое сокращение несогласного населения приводит к устойчивому «перевоплощению» всего лишь одного миллиарда насельников Земли, неспасаемой планеты. Животные исчезли, семьи остались только у восьми правителей, для всех других семья – карнавал, обязательный свальный грех «фестивалей помощи природе».

Мало того, в этом инсектоидном мире подруга «спасителя» инициировала самое гиблое дело – массовую «люксурию», всеобщее виртуальное превращение в термитов. Писатели Быков и Пелевин в прошлом году почему-то вчитались в «Розу мира». Мы же заметим, что Даниил Андреев, который в своём метаисторическом трактате описывает похожий способ посмертной жизни останков души человека в особом, самом опасном и безвыходном инфернальном слое, сказал бы: люксурия - бесконечный, беспредельный и демонический кайф «секса» миллионов душ-термитов с гигантской королевой-маткой, то бишь великой демоницей ада.

Только у писательницы нет никакого ада, рая, демонов и спасения, зато есть холодный, пронзительный взгляд на уже имеющиеся в нашем распоряжении хищные вещи века.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67