Третье сословие в третьем Риме

За городом колонку писать не успеваешь – быт отнимает всё время. Стоп! – сказала я, ведь если посмотреть на устройство крестьянской избы, не говоря уже о даче с водопроводом, то она задумана такой же многофункциональной, как и малогабаритная московская квартира. Так же как в квартире одной рукой закладываешь белье в стиральную машину, другой умываешь ребенка, не забыв перед этим поставить еду разогреваться, так же и в традиционной деревне хозяйка одновременно пряла, укачивала люльку и смотрела за печкой. Если не брать северные избы, устроенные как крытый двор, обычная тесная изба организована по принципу, который вполне бы одобрил Ле Корбюзье с его «модулорами» – до всего можно дотянуться и за всем можно следить. Почему же городской житель чувствует себя так неуютно в избе?

Дело тут, по-моему, не в количестве производимых действий, а в напряжении внимания. Городская жизнь, как нам кажется, во многом контролируется автоматикой, и дела на городской кухне можно делать почти рассеянно. Тогда как растопка печи – процесс, требующий сосредоточенности, и даже дачное мытье посуды требует смотреть, куда вода будет литься, и куда поставить посуду на просушку. Иначе говоря, деревенский или дачный быт – это быт, требующий учитывать все возможные мелочи, все нюансы: собираются ли на небе тучи, достаточно ли печет солнце, чтобы белье успело высохнуть, где вымыть ноги от пыли, как держать и ковшик и таз... тысячи забот, требующих сразу же соображать, что происходит с погодой, и как можно использовать какую вещь.

В городе, как его знает Европа, с самого начала можно было уже не думать ни о погоде (каменный дом становится семейной крепостью, в которой и производится весь быт), ни о свойствах вещей – любая вещь может быть одолжена соседу или взята у соседа, и до некоторой степени их использование всегда совместное. От ренессансных чертежей идеального города до современных представлений о «публичном пространстве», «третьем месте» или «удобной инфраструктуре» ключевой для европейского города является простая идея – любая вещь может использоваться вполне успешно самыми разными людьми: квартиру можно сдавать в аренду, а во временном жилье при этом организовать самый удобный быт. Можно обустроить себе быт и вне дома, можно работать в кафе или в парке, можно пересесть на велосипеды, борясь с загрязняющими атмосферу автобусами, можно и нужно сделать двор удобным для совместного использования. Крестьянину, выходцу из деревни это крайне непривычно – он привык к тому, что всё под рукой в избе, он знает, как сеять и собирать урожай, но постоянное напряжение, которое привычно, когда ведёшь лемех плуга (или выбираешь колею, чтобы проехать на тракторе), которое вошло в плоть и кровь, не даёт возможности почувствовать городское целое. Уставшее от ближайших дел внимание не способно воспринимать те условности, ту городскую вежливость, на которой и построено буржуазное общество. Точно так же и горожанин, привыкший к тонкостям отношений с разными людьми, к хрупкости и упругой силе социальных связей, к интуиции в общении, с трудом переносит деревню, где требуется совсем другая бытовая интуиция.

Здесь мы подходим к самому главному. Часто приходится слышать о том, что наше общество во многом остаётся сословным: сын врача чаще всего становится врачом или химиком, но не инженером, а сын водителя грузовика – водителем или автомехаником, но не профессором (о детях чиновников уже не говорю). Сразу же можно увидеть в таком дроблении общества на сотни сословий пережиток средневековья и тормоз прогресса, вспоминая о том, что именно разрушение сословных границ, открывавшее крестьянам путь в железнодорожные инженеры, а бывшим аристократам – во врачи, и был залогом любой модернизации, японской, турецкой или китайской. Но за картиной неработающих социальных лифтов, за отсутствием «историй успеха» людей из низов (шоу-бизнес не беру, им заправляют люди тоже из «хороших семей», закончившие «хорошие школы»), скрывается момент, который мне кажется гораздо более важным. А именно, при том, что буржуазное общество у нас есть, хотя бы в виде «хомяка, расправившего плечи», специфически буржуазных работ у нас нет. Необходимо огрубляя, можно сказать, что есть только две крайности: «барская» модель и поздняя «крестьянская».

Например, проректор вуза, которому домработница готовит обед, явно имеет привычки барина. Но такие же привычки барина имеет и нынешний бедствующий преподаватель, получающий очень мало, но и появляющийся на работе два раза в неделю, в остальное время пользуясь всеми благами существования «дилетанта» – читая книги и посвящая себя различным хобби. Точно так же как барин может вести себя и высокооплачиваемый врач, занимающийся частной практикой и имеющий прислугу, и низкооплачиваемый врач из районной больницы, в свободное время идущий на рыбалку и забывающий обо всём. Он такой же барин – работает в своей больнице он не спеша, а рыбалке предаётся с аксаковским наслаждением.

Но если такой человек начинает работать много, стремясь, скажем, заработать на квартиру – он превращается вовсе не в добропорядочного буржуа, с его умеренностью и аккуратностью, а скорее в крестьянина, который выкраивает каждую минуту, напряжённо следит за тем, чтобы совершать несколько дел одновременно, и чтобы все дела были совершены вовремя при постоянно меняющихся обстоятельствах. Как крестьянин срочно убирает сено, когда небо заволокло тучами, так и такой работник срочно доделывает свою долю работы по проекту, потому что, скажем, изменился состав участников проекта.

Мы до сих пор расплачиваемся за ту войну с мещанством, которую вели баре, от великого Льва Толстого до ужасного С. Михалкова. В этой войне легко сошлось презрение барина к гражданским добродетелям и лукавая недоверчивость к умеренности и аккуратности поддержавших эту войну низов, «каинов и манфредов» из простецов. Одно утешает – сейчас эта война закончилась, так может быть, незаметно для нас ушло в прошлое и сословное общество?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67