Создавая единую историю

Девятнадцатый век принято – имея на то более чем солидные основания – называть «веком по преимуществу историческим», причем в качестве такового он был осознан уже в первые десятилетия того столетия: столь решительно и масштабно вторглись исторические дебаты во множество сфер политической и общественной жизни. В числе прочих – и не последним по важности – аспектов подобной «историзации» стало осмысление и манифестация государственной идеологии через призму истории: воспитание подданного (из тех, кто относился к «образованным сословиям», т.е. дошел до среднего или университетского образования) теперь едва ли не в первую очередь возлагалось на историка, долженствующего сообщить надлежащий взгляд на прошлое – из которого вытекало соответствующее понимание надлежащего [1].

Если о доктрине «официальной народности» написано, особенно за последние годы (см., в частности: Зорин, 2004; Imperium, 2010; Христофоров, 2011), многое, то предъявление государственной идеологии в те же годы в исторических исследованиях куда реже попадало в центр исследовательских интересов. Преимущественное внимание оказалось уделено фигуре Михайло Петровича Погодина (и его «Поллукса» - Степана Петровича Шевырева), что объясняется изрядной публичной активностью данного персонажа – однако с точки зрения обратного влияния на государственную идеологию или, например, в отношении определения содержания учебных курсов по крайней мере не меньшее значение имел и другой русский «официальный историк», взгляды и персона которого известны сейчас существенно меньше, чем Погодина – Николай Герасимович Устрялов (1805 – 1870) [2]. Его гимназический учебник русской истории, представляющий конспект университетского курса, выдержал более десяти изданий, став таким же неизменным элементом гимназического быта 1840-х – 1850-х гг., каким для последующего времени станет «Иловайский», с 1834 и до кончины – профессор по кафедре русской истории Петербургского университета, в 1836 г. избран в Академию наук – в возрасте всего 31 года, будучи родом из крепостных, в 1847 г. публикует «Историческое обозрение царствования Николая I» - служащую и продолжением его «Русской истории» и, одновременно, полуофициальным изложением основных событий и надлежащих интерпретаций современной истории (рукопись «Исторического обозрения…», как известно, была просмотрена и отредактирована самим Николаем I, ставшим неофициальным соавтором Устрялова).

Речь, однако, идет не только о чинах и влиянии – последние были наградой за то видение русской истории, что было разработано и убедительно представлено молодым историком. В данном очерке мы сосредоточимся лишь на одном аспекте – на представлении в устряловской концепции истории тех территорий, которые именовались «Западным краем» или «Западными и Юго-Западными губерниями Российской империи», поскольку именно в этом отношении и интеллектуальное новаторство, и идеологическая привлекательность концепции Устрялова особенно заметны. Собственно, именно предложенное им видение истории этих территорий и обеспечило быстрый карьерный взлет и стало основой последующего долговременного влияния на политику министерства народного просвещения. По воспоминаниям Устрялова, «в 1835 г. обер-прокурор Синода Протасов и мин. нар. просв. Уваров пришли «в восторг», узнав от Устрялова, что Литовское княжество, которое «важно было для Протасова по политическим соображениям», было тоже Русь, – и Уваров сказал Протасову (по-французски), что об этом надо доложить государю» (Драгоманов, 1883: 61, прим.). Этот восторг вполне объясним, поскольку концепция Устрялова удовлетворяла сразу нескольким запросам. Начнем с ближайшего, того, ответ на который вызвал восторг обер-прокурора Св. Синода графа Протасова: в этот период как раз велась интенсивная подготовка присоединения униатов западных губерний к православной церкви – и то обстоятельство, что «Литовское княжество» - «тоже Русь», давало дополнительное идеологическое обоснование планируемой акции, позволяя представить ее не только как «религиозное воссоединение», но и как «воссоединение народа». Именно последний момент зазвучит наиболее громко в Полоцком соборном акте (от 12 февраля 1839 г.), поданном на имя императора с просьбой о принятии униатов в православие:

«С отторжением от Руси, в смутные времена, западных ее областей Литвою, и последовавшим затем присоединением их к Польше, Русский православный подвергнулся в них тяжелому испытанию от постоянных усилий Польского правительства и Римского двора отделить их от церкви православно-кафолической восточной и присоединить к западной. Лица высших состояний, стесняемые всеми мерами в их правах, совратились в чуждое для них Римское исповедание и забыли даже собственное происхождение и народность[3]. Мещане и поселяне были отторгнуты от единения с восточной церковью посредством Унии, введенной в конце XVI столетия. С того времени сей народ отделился от матери своей, России: постоянные ухищрения стремились к тому, чтобы сделать его совершенно чуждым древнего отечества его, и униаты испытали, в полном смысле, всю тягость иноплеменного ига.

По возвращении Россиею древнего ее достояния, большая половина униатов восприсоединилась к прародительской своей Грекороссийской церкви, а остальные нашли покровительство и защиту от преобладания Римского духовенства. В благословенное же царствование Вашего Императорского Величества, при благодетельном воззрении Вашем, Всемилостивейший Государь! у них уже по большей части восстановлены в прежней чистоте богослужение и постановления Греко-восточной церкви; их духовное юношество получает воспитание соответственное своему назначению; они могут уже быть и называть себя Русскими [выд. нами – А.Т.]» (цит. по: Устрялов, 1847: 158 – 159).

А раз они «могут <…> называть себя Русскими», то им следует быть «Русскими» вполне, т.е. отбросить последние остатки «раскола» и стать вновь «православными». После описания церемонии принятия в лоно православия униатов в Св. Синде, Устрялов пишет: «Утешительное зрелище воссоединения повторилось в Витебске, Полоцке, Велиже, Сураже, Орше, Минске и Вильне. Тихо и безмятежно родное возвратилось к родному, и с тех пор все основное народонаселение в западном краю империи, за исключением собственно так называемой Литвы и Жмуди, не только Русское, но и православное [выд. нами – А.Т.]» (Устрялов, 1847: 162).

Второй, менее ситуационный запрос, заключался в том, чтобы снять польские притязания на «украинские и белорусские земли» (Рябчук, 2012: 457), что было особенно актуально в ситуации после польского восстания 1830 – 1831 гг.: устряловская концепция подводила удобное основание под правительственную политику, нацеленную на ослабление польского культурного и экономического влияния на данных территориях, позволяя описать данные действия не как направленные в первую очередь «против» (поляков), но позитивным образом: на «возрождение», «возвращение» «русского края», где образ «чужака» и «агрессора» - не только против Российской империи, но и против местных жителей, «народа» - приходился уже на долю поляков.

Однако, прежде чем перейти к анализу представления Устряловым места Западных губерний в русской истории, следует рассмотреть то теоретическое основание, которое он выстраивает для своего исторического проекта. Фактически и то, и другое было представлено им в докторской диссертации, защищенной в 1836 и представляющей программу «Русской истории» и ее обоснование (на основании этой диссертации Устрялов был избран в Академию наук, где председательствовал С.С. Уваров), а в 1838 г. Устрялов специально обратился к месту истории Литовского княжества в русской истории в актовой речи, прочитанной в Санкт-Петербургском Главном педагогическом институте (Устрялов, 1839). Говоря об успехах русских ученых, Устрялов после пары общих слов уточняет: «Признавая <…> главною потребностию объяснение всего национального, они чаще устремляли испытующий взор на такие предметы, кои недоступны ученой Европе, понятны только Русскому уму, Русской душе. В числе этих предметов первое место занимает отечественная История: над нею мы более всего трудились и достигли наконец того, что за несколько лет перед сим издано было сочинение, которое заслужило живейший восторг, и общим голосом признано было достойным стоять на ряду с лучшими произведениями Европы в том же роде [т.е. “История…” Н.М. Карамзина – А.Т.]» (Устрялов, 1836: 1 – 2). Воздав должное заслугам Карамзина, историк переходит к тем обстоятельствам, которые делают ее неудовлетворительной или, по крайней мере, недостаточной в данный момент. Указав на появление новых материалов и специальных исследований, он указывает и на другую сторону, важнейшую в контексте речи:

«С другой стороны, после решительного влияния на нас Европейского образования, когда пробудилась мысль о народности, обещающая столь вожделенные плоды в будущем, кто удовлетворительнее Истории скажет нам, в чем заключатся элементы Русской народности, или те основные начала, из коих развилась наша жизнь общественная, гражданская и семейная? Наконец, Русская История должна решить, самым положительным образом, великий современный вопрос о Польше и о подвластной ей некогда Западной России» (Устрялов, 1836: 3; Устрялов, 1839a: 7).

Предмет русской истории понимается Устряловым следующим образом: «Русская История есть наука, объясняющая постепенное развитие государственной жизни Русского народа от первого начала ее до настоящего времени» (Устрялов, 1842: III; ср.: Устрялов, 1839a: 5) - т.е. это история государства, но государства определенного народа: здесь воспроизводится популярный взгляд того времени, отраженный, например, у Гегеля, что история начинается с появления государства, но одновременно история является историей народа – в его государственном состоянии. «Русские» же являются и аудиторией, к которой обращена данная история: «Изучение Русской Истории доставляет обильную пищу уму и сердцу. Русские справедливо могут сказать, что предки их, неоднократно застигаемые жестокими бедствиями, спасали себя не случаем, не чужеземною помощью, а собственными силами, верою в Провидение, усердием к престолу, любовию к отечеству <…>» (Устрялов, 1842: IV). В этом отношении Устрялов видит недостаточность Карамзина – если красотою изложения он способен вдохнуть любовь к отечеству, то объяснение «постепенного развития государственной жизни Русского народа» у него отсутствует: «Автор ведет не нить событий, постепенно обнаруживающихся в нашем отечестве, а ряд Великих Князей и Царей. Сообразно принятому им плану, каждая глава его Истории заключает не общее какое-нибудь явление, что-нибудь целое, образовавшееся из многих частных событий и господствовавшее в известных границах, а биографию Великого Князя или Государя» (Устрялов, 1836: 21) – вслед за чем демонстрирует архаичность для современной ситуации подобной, династической истории: «<…> автор, описывая XII и XIII столетия, выставляет на первом плане обыкновенно Князей Суздальских, как будто они властвовали над всею Русскою землею; между тем ход событий удостоверяет, что в Русской земле в начале XIII столетия было по крайней мере 10 систем или государств, разделенных на многие уделы и имевших своего Великого Князя. Многие из них, например, Галицкие Великие Князья, играли роль важнее Суздальских» (Устрялов, 1836: 25); «<…> в числе событий времени Василия Темного описан Флорентийский собор весьма подробно. Этот случай чрезвычайно важен в нашей Истории, но в отношении не к Василию Темному, а к судьбе Западной России, как зародыш Унии, которая также рассказана не у места в истории Федора Иоанновича, между тем, как она имела решительное, прямое влияние на судьбу не Московского Государства, а Литовского Княжества» (Устрялов, 1836: 24 – 25).

Если критические замечания в адрес Карамзина достаточно осторожны – в силу высокого официального статуса его «Истории…», то применительно к «Истории русского народа» Полевого Устрялов позволяет себе куда большую резкость и определенность – причем в критике работы Полевого звучит несколько довольно нестандартных моментов. Во-первых, это раскрываемое Устряловым понимание «истории народа» - и объяснение того, почему «История…» Полевого не может считаться таковой:

«<…> нельзя принять изложенных им доводов основанием <…> той мысли, что до половины XV века мы видим народ, а не государство. Что такое государство? Соединение поколений одного известного племени или нескольких племен в одно гражданское общество, имеющее свои законы, свою веру и управляемое верховною властью. Допустим, что в первые шесть или семь веков бытия Руси было в ней несколько таких обществ, возникших в Славянском племени и основанных Норманнами, значит, что Русь была разделена на несколько государств, в чем согласен и сам автор; следовательно, надлежало только говорить не об одном, а о многих государствах; или справедливее, надобно было писать Историю Руси, не страны и не народа, а государства, подвластного одной господствующей фамилии, разделенного сначала, по удельному праву, между многими владетелями одного дома, впоследствии между двумя отраслями, между поколением Иоанна Калиты и домом Гедимина. Все будет речь о государстве, или, если угодно, о государствах, а не о народе. По смыслу Русского языка, История народа может быть в таком только случае, когда главным действующим лицом будет народ, так точно, как например, История Петра Великого, Фридриха II, Французской Революции. У Полевого народ также редко является на сцене, как и у Карамзина – и весьма естественно: все зависело от Князей; народ, исключая одного Новгорода и частию Пскова, был в стороне» (Устрялов, 1836: 27 – 28).

Т.е. «историей народа» может быть только та, где «народ» выступает субъектом, историческим деятелем, тогда как большая часть русской истории, по мысли Устрялова, являет нам другое положение вещей – и потому речь должна идти об истории государства или государств. При этом, однако, то, что позволяет говорить об общности этих «государств», сообщая им единую историю – наличие единого «народа» в качестве субстанциального основания. Отсюда и второй аспект работы Полевого, вызывающий критику Устрялова:

«Полевой, со времени покорения отечества Монголами, вперяет взор преимущественно на Суздальскую страну, описывает с величайшею подробностью все бывшие там перемены, слегка говорит о юго-западной Руси и мало по малу упускает ее из вида, как будто забыв, что там, за Днепром, образуется самостоятельное Русское государство, которое спорит с Москвою за право владычества на Русской земле, грозит завоевать и Польшу и владения Ливонского Ордена, не страшится борьбы с Монголами, соединяется с Польшею, далее опять отделяется, спорит с нею, и хотя в половине XVI века окончательно сливается с нею, но удерживает надолго все условия Русской народности.

Обо всем этом автор Истории Русского народа говорит мимоходом, как будто о событиях чужой страны, единственно по связи их с удельными бранями Князей восточной Руси; даже видит в обитателях Литовского Княжества каких-то врагов Руси, хотя сами они были чисто Русские [выд. нами – А.Т.]» (Устрялов, 1836: 35 – 36).

Подобный недостаток – общий у Полевого с Карамзиным, однако, «по крайней мере Историограф не изменил в главном своей идее. Но автор, имевший целию написать Историю Русского народа, не вправе был оставлять без внимания Литовское Княжество; не взирая на случайное соединение его с Польшею, оно долго сохраняло все элементы Русской народности, и только после долговременных усилий, Польское правительство успело изменить его физиономию, не изгладив ее однакож до последней черты» (Устрялов, 1836: 37).

Из сказанного уже достаточно определен абрис русской истории в представлении Устрялова:

- славянские племена «по введении христианской веры православного восточного исповедания, при Владимире св., <…> слились в один народ Русский и образовали одного государство» (Устрялов, 1842: V);

- «около половины XI века довершилось основание Руси; с тех пор внешнее расширение ее прекращается» (Устрялов, 1842: V);

- с первых десятилетий XIV века «совершился великий переворот, имевший решительное влияние на судьбу нашего отечества. Русские княжества к востоку от Днепра постепенно стали исчезать и входить в состав Государства Московского, признавая над собою власть одного дома, в роде Иоанна Калиты <…>. Русские княжества к западу от Днепра, кроме Галиции, присоединившейся к Польше, слились также в одно целое и образовали вместе с Литовским народом самостоятельное государство, под именем Великого Княжества Литовского, главою коего был дом Гедимина. Отселе Русская земля разделилась на две половины, на Восточную или Московскую и Западную или Литовскую. Как в той, так и в другой возникает новый порядок вещей, отличный от прежнего» (Устрялов, 1839a: 14 – 15).

С этого момента русская история раздваивается полноправным образом на две части – восточную и западную, каждая из которых на некоторое время является полноценной историей (т.е. историей государства данного народа) – до тех пор, пока в конце XVI века, после двух уний, государственной и церковной, Литва не подпадает под власть Польши: «Случайное обстоятельство полагало преграду к слиянию и прочих областей в одно целое: Польша, страшась могущества потомков Гедимина, примкнула к их державе, избрав на свой престол внука его Ягелла, и всеми мерами старалась отклонить опасное для нее соединение Западной Руси с Восточною. Но как с одной стороны, Русские Цари имели неотъемлемое право на Западную Русь, где предки их водворили жизнь гражданскую и святую веру [4], где в полном блеске развилась Русская жизнь, и при единодушном желании той и другой части быть под властию одного Государя, соединение рано или поздно было неизбежно; с другой же стороны, судьба Польского Королевства была уже неразлучна с судьбою Великого Княжества Литовского: то, по естественному порядку вещей, самая Польша должна была неминуемо войти в состав одной державы Русской [5]. Эта истина была очевидна в XVI и в XVII веке, когда, по пресечении династии Ягеллоновой, благомыслящие Поляки, тем более Литовские чины неоднократно поручали судьбу свою Русским Царям. Одни интриги Польских магнатов и Езуитов препятствовали соединению двух народов одноплеменных, единоверных, разлученных случайными обстоятельствами и поставленных судьбою в такое положение, что только под державною десницею одного Венценосца они могли найти мир и благоденствие. Оставаясь под властию Польши до времен Екатерины II, исключая областей, возвращенных Царем Алексеем Михайловичем, Западная Русь испытала все бедствия анархии, свирепствовавшей в Польском Королевстве, и величайшее зло народное, гонение за веру. Иго Польское было тягостнее Татарского» (Устрялов, 1839a: 17 – 18), события же XVII века трактуются в рамках «новых усилий Польского правительства уничтожить народность в Западной Руси» (Устрялов, 1839a: 22). Формулируя место Литовского княжества в русской истории, Устрялов утверждал: «Доколе оно было самостоятельно, имело своих Князей из дома Гедиминова, сохраняло все черты Русской народности и спорило с Москвою о праве господствовать над всею Русью, историк обязан говорить с равною подробностью о делах Литовских и Московских и вести оба государства рядом, так точно, как до начала XIV столетия он рассказывал о борьбе удельных Русских княжеств <…>. Это будет продолжаться до исхода XVI века. Когда угаснет дом Гедимина и отчина его соединится с Польшею, Русский бытописатель изобразит на главном плане государство Московское или Россию, потому что в недрах ее сохранились и развились основные начала общественной и семейной жизни Русского народа <…>. На втором плане этой картины стоит великое княжество Литовское, опутанное цепями иноплеменников; историк не обязан рассказывать о всех делах Польских, в коих принимало участие Литовское княжество, - потому что это предмет посторонний; но он обязан непременно показать, каким образом в западной Руси, под игом Поляков, постепенно исчезали главные черты ее народности, как она боролась со своими гонителями, чтобы спасти свою веру, свой язык, главное, почти единственное наследие, оставшееся ей от предков; как подавали ей руку помощи мудрый Алексей, Великий Петр, доколе Екатерина II не решила этого старинного, столь запутанного вопроса о восточной и западной Руси: та и другая сливаются в одно целое, в одну Российскую империю, и с тех пор Литовская История должна умолкнуть» (Устрялов, 1839: 40, 41 – 42). Такую программу он последовательно и реализовал в своих учебниках – так, в гимназическом учебнике всему периоду с XIII до конца XIV века отводится 109 страниц (Устрялов, 1842: 25 – 134), из них «Литве» - 23 страницы, не считая параграфов, отведенных смутному времени и войнам с Речью Посполитой XVII века; в университетском курсе ситуация еще более показательная, поскольку гл. III ч. I, озаглавленная «Разделение Руси на восточную и западную под игом Монголов», дает не только параллельное изложение на востоке и западе, но имеет общие вводный и заключительный разделы, утверждающие единство описываемого периода, а следующая глава (IV) названа «Москва и Литва» (Устрялов, 1839a), во II-й части, в гл. VIII, «Очерк Русской старины», в общем перечне установлений, институций и сословий, указываются «Царь», «Великий Князь Литовский», «Митрополия Московская» и «Митрополия Виленская», «Дворянство», «Шляхта», «Евреи», в параграфе IV той же главы («Законы и Управление») четыре подпункта демонстрируют и единство истории, и ее разделение на две части: (1) «Законы в Московском государстве», (2) «Законы в Литовском княжестве», (3) «Управление в Московском государстве» и (4) «Управление в Литовском княжестве» (Устрялов, 1839b: 340 – 347). Основной же рубеж – царствование Петра I, служащий для разделения русской истории на две части, «древнюю» и «новую», обосновывается следующим образом: «<…> История наша до конца XVII века представляла два главные, почти непрерывные явления: с одной стороны, в восточной Руси развитие государственных сил из коренных Русских начал; с другой стороны, в западной Руси, бедственное влияние Польши. К концу XVII века оба явления совершились: Русь восточная образовала могущественное царство, в коем все носило печать народности самобытной; Русь западная, не успев слиться с восточною, подпала игу Поляков. Отселе главный предмет нашей Истории – судьба восточной Руси, судьба России» (Устрялов, 1839c: 5).

Помимо указанных ранее аспектов, обусловивших привлекательность видения русской истории, предложенного Устряловым, укажем еще два, на наш взгляд немаловажных:

- во-первых, при всей критике Карамзина, Устрялов не порывает с династической историей, создавая компромиссный вариант, где история «государства/государств русских» сочетается с династическим видением. Так, делается все, чтобы Гедиминовичей представить как «национальную династию», что заметно, например, в следующих пассажах: «Когда угас знаменитый дом Гедиминов, и Литовское княжество подпало власти Государей не Русской крови, не Русской веры, не Русского языка, некому было охранять в нем священный залог народности, в продолжение многих веков неприкосновенный: западная Русь сделалась добычею езуитов, старавшихся истребить в ней все Русское, и к концу XVII века она действительно утратила многие черты своей национальности: Русские законы уступили место Польским; язык был искажен; нравы и обычаи изменились; Уния поколебала и веру православную» (Устрялов, 1839: 19 – 20); «<…> Литвин, язычник, еще мало знакомый с гражданскими уставами, исчезал в огромной массе Русского народа, не мог передать ему ни своей веры, ни своего языка, сам заимствовал от него то и другое, и Литовское государство, при первых преемниках Гедимина, представляло такую же систему княжеств, какую мы видим в Московском государстве до Иоанна III. Там все было Русское, и вера, и язык, и гражданские уставы; самые князья Литовские, рожденные от Русских княжен, женатые на Русских княжнах, крещенные в православную веру, казались современникам потомками Владимира святого” (Устрялов, 1839: 16 – 17). Само соединение Литвы с Польшей мыслится исторической случайностью, нарушившей естественных ход истории: «оно надолго отсрочило слияние западной Руси с восточною, которое без того по всей вероятности, совершилось бы еще в конце XVI века, когда угас дом Ягеллонов и в права его должен был вступить дом Калиты» (Устрялов, 1839: 39) – характерно, что в 1836 г. Устрялов говорит о «поколении Иоанна Калиты» и «доме Гедимина» (Устрялов, 1836: 27) как о «двух отраслях», риторически трактуемых едва ли не как части «одной господствующей фамилии», что находит и свое визуальное выражение: в приложенной к учебнику Устрялова для гимназий родословной таблице в рамках одного листа – совместно – даны генеалогические древа всех трех династий: «Дом Рюрика», «Дом Гедимина» и «Дом Романовых», демонстрирующие как диахроническое, так и синхроническое видение (Устрялов, 1842: прил.);

- во-вторых, в соответствии с присущей самому государю полонофобией (Западные окраины, 2006: 105), Польша выступает естественным, едва ли не единственным врагом – по крайней мере единственным, который эмоционально однозначно негативно маркируется в текстах Устрялова. Помимо цитированных выше фрагментов, приведем выдержки из гимназического учебника, относящиеся ко второму и третьему разделам Речи Посполитой: «Екатерина снова убедилась, что не будет конца тревогам ее империи, доколе столь беспокойный сосед не потеряет последних средств вредить ей, и взяла свои меры: она решилась возвратить Польшу в первобытное ее состояние, в коем она находилась до соединения с Литовским княжеством. <…> Вслед за тем созван сейм в Гродно, где по требованию дворов Российского и Прусского в 1793 году решено было: присоединить к России остальные области западной Руси Волынскую, Подольскую и Минскую [выд. нами – А.Т.] <…>» (Устрялов, 1842: 189 – 190). «В 1794 году положено было прекратить самостоятельное бытие Польши, которая не могла им пользоваться без вреда соседям и собственному благоденствию. <…> К России присоединились остальные области Литовские, Гродненская и Виленская, вместе с Курляндиею <…>. Обитатели всех возвращенных России областей были сравнены в правах и преимуществах с прочими подданными Российской империи введением учреждения о губерниях». Обратим внимание, что в тексте нет особого напряжения между терминами «присоединенный», «возвращенный» и т.д. – равно как «Западная Русь» и «Литва» в данном, идеологически важном тексте, используются нередко один вместо другого, поскольку термин «Литва» воспринимается как не имеющий какой-либо требующей настоятельного учета политической «нагрузки».

«Отделение» Польши и ограничение ее областью Царства Польского весьма заметно в другом тексте Устрялова, имеющем особую политическую значимость – в «Историческом обозрении царствования государя императора Николая I», в создании которого заглавный персонаж принимал непосредственное участие. Описывая восстание 1830 – 1831 г., Устрялов сообщает:

«<…> нашлись немногие люди мечтательные, так часто встречаемые в Польше, с несбыточными надеждами, малодушные в беде, высокомерные в счастии, и неблагодарные.

Не довольствуясь благоденствием своей отчизны, беспримерным в ее Истории, под скипетром Российских Императоров [6], они возмечтали о возможности образовать из царства Польского государство отдельное, самостоятельное, включить в состав его западные губернии России, впоследствии отторгнуть Польские области от Австрии и Пруссии, и воскресить Речь Посполитую с ее шумными Сеймами. Так думали многие легкомысленные паны, с наслаждением и гордостью вспоминавшие златое время владычества магнатов, и молодые люди нового поколения, неопытные юноши, не знакомые ни с Историю своего отечества, ни с истинным положением дел, но слепые подражатели запада [выд. нами – А.Т.]» (Устрялов, 1847: 100 – 101).

Восстание 1830 – 1831 гг. в описании тщательно ограничивается областью «Конгрессувки» - прочие территории выступают лишь как объекты притязания (заведомо фантастического – говорящего лишь о «польском легкомыслии»).

В итоге Устрялов предлагает цельную версию русской истории как истории народного единства – находящего свое очередное историческое выражение в существующей империи, причем империя отождествляется с «русским народом», прочие же территории выступают либо как «приобретения» империи (желательные и/или добровольные), единственным исключением из числа каковых оказывается Царство Польское, своего рода «вынужденное приобретение». Задача исторического повествования самим Устряловым мыслится в том числе и в пропагандистском плане – как устранение заблуждений, накопившихся со временем, и осознание единства русского народа, некогда вполне ясного, а затем затемненного и в силу внутренних, и внешних обстоятельств: «весьма знаменательно, эта борьба Москвы с Литвою изображается в наших летописях совсем не теми красками, какими описываются нашествия иноплеменных народов: современные историки не скрывают, что Литовские Князья находили нередко в восточной Руси многих доброжелателей, что Новгород, Тверь, Рязань неоднократно склонялись на их сторону, и если иногда у летописцев вырываются укоризны этим опасным соперникам Москвы, то не надобно забывать, что в том же духе они рассказывали и о бранях удельных <…>. Одним словом, наши летописцы имели темные, неопределительные понятия о Литовском княжестве; но из их сказаний нельзя вывести заключения о народной вражде между восточною и западною Русью. Иначе они стали смотреть на Литовское княжество в XVII столетии, после Самозванцев, когда Литвин и Лях стали для них словами однознаменательными» (Устрялов, 1839: 28 – 29), аналогично и «не все Польские современные историки представляют это дело в таком виде: лучше из них, более основательные и менее пристрастные, например Кромер и в особенности Коялович, писавшие в то время, когда политика езуитов еще не созрела, не скрывают, что соединение Литовского княжества с Польшею совершилось с большим трудом, что главным препятствием тому была разноплеменность народов, что престол Великих Князей Литовских окружали большею частию Русские вельможи, что при дворе их господствовал Русский язык, что подвластные им народы с величайшим усердием берегли свою святыню, что езуиты уже отчаивались поколебать православие, и что в самой Вильне находилось гораздо более храмов Грекороссийских, чем костелов Римских. Новейшие писатели Польские утаили все сии обстоятельства и разными софизмами запутав Историю Литовского княжества, успели внушить Европе мысль, что оно издревле составляло часть речи посполитой. Правда, некоторые из ученых писателей Немецких и Французских (Шлецер, Малтебрюн) старались рассеять это заблуждение и представить дело в настоящем виде: но Польские понятия взяли верх и ввели в заблуждение нас самих [выд. нами – А.Т.]» (Устрялов, 1839: 30 – 32). На преодоление этих «заблужений» и направлена историческая программа Устрялова, выступающая как инструмент переопределения принадлежности Западных и Юго-Западных губерний. М.П. Драгоманов писал, обращаясь к годам своего обучения в Университете св. Владимира: «<…> мы помним случай, когда на студенческой сходке в Киеве в 1860 г. один украинец сказал: «история показывает, что здешний край не Польша», - на что студент-поляк воскликнул: «не история, а Устрялов»» (Драгоманов, 1883: 62).

В целом следует признать успешность устряловской интерпретации – утверждаемая в качестве официальной версии, она оказалась принята большей частью общества: к 1860-м из общего употребления уходит почти совершенно представление о Западных и Юго-Западных губерниях как о «польских», они, в соответствии с устряловской версией, помещаются в рамках «Руси». И уже поверх этого «историографического плато» начнется другой процесс – усложнения устряловской концепции в виде «большой русской нации» (когда на смену гомогенизирующей концепции придет видение трех локальных народностей: «великорусской», «белорусской» и «малороссийской»; см.: Долбилов, 2010: 206 – 207) или же утверждения самостоятельности, напр., «украинской» нации.

Библиографический список:

1. Долбилов, М.Д. (2010) Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II / М.Д. Долбилов. – М.: Новое литературное обозрение.

2. Драгоманов М.П. (1883) Историческая Польша и великорусская демократия. – Женева.

3. Западные окраины (2006) Российской империи / Под ред. М.Д. Долбилова, А.И. Миллера. – М.: Новое литературное обозрение.

4. Зорин, А.Л. (2004) Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века / А.Л. Зорин. – М.: Новое литературное обозрение.

5. Когут З. (2004) Корiння iдентичност: Студiï ранньомодерноï та модерноï iсторiï Украïни. – Киïв: Критика.

6. Рябчук М. (2012) Русский Робинзон и украинский Пятница: особенности «ассиметричных» отношений // Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России: Сб. статей / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. – М., Новое литературное обозрение. – С. 447 – 477.

7. Устрялов Н.Г. (1847) Историческое обозрение царствования государя императора Николая I. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

8. Устрялов Н.Г. (1842) Начертание Русской истории для средних учебных заведений. – 4-е изд. – СПб.: Типография Штаба Военно-учебных заведений.

9. Устрялов Н.Г. (1839) Исследование вопроса, какое место в Русской Истории должно занимать Великое княжество Литовское? Сочинение Н. Устрялова, читанное на торжественном акте в Главном педагогическом институте 30 декабря 1838. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

10. Устрялов Н.Г. (1839a) Русская история. Ч. I: Древняя история. – 2-е изд., испр. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

11. Устрялов Н.Г. (1839b) Русская история. Ч. II: Древняя история. – 2-е изд., испр. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

12. Устрялов Н.Г. (1839c) Русская история. Ч. III: Новая история. – 2-е изд., испр. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

13. Устрялов Н.Г. (1839d) Русская история. Ч. IV: Новая история. – 2-е изд., испр. – СПб.: Типография Экспедиции заготовления государственных бумаг.

14. Устрялов Н.Г. (1836) О системе прагматической Русской Истории. Рассуждение, писанное на степень доктора философии Николаем Устряловым. – СПб.: Типография Л. Снегирева и Ко.

15. Христофоров И.А. (2011) Судьба реформы: Русское крестьянство в правительственной политике до и после отмены крепостного права (1830 – 1890-е гг.). – М.: Собрание.

16. Imperium (2010) inter pares: Роль трансферов в истории Российской империи (1700 – 1917): Сб. ст. / Ред. М. Ауст, Р. Вульпиус, А.И. Миллер. – М.: Новое литературное обозрение.

17. Kohut Z. (2003) The Question of Russo-Ukranian Uniti and Ukranian Distictiveness in Early Modern Ukranian Thought and Culture. – Edmonton; Toronto: CIUS.

Примечания:

Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

[1] В этом ракурсе расхожий афоризм «historia est magistra vitae» имел вполне конкретный – далекий от «историцистского» прочтения – смысл: «история» (в единстве прошлого и рассказа о нем) научала тому, как надлежит жить и действовать в современности, через прошлое раскрывалось понимание настоящего.

[2] Наиболее значимая современная работа, в которой обстоятельно рассматриваются исторические взгляды Устрялова в контексте истории идеологий и национализма: Kohut, 2003: 57 – 86; пер. на укр: Когут, 2004: 133 – 166.

[3] Характерным образом вера здесь трактуется как наследственное, народное и природное – что найдет свое пафосное выражение в последних строках цитируемого фрагмента соборного акта 1839 г.

[4] Показательно соединение династической и национальной аргументации – к данному аспекту мы вернемся чуть ниже.

[5] В речи, произнесенной в 1838 г., Устрялов сформулирует данный тезис следующим образом: «соединение Польши с Литовским княжеством имело самое решительное влияние на главный ход событий нашего отечества; с одной стороны, оно надолго отсрочило слияние западной Руси с восточною <…>; с другой стороны, оно вовлекло Польшу в пределы Русского мира: судьба ее так тесно была связана с судьбою Литовского княжества, что самобытное существование ее было невозможно, как скоро государство Ягеллонов вошло в состав Российской империи. Таким образом, событие, почти незаметное под пером наших бытописателей, было источником важнейших явлений нашей Истории: это был узел, который необходимо надлежало распутать; целые четыре века мы трудились над ним, - доколе ум Екатерины II не разрешил его» (Устрялов, 1839: 35 – 40).

[6] Описание «благоденствия» - мер, принятых к упорядочению «гражданского» положения Польши, ее финансов, развития промышленности и торговли и т.п. – см.: Устрялов, 1847: 96 – 100. Особо подчеркивается: «В доказательство чистоты своих намерений, Александр вверил управление делами царства таким людям, которых нельзя было подозревать в равнодушии к выгодам Польши: Наместником своим он назначил генерала Зайончека, старинного врага России, поседевшего в боях за свою отчизну, от Костюшки до Наполеона; но благородного душою и ценившего великодушие Государя. Министры были избраны также из числа самых ревностных Поляков. Выгоды России охраняли только два лица, Цесаревич Константин Павлович и действительный тайный советник Новосильцов <…>» (Устрялов, 1847: 94).

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67