В последнее время много говорят, в том числе и на страницах Русского Журнала, о том, как важно мыслить и действовать сообразно с "текущим моментом", не отставая от времени и не опережая его. Слов нет, для русского общества, всегда разрывавшегося между самым грубым догматизмом и не менее диким буйством фантазии, подобные призывы более чем кстати. Но мне в нынешних рассуждениях об "актуальном действии" все видится извечный русский вопрос: "Что делать?". Отчего же сегодня этот вопрос не ставят прямо, как прежде? Только ли из-за его почти анекдотической избитости? Или, может быть, так получается потому, что на общественной сцене не видно самого делателя или, говоря отвлеченнее, того, кто был бы готов взять на себя ответственность "субъекта исторических преобразований"? Появись такой уверенный в себе и ответственный коллективный деятель, он, несомненно, очень скоро вооружился бы и программой "своевременных действий". Не пора ли хотя бы в первом приближении разобраться с причинами отсутствия в сегодняшнем обществе (если оно еще существует) субъекта деятельности?
"Быть современным" - главный лозунг современной эпохи, каковая есть на самом деле эпоха современности или, на западный лад, модерна. Ее сущность и высшее упование со всей первоначальной резкостью выразились в кредо Артюра Рембо: "il faut etre absolument modernе" (нужно быть абсолютно современным). Это эпоха делает культ из "настоящего момента" - текучего, неуловимого, вечно исчезающего в темной бездне забвения. Поэтому она разрывает связь времен, упраздняет прошлое и требует открыться еще пустому, неведомому будущему. Она живет тем, чего "уже нет" и "еще нет". Она требует, иначе говоря, жить тревожной неопределенностью экзистенциальной свободы. Это эпоха авангардных партий и художественного авангарда, технических инноваций (каковые и являются сущностью техники) и "криков моды", культа молодости и скорости.
Между тем, легко заметить, что культ "современности" с его техницизмом и авангардизмом заключает в себе всю разрушительную силу нигилистического отрицания действительности. Именно жажда актуальности, побуждающая разум искать основание в самом себе и тем самым замыкаться в себе, с непрошибаемым упорством творит фантасмагории. Тот, кто настойчивее всех формулирует "актуальные задачи современности", - тот меньше всех понимает действительные качества момента.
Модернистский проект, утверждающий свою самоценность и самодостаточность, создает настоящее гетто эстетизированной негативности, новейшим и, кажется, высшим проявлением которого стал виртуальный мир электронных телекоммуникаций, мир современности par excellence, где удовольствие агрессивной, щекочущей нервы новизны оказывается единственным критерием истинности. Это мир постистории, постполитики, постметафизики и прочих пост- и мета-, превыше всего - мир постапокалиптический, который воистину пережил, вечно переживает собственный конец и познал откровение небытийности бытия: кто был всем, тот станет ничем...
Постмодерн - это, конечно, симптом самоисчерпания модерна, его историческая граница (ибо постистория есть не что иное, как история модерна). Философская траектория Хайдеггера от радикальной временности Dasein'a до "само-оставления", "предания себя" бытию (Gelassenheit) прочерчивает общее движение модернистского "мифа о современности". Менее известна, но в своем роде, быть может, еще более показательна сходная эволюция Эрнста Юнгера от прославления "стальных гроз" войны (то есть апогея нигилистического техницизма) до смирения перед высшей цельностью Земли-Матери. Речь идет о движении от мифа технического триумфа (на поверку - самоубийственного) к самой мифичности жизни (животворной), от самовозрастания к самопревращению, от жажды лучшего будущего к исканию иного настоящего (З.Бауман). Логический конец этой эволюции - совпадение виртуальности и чистой имманентности жизни, отмеченный Ж.Делезом, или признание неустранимости и даже, страшно сказать, спасительности "непоправимого" в бытии - профанного существования (Дж.Агамбен).
Одним словом, с переходом к позднему модерну случилось то, чего так желал и одновременно боялся Фауст: мгновение остановилось. В этом событии часто видят поглощение пространства временем, "детерриториализацию" культуры. Между тем есть не меньше оснований говорить и об обретении временем, стянутым в мгновенность явления, свойств пространства. На экране дисплея, вовлекающего зрителя в электронную игру или виртуальное reality-show, в то или иное "актуальное событие", перед нами воочию развертывается структура мгновения. Но плоскость экрана выявляет глубину мгновения и, следовательно, присущий ему иерархический строй. Эта иерархия обусловлена тем, что абсолютный характер мгновения как безусловная "таковость" бытия извечно отсылает к самому себе, делает существование актом самовоспроизведения, безупречного самоуподобления, и следовательно, - непреходящим событием. В таком случае жизнь переживается как бесконечная серия вариаций неизреченной темы, череда отблесков и следов отсутствующей реальности, нескончаемая "кажимость", которая, впрочем, отнюдь не противопоставлена чему-то "истинно сущему". Здесь вещи сводятся к своему пределу, чистой качественности, которая возможна благодаря чистому различению, уже неотличимому от высшего единства.
Цивилизация Дальнего Востока, основанная как раз на подобной идее всевременного мгновения, не знает столь мучительной для Запада коллизии неразменной "подлинности" и ее "подобия". Классический образ времени на Востоке - плывущий в воздухе колокольный звон, который человек, способный вслушиваться в мировую гармонию, слышит прежде, чем он начинает звучать, и после того, как физический звук растает. Соответственно, актуальность в восточной мысли рассматривалась как не-представимое пространство стратегического действия, которое предполагает отношения победителя и побежденного. А побеждает здесь тот, кто способен утончить свое восприятие, развить свою чувствительность до способности воспринимать мельчайшие "семена" явлений и постигать природу момента в его изначальном смысле momentum'a, то есть "первичного движения", изначального "импульса" жизненных метаморфоз. Усилие прояснения тончайших различий в мировом потоке событийности и есть духовный подвиг по-китайски: оно требует полного "оставления", "опустошения" себя и возвращения к истоку всех событий - возвращения, так сказать, к самой возвратности бытия. В отличие от греков, китайцы не тешили себя надеждой "схватить удачу за вихор" - хотя бы по причине отсутствия субъекта, могущего это сделать. Они учили мудрости следования необоримой "силе обстоятельств", на-следования Неизбывному. Речь идет в таком случае об этически значимом моменте как открытии себя полноте свершения, и следовательно, о должном событии, которое содержит внутри себя условия своего возобновления, несет в себе прошлое и будущее.
Итак, подлинная актуальность оказывается не чем иным, как свершением, в котором преодолевается односторонность субъективной или объективной длительности. Это свершение есть, говоря словами Делеза, "действие, адекватное вечности", бесконечная действенность, пронизывающая конечные действия. Структурно оно предстает отношением вечно длящейся реализации (телесный опыт, привычка, общественные институты) и мгновенной актуализации, данной в жизни духа. Такая структура соответствует в китайской традиции понятиями синь хуэй - "сердечной встречи" и ши цзи ("время импульса"), более всего соответствующего английскому слову timing. Умение всегда поступать своевременно - главное свойство мудрости. Но поступать своевременно означает здесь пребывать в истоке всех явлений, предвосхищать все события в мире и поэтому исподволь их направлять. Управление в китайском понимании и есть такое скрытое исправление мира. Мудрый, по слову Лао-цзы, "изготавливается прежде других" и "умеет рассеивать то, что еще не проявилось".
Феноменологически же время как свершение есть длительность (всегда снятая, символическая) между зарождением и завершением события (по-китайски: "голова" и "хвост" события). Такая длительность, впрочем, опознается как бесконечно тонкая щель бытия, пустота мирового средоточия, дающая, подобно магнитному полю, ориентацию всем вещам и тем самым преобразующая вещи в непреходящие типы. Еще одна характеристика времени свершения - недвойственность (в действительности соответствующая образу бесконечно малого круговорота) виртуального и актуального измерений существования. Поздние китайские мыслители говорили в этой связи о "круговороте неуловимой точки духовной просветленности". Что заставляет вращаться этот круг "сокровенного резонанса", предвосхищающий движение всего мироздания? Сила того, как бытие есть, сила бытийности бытия, безусловной "таковости" всего сущего.
Из этих заметок можно сделать, по крайней мере, два примечательных вывода. Переход к позднему модерну, во-первых, возвращает современности наследие великих духовных традиций и, во-вторых, заново открывает этическое измерение человеческой практики. Кто ответит на вызов времени свершения? Кто бы он ни был, это будет как раз тот, чье имя останется неизвестным, а подвиг будет бессмертным.