Со-небытийность, или власть Мордо

Умел же сказать мудрый Конфуций: "Человечный муж радуется горам". На первый взгляд кажется странным: почему именно горам? Горы от всего собственно человеческого отстоят как раз дальше всего. Но на самом деле сказано очень точно. Человек только и становится самим собой, повернувшись лицом к вечности и освободившись от всего "слишком человеческого". Человеку назначено идти к Небу. И природа его, главное его призвание на этой земле - уравнивать несопоставимое и соединять несходное.

Где те весы, на которых взвешивают несравненное? Тут материя не количественная, измерению не поддающаяся. Здесь мы имеем дело не с "что", а с "как", с чистой качественностью бытия, которая не имеет предметного содержания, но не существует вне предметов, как пустота зеркала не существует вне выявляемых ею вещей или динамизм воображения не отделен от рождаемых им образов. "Es gibt Nichts ausser den Ganzen", - говорит Ницше: "ничто вне целого". Звучит двусмысленно: то ли нет ничего вне мира, то ли помимо всего есть какое-то Ничто. Подозреваю, что оба утверждения ложны: ничто вне целого существует как самоопустошающаяся и потому все вмещающая в себя пустота, каковая по определению никогда не пуста, но в своем пределе оказывается предельной наполненностью, неисчерпаемым разнообразием мира. Как говорят буддисты, "пустота не пуста - вот истинная пустота". Бытие пустоты есть бесконечное ускользание от себя - самое естественное и безусловное Событие, предваряющее и, более того, дающее быть всем перипетиям бытия. Никогда не данное, вовек неопределимое, оно отдается в мире бесконечным эхом самоподобия. Оно - внутренняя преемственность всех явлений, ни на что не похожая, но безошибочно узнаваемая. Таков же язык восточных религий: упраздняющий все значения, сжигающий слова для того, чтобы выявить чистую качественность бытия, всепроницающую со-бытийность мирового круговорота: "Великий Путь непроходим", "Великий квадрат не имеет углов"... И равным образом напомнить об истинах житейской мудрости - каждому понятных, но не поддающихся доказательствам: "Великое искусство выглядит неумением"... Этот буйный, зашкаливающий за все рамки стиль мистической аскезы (за что предали инквизиции Майстера Экхарта и задавили юродствующих в Московской Руси) органически встроен в буддийское мировоззрение и запечатлен в самых популярных персонажах буддийского пантеона - в Толстобрюхом Милэ, чудаковатых чаньских старцах, блаженных монахах Будае и Цигуне и пр.

В мире, выявляемом пустотой, все бытийствует по своему подобию, все существует воистину, не будучи тождественным ничему, обнажая в себе нечто себе несоразмерное. Как в строках Басё:

"От сосны мы узнаем событие сосны (т.е. что значит быть сосной).

От бамбука узнаем, что значит быть бамбуком..."

Таковость существования ни в чем не выражается и даже не обозначается, а только, так сказать, преломляется в обстоятельства-эпифонемены, подобные пустой тени, отблеску, эху, отчужденному следу или прихотливой вязи, декору жизни, орнаменту вещей. "Пустота - она же цвет", "свет обрамляется тенью" - гласят классические буддийские определения истины. В недвойственности пустоты и образа творится пространство духовного опыта, разыгрывается вся драма культуры с ее иерархией и взаимными подстановками внешнего и внутреннего, фасада и тыла, возвышенного и низменного, всеобщего и конкретного, святого и профанного.

Неудивительно, что буддизм с его философией пустотного самоподобия во всех колонизованных им странах не вытеснял местные, "культурно-субстанциальные" традиции, но вступал с ними в сложные отношения симбиоза. Он притязал на опыт духовного просветления, т.е. на событие в его абсолютной значимости - неприметное и неуловимое в океане мировых метаморфоз. В конечном счете такое событие неотличимо от простейшей данности жизни - по сути, беспредметной или, точнее, до-предметной. Оттого же идеал просветленности не только не исключал, но прямо предполагал бесконечное разнообразие зримых проявлений божественной реальности. Он не существует вне конкретных событий мироздания, каковые, впрочем, в его свете оказываются пустыми, отблесками верховной пустоты.

В итоге принцип самоподобия утверждает иерархию абсолютного и конкретного измерений события. Это относится, разумеется, к самому буддизму с его необъятным пантеоном божеств и поразительным разнообразием духовных практик. Но тот же принцип распространяется и на отношения буддизма с местными религиями: буддизм и бон в Тибете, буддизм и даосизм в Китае, буддизм и синто в Японии... Повсюду локальные религии освящают некую субстанцию жизни, ее энергию или силу ( ла в Тибете или ци в Китае), но образуют сложную иерархию культов, осеняемую буддийской идеей пустоты. А буддизм, вбирая в себя местные культы, в известном смысле оправдывает их и отчасти даже в них растворяется. Эта оригинальная и в своем роде очень прочная религиозная система в равной мере утверждает и преемственность, и разрыв между отдельными религиозными традициями подобно тому, как понятие "таковости" бытия может обозначать одновременно и универсальный принцип бытия, и уникальное качество существования. Буддизм с его пустотой и субстанциальность местных религий, накладываясь друг на друга, оказываются взаимно как бы мнимыми, призрачными величинами. Но в алгебре духовного опыта наложение двух мнимостей утверждает нечто безусловно реальное и истинное...

Лет двадцать назад, в пору расцвета постмодерна, в Америке было в ходу замысловатое, даже нелепое словечко co-nonbeing, со-небытие. Слово хоть и странное, но удачно описывает природу чистого события. Правда, было бы точнее усилить его качественное измерение и говорить о со-небытийности. И притом помнить о символической природе самого понятия "небытийности", отразив это обстоятельство на письме, скажем, таким образом: со-(не)бытийность. Таково имя самой естественной и одновременно самой утонченной реальности, самого прочного единства природного и культурного, человеческого и божественного.

Святые горы на Востоке служат наглядной иллюстрацией этого единства. А среди таких гор самым большим открытием последних лет стала для меня главная священная гора Восточного Тибета Мордо, что в окрестностях городка Даньба. В этой местности живут тибетцы особой этнической группы цзяжун со своим диалектом, особым стилем одежды и архитектуры, своим легкоузнаваемым фенотипом. Местные женщины славятся красотой, а мужчины - храбростью. Среди добротных, из крупного камня выложенных в три-четыре яруса домов с плоскими крышами и бело-желтыми стенами стоят высокие и узкие защитные башни, помогавшие местным жителям успешно отбиваться от нападений могущественного врага с востока. Под стать красивым и радушным обитателям этого края его природа: глубокие ущелья с водопадами и бурными реками, через которые переброшены висячие мосты, облака, клубящиеся над отвесными скалами, густые леса на горных склонах. Не пейзажи, а застывшая симфония.

Культ горы Мордо уходит корнями в незапамятные времена и первоначально находился в ведении древней религии тибетцев бон. Позднее, с VIII века, сюда стали приходить буддийские подвижники, которые завели здесь пещеры для медитации, а потом и небольшие монастыри, так что гора уже давно является общим достоянием буддистов и бонцев. Есть у горы и свой божественный патрон, персонаж в своем роде примечательный. Легенда гласит, что однажды духи всех 99 999 гор Тибета собрались на общее собрание, чтобы установить для каждого его чин. Дух Мордо прилетел позже других и уселся на единственное свободное место председательствующего, после чего в диспуте с остальными богами доказал свое превосходство в знании священных книг. А когда он вернулся на свою гору, ему пришлось отстаивать свое право на обладание святым местом в вооруженном поединке с другим претендентом. Дух Мордо благородно предложил противнику нападать первым и с легкостью отразил все 108 - священное число! - ударов его гигантского меча. Паломники, поднимающиеся на гору, еще и сегодня видят их следы на горных склонах. А бог Мордо стал олицетворением самого любимого тибетцами идеала героя-эрудита.

Гора Мордо не очень высока: ее главный пик едва превышает отметку 4800 м над уровнем моря. Но это как раз то, что нужно для священной горы, которая во всех своих формах и свойствах должна являть единство и даже взаимное проникновение человеческого, природного и божественного. Физическая топография горы имеет свою сакральную топику, ее поверхность усеяна следами духовного подвига святых людей и всевозможными теофаниями, т.е. образами божественной реальности: пещеры великих аскетов и "блаженных небожителей", о которых сообщают выцветшие надписи на прибитых к деревьям табличках (сами пещеры не всегда видны физическим зрением), следы рук и ног "живых будд" былых времен, святые камни, родники и деревья, проступающие на камнях нерукотворные лики богов, свастики, мантры и целые фразы из сутр - самое наглядное свидетельство нераздельности божеского и мирского, ну и, конечно, святости этой "снежной страны", как называют свою родину тибетцы. Ближе к вершине есть и святое озеро, в спокойной глади которого, как положено для таких озер в Тибете, время от времени появляются разные чудесные картины: прекрасные дворцы и монастыри, какие бывают только в Шамбале, безбрежное море, тучные пастбища со стадами баранов и яков... Волшебный мир, который, как и подобает миру подобия, миру избыточного бытия симулякров, даже более реален, чем физическая действительность. Виртуальное бытие - главное открытие постмодерна - сходится с фантомной природой просветленного видения.

Природа Мордо, как может, подыгрывает этой восхищенности сверхреальным. В ущельях фантастические скалы нависают над головой путника, вековые сосны на обрывистых склонах поросли сочным мхом и гигантскими грибами, воздух пьянит ароматами горных трав, со всех сторон брызжут и устремляются вниз хрустальные потоки, солнечные лучи искрятся в водяной пыли водопадов, в глубоких пропастях, прямо под ногами, ревут и мечутся ручьи, и от этого непрекращающегося оргазма природы порой идет кругом голова. Гора Мордо - существо живое и властное, распущенности не терпит. Достаточно громко засмеяться или обнажиться до непристойности, как в ясном небе вдруг соберутся свинцовые тучи и из них на голову святотатцу грянет ливень или, еще того хуже, град с голубиное яйцо. Не видать тогда ему вершины. Праздный путешественник должен трижды подумать, прежде чем решиться восходить на Мордо.

В молельном зале небольшого храма у подножия горы, где огоньки лампад трепещут перед выстроившимися в ряд статуями будд и тускло отливают золотом висящие напротив святые лики, льется размеренная речь местного "живого будды", знатока и почитателя Мордо. Смысл его проповеди прост, но глубок: Мордо, утверждает он, в полноте своих физических свойств есть не что иное, как исчерпывающе полное выражение духовной истины, поэтому на ней нельзя трогать ни одного камня, не говоря уж о строительстве канатных дорог и туристических центров. Вот она, главная идея Востока: мир в целом и есть тень, подобие духовной реальности, Земля несет в себе свое Небо. Чего же удивляться тому, что на камнях то и дело проступают небесные образы? В сущности, эти образы пребывают в каждом камне и даже песчинке.

За окном храма чернеет непроглядная тибетская ночь, моросит бесконечный дождь. Где-то недалеко в этой чернильной тьме стоит повязанный красной лентой волшебный камень, который когда-то принесла сюда река с вершины горы. На камне каждый местный житель легко различит образы Будды и милосердной бодхисатвы Гуаньинь, а рядом, чуть пониже, изображение самого бога горы. На то он и святой камень, чтобы наглядно указывать чины святости.

А в это время на вершине горы, в маленьком приюте с домашним храмом бонский лама читает сутры, монотонно стуча в барабан. Его молодой послушник разжигает из еловых веток священный огонь, отгоняющий злых духов, подкладывает в печь щепоть муки, дует в священную раковину и отбивает перед огнем три земных поклона, протяжно выкрикивая праздничный клич местных тибетцев: "А-ха-ло! Я-нам-сё!"

Потом он и его младшая сестра - хрупкая, тихая, изумительно красивая девушка - прислуживают двум буддийским монахам-паломникам. Эти брат и сестра живут на горе круглый год. Живут в крайней скудости, почти без денег, даже без зимней одежды, без радио, без книг. Все их чтение - несколько бонских сутр. Лишь изредка кто-то из них спускается в ближайшую деревню за самыми нужными товарами. Они живут здесь потому, что считают своим долгом блюсти древние бонские обычаи и строго исполнять все бонские ритуалы, к которым местные жители, надо сказать, особо привязаны. Вот и Мордо крепко держит своих насельников. А еще пустынный верх горы - один из последних, редких уже оплотов самостоятельности древней бонской религии, давно задавленной буддизмом. Благо, вокруг приюта - целое скопление "саморожденных", как здесь говорят, святилищ: чуть ли не на каждой скале святые лики, письмена, свастики, отпечатки рук, святые деревья с волшебными дуплами и пр. Все вокруг живет, все дышит, все напоминает о просветленности сознания и духовном блаженстве. И в своей "саморожденности", бесконечном само-воспроизведении все свидетельствует о неизмеримой глубине само-подобия и вечнопреемственности духовной жизни.

Буддийские гости посмеиваются над юным бонцем: "Какая в вашем бон мудрость! Ты хоть сутры какие-нибудь знаешь?" Просят послушника почитать наизусть сутры, показать свои знания. Юноша встает, начинает декламировать. Поначалу робеет, пару раз запинается, потом его голос крепнет и уже уверенно чеканит малопонятные магические фразы. Непостижимым образом висящая в кухне, единственная на весь приют электрическая лампочка вдруг разгорается ярче, а когда чтец умолкает, снова меркнет. Ламы удовлетворенно кивают головой, а паренек выходит за порог комнаты и долго смотрит в непроглядную тибетскую ночь, где шумит нескончаемый дождь...

Ничто не дано. Ничего не решено. Одно живое тело Будды спонтанно и бесконечно воспроизводит себя в своих неисчерпаемых метаморфозах.

Вечность бескрайних пространств падает на землю каплями невидимого дождя.

Даньба - Москва

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67