Продолжение. Начало здесь: Часть I
На похоронах Политковской были представлены три основные силы, стоявшие за режимом Ельцина. Две из них (дань обязательному лицемерию): Запад в лице американского, английского и немецкого послов и олигархи par personne interpose e (через подставную персону) в лице Чубайса, для многих россиян еще более ненавистного, чем сами олигархи (как их сводник); третья, охваченная подлинным горем, потерпевшая крушение "совесть нации" - либеральная интеллигенция - ждала снаружи. В 1991 году из всех внутренних групп именно эта прослойка больше всех помогла Ельцину прийти к власти, уверенная в том, что тем самым дарует России политическую свободу. Сплотившись вокруг президента в начале 1990-х годов, она занимала многие важные для принятия решений позиции - и она же обеспечила решающую демократическую легитимацию последнего этапа правления Ельцина. После 1917 года интеллектуалы никогда не играли такой важной - может быть, даже центральной - роли в управлении страной.
Что стало с этой интеллигенцией пятнадцать лет спустя? Если взглянуть на ситуацию с экономической точки зрения, то многие ее представители пали жертвами ими же накликанной свободы, когда рынок проник в сферу их профессиональной деятельности. При советской системе университеты и академические институты неплохо финансировались; такие учреждения, как издательства, киностудии, оркестры, получали существенную государственную поддержку. За эти привилегии приходилось платить: подстраиваться под цензуру, заполнять свои тексты "водой" и т.п. Но давление, оказываемое политическим контролем, позволяло сохранять в чистоте дух оппозиции, питавший русскую интеллигенцию с 19-го столетия и на протяжении многих десятилетий фактически служивший raison d'etre (смыслом ее существования).
С приходом неолиберализма весь этот универсум внезапно рухнул. В 1997 году бюджетные отчисления на образование были урезаны до одной двенадцатой доли от позднесоветских отчислений. Количество ученых уменьшилось почти на две трети. Россия тратила на образование всего 3-7 процентов от своего ВВП - меньше, чем Парагвай. Зарплата преподавателей вузов стала мизерной. Всего пять лет назад университетские преподаватели получали $100 в месяц, что заставляло их "вертеться", чтобы сводить концы с концами. Ситуация со школьными учителями еще хуже: даже сегодня средняя заработная плата в сфере образования составляет всего две трети от среднего заработка по стране. По данным самого Министерства образования, лишь 10-20 процентов российских высших учебных заведений сохранили советские стандарты качества подготовки специалистов. Государственное финансирование покрывает менее трети расходов вузов. Взятки за сдачу экзаменов стали привычным делом. В прессе и в издательской сфере, которые переживали период бурного роста в годы перестройки, уровень оборота и продаж резко снизился после 1991 года, когда взлетели цены на бумагу и читатели потеряли интерес к общественным событиям. "Аргументы и факты", которые были при Горбачеве самым массовым еженедельным изданием в стране, выпускались в 1989 году тиражом 32 миллиона экземпляров; теперь их тираж снизился до трех миллионов.
Какое-то время даже при снижающихся тиражах в лучших газетах печатались живые и разнообразные репортажи и комментарии, в которых многие хорошие журналисты оттачивали перо и завоевывали признание. Но когда при дворе Ельцина обострилась борьба кланов, в связи с чем давление противоборствующих олигархов на прессу усилилось, в массмедиа стала стремительно распространяться коррупция, принявшая форму разного рода "заказухи" - от сливов и компромата до подобострастной пропаганды во славу существующего режима. В такой атмосфере пошла игра на понижение, в которой самые вульгарные таблоиды, развернувшие охоту за сенсациями и знаменитостями, одержали предсказуемую победу над серьезной журналистикой. Кроме того, печатные издания в целом проигрывали в конкурентной борьбе с телевидением. Начиная с периода перестройки телевидение динамично развивалось, оно усердно потрудилось на ниве пробуждения и мобилизации общественного мнения, сыграв ключевую роль в свержении старого порядка в августе 1991 года; российское телевидение той поры отличалось высоким уровнем профессионализма и общественных амбиций. Однако и его захлестнула волна коммерциализации: наиболее рейтинговые программы очень быстро опустились до уровня самых невзыскательных американских образцов. Среди образованных людей отвращение к этому средству массовой информации достигло такого накала, что сегодняшняя Россия является, по-видимому, единственной страной в мире, где в ответ на вопрос, касающийся какой-нибудь телепередачи, постоянно слышишь (эта фраза произносится с особой презрительной интонацией, словно речь идет о чем-то само собой разумеющемся): "У меня дома нет телевизора".
Все это послужило серьезным деморализующим фактором для интеллигенции, которая, что бы там ни говорилось "на кухнях", никогда не ставила под сомнение свою роль культуртрегера. Но в связи с упадком задыхающихся от недофинансирования университетов, вульгаризацией прессы и инфантилизацией телевидения ситуация изменилась. Впервые в истории России деньги стали главным арбитром ценности интеллектуального труда. Неумение зарабатывать рассматривается теперь как признак неудачника, свидетельство того, что человек неспособен творчески приспособиться к требованиям новой, конкурентной среды. Выбитые из колеи безденежьем, окруженные соблазнами успеха, многие профессиональные ученые и художники ушли в предпринимательство, нередко сомнительного, а то и противозаконного свойства. Так начинали и некоторые олигархи. Зрелище этой специфической миграции в мир теневых денежных операций и торговых сделок, "политической технологии" (проведение электоральных кампаний и манипуляции результатами выборов) и стрижки купонов, в свою очередь, повлияло на тех, кто почувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Многие классные специалисты - ученые, технологи, программисты - получили высокооплачиваемую работу за границей. При таких условиях те общие ценности, которые некогда отличали традиционную русскую интеллигенцию и обеспечивали ее относительное единство, подверглись коррозии, ощущение коллективной идентичности существенно ослабело.
В результате культурная сцена выглядит сегодня более фрагментарной и разрозненной, чем когда-либо раньше. Развал существовавшей в советские времена централизованной системы распространения книг и периодических изданий создал большие трудности для независимых издателей, оставив всю территорию страны, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, на откуп четырем-пяти большим коммерческим издательствам, владеющим собственными торговыми сетями в провинции и выпускающим преимущественно макулатуру вместо учебников, на которые им выделены по контракту деньги правительством. Самым значительным литературным проектом является, безусловно, "Новое литературное обозрение" (НЛО), основанное в 1992 году; сегодня это ведущий литературный журнал, располагающий к тому же небольшим издательством, которое выпускает в год около 75 названий книг - от художественных до научных (по гуманитарным дисциплинам). Основанное и управляемое Ириной Прохоровой (сестрой магната, являющегося партнером Потанина по "Норильскому никелю"), НЛО издает также культурно-политический журнал "Неприкосновенный запас", служащий форумом для интеллектуальных дебатов (один из последних номером журнала - знак времени - посвящен теории моды). Проект НЛО можно считать самой продвинутой попыткой создать на рубеже прошедшего столетия нечто подобное культурной среде Серебряного века: в результате получился некий оазис рефлексии в постоянно расширяющейся глянцево-гламурной пустыне. Благодаря такому подходу НЛО остается анклавом независимости, либеральным по духу, но отстраненным от политической злобы дня. Слева от него (по условному политическому спектру) располагаются независимые маленькие издательства, мобильные и, конечно, зачастую недолговечные; среди них встречаются и радикальные адепты контркультуры. В центре Москвы, в самом средоточии новой российской, выставленной напоказ роскоши, на втором этаже дома на боковой улочке, незаметной за сияющей витринами Тверской, ютится скромный книжный магазин "Фаланстер", соответствующий своему фурьеристскому названию: постеры с изображением Уго Чавеса, переводы книг Че, биографии Бакунина и, наконец, последняя новинка - русское издание шедевра Дейчера, трилогии о Троцком; и все это - среди разнообразной серьезной гуманитарной литературы.
Выйдя из "Фаланстера", неизбежно попадаешь на Тверскую, где задают тон выстроившиеся в ряд бутики и дорогие магазины. Культура капиталистической реставрации - и это выглядит вполне логично - оглядывается назад, на вещный мир позднего царизма, аляповатая символика которого встречается на каждом шагу. Москва сохраняет свою осеннюю, "декадентскую" красоту, хотя, как это происходит повсеместно - что в Веймаре, что в Праге, - реставрация придает старым зданиям внешний глянец, который скорее огрубляет, чем оживляет их вид. В итоге центр города окутан смогом китча, как старая медаль в засаленной обертке. Москва превратилась в мировую столицу дурного вкуса, где даже постмодерн выглядит карикатурой на себя самого. Вся эта физическая мишурность отражает доминирующий ландшафт воображения. За короткое время Россия переполнилась артефактами массовой культуры, зацикленной на сфальсифицированных версиях династического прошлого. Самый успешный автор страны, Борис Акунин, пишет детективные романы, действие которых происходит во второй половине 19-го - начале 20-го века. Среди других славных подвигов героя этих романов, честного следователя Эраста Фандорина, - раскрытие заговора, связанного с шантажом царской фамилии накануне коронации Николая II.
С 1998 года было продано свыше 15 миллионов экземпляров серии романов о Фандорине; естественно, появились и их экранизации, в том числе коммерчески успешные. В фильме по роману "Государственный советник", в котором Фандорин спасает трон, одну из главных ролей исполняет любимец российской публики, актер и режиссер Никита Михалков, ярый монархист, сыгравший Александра III в своем патриотическом блокбастере "Сибирский цирюльник". Михалков не относится к интеллектуальной элите, но и Александр Сокуров, имеющий репутацию высоколобого интеллектуала, воспроизводит сходные настроения в своем фильме "Русский ковчег", где надменный, хотя и словоохотливый маркиз де Кюстин ведет через залы Эрмитажа разношерстную компанию исторических персонажей и камера, разворачиваясь на 360°, следует за ними на едином дыхании, без монтажных стыков, вплоть до сентиментальной сцены последнего бала, данного царем накануне трагического финала - эпизода, достойного сериала о принцессе Сисси. (В фильме "Солнце", еще более впечатляющем с точки зрения операторской работы и еще более слащаво-сентиментальном, Сокуров рисует императора Хирохито человеком, исполненным спокойного достоинства и человечности; естественно, он приходит к взаимопониманию с мудрым Макартуром.)
Доминирующий в сегодняшней России дух пошлости витает над всей художественной продукцией от более или менее низкопробного чтива до произведений, заигрывающих с эстетскими формами, но именно массовая литература является наиболее показательной для понимания процессов, происходящих в культуре в целом. Характерен в этом плане тот факт, что фандоринская серия написана вовсе не российским Гришемом или Кингом. Борис Акунин - это псевдоним серьезного филолога и переводчика японской классики Григория Чхартишвили, на которого, по его собственному признанию, оказали влияние такие писатели, как Грибоедов, Лермонтов, Толстой и Достоевский; его герой совмещает в себе черты Чацкого, Печорина, Андрея Болконского и князя Мышкина, хотя не обошлось и без воздействия Джеймса Бонда.
Кокетливо примерив на себя роль "сегодняшнего Проппа", Акунин взялся проиллюстрировать своим творчеством 16 поджанров детективного романа и 16 типов характерных для него персонажей. Необычайно успешное чтиво, позиционируемое на рынке как серьезная литература и созданное писателем, обладающим высокой филологической культурой, можно было бы считать абсолютной аномалией для Запада, если бы не единственное исключение - бестселлер Умберто Эко. Существует, однако, более близкая параллель - не с Западом, а с Востоком, для которого характерен пример китайского писателя Джин Йонга (Jin Yong), автора бестселлеров о морских баталиях, издающихся астрономическими тиражами, и одновременно обладателя всевозможных ученых степеней и высоких должностей в университетах КНР. Этот образец весьма показателен для России: высоколобые интеллектуалы срывают банк на поле низкопробной литературы; и Акунин не одинок в такой стратегии, это - одно из проявлений налаживания отношений между интеллигенцией и рынком.
Бедность всей этой ретроцаристской культуры лишний раз свидетельствует о невозможности сколько-нибудь значимого восстановления мира Романовых. Капитализм, грубый и неотесанный, уже нарождался в недрах старого порядка, но сам этот порядок до конца оставался патриархальным: в нем доминировали не торговцы или промышленники, а дворяне и землевладельцы. Не сохранилось живой памяти, которая связывала бы современность с этим прошлым: оно слишком непохожее и отдаленное, чтобы стать чем-то б ольшим, нежели китчевый реликт. С другой стороны, советское прошлое остается слишком близким и тоже "неуправляемым", но уже по другой, прямо противоположной причине. За немногими исключениями интеллигенция в целом его отвергает. Однако население в этом плане разделено: наиболее принципиальны расхождения между теми, кто сожалеет о распаде СССР, и теми, кто его приветствовал; но есть еще и те (и, возможно, их большинство), кто не может выработать однозначного отношения к этому событию. Советский Союз не был Третьим рейхом, и в России не наблюдается ничего похожего на Vergangenheitsbewaltigun (преодоление) по немецкому образцу. Ситуация в культуре предельно осложняется сохраняющейся в социальной памяти напряженностью, которая приводит к избирательной амнезии.
Разумеется, эта напряженность не заставила искусство замолчать. Литература, ставящая перед собой более серьезные задачи, чем рядовая беллетристика, никогда не уклонялась от осмысления советского опыта. Однако начиная с 1990-х годов его воспроизведение стало так или иначе "развоплощаться", подчиняясь тенденциям, охватившим текущую массовую литературу. В русской художественной прозе всегда присутствовала тяга к сверхъестественному, отсюда - сильная струя фантастики, гротеска и утопии; к этой линии принадлежали не только Гоголь и Булгаков (наиболее влиятельные на сегодняшний день мастера), но и такие разные фигуры, как Чернышевский, Лесков, Белый, Замятин, Набоков, Платонов и другие. Но в нынешних версиях этой традиции наблюдается и нечто новое: читателю приходится иметь дело с коктейлем из гетерогенных жанров и хронотопов альтернативной реальности, с провокацией, направленной на depaysement [пространственно-временное перемещение; отсылка к "технике перемещения" Леви-Стросса (см. "Печальные тропики"). - прим. перев.]. Однако такое формальное новаторство, какими бы сильными средствами воздействия оно ни обладало, оставляет объекты изображения практически незатронутыми. Эта техника позволяет поместить коммунистическую и посткоммунистическую реальности в одном континууме. В романе "Чапаев и Пустота" ( Clay Machine-Gun - в английском переводе "Глиняный пулемет"), самом лиричном произведении Виктора Пелевина, в одном хронотопе располагаются чекисты времен Гражданской войны, участники расстрела Белого дома и члены современной российской мафии, что позволяет им всем вместе пуститься в пляс и смешаться в единой фантасмагории. Такая литература в лучшем случае восхищает нас как образец великолепной акробатики. Но, при всей ее сатиричности и игривой саркастичности, она слишком легковесна, чтобы оказать воздействие на глубинные структуры нашего восприятия прошлого.
Положение дел в научном мире - это особая история. В этой сфере напряженность в общественных настроениях привела к тому, что советский опыт оказался словно бы укрытым за семью печатями от серьезных размышлений и исследований, как местность, зараженная радиацией. Университетские ученые предпочитают концентрировать внимание на эпохах, предшествовавших революции. В этом отношении показательна ситуация с ведущим специалистом по сталинскому периоду Олегом Хлевнюком. Молодой партийный историк впал в нищету с развалом СССР и лишь случайно был избавлен от необходимости попытать счастья в бизнесе: Бирмингемский центр изучения России и Восточной Европы (Birmingham Centre for Russian and East European Studies) заключил с ним контракт. Через пятнадцать лет он все еще зависит от западных грантов. "История ГУЛАГа" была опубликована Йельским университетом и переведена на несколько западных языков. Звучит неправдоподобно, но это факт: русского издания этой книги до сих пор не существует.
Интересен и случай Никиты Петрова, человека другой, в чем-то противоположной поначалу, судьбы. Он был молодым диссидентом, одним из основателей "Мемориала", правозащитной общественной организации, созданной в эпоху гласности. Позднее этот радикальный демократ стал членом комиссии, назначенной Ельциным для подготовки показаний к суду над КПСС как преступной организацией, и получил доступ к секретным архивам органов безопасности, чем и не преминул воспользоваться в научных целях. Его последняя книга - биография председателя КГБ при Хрущеве Ивана Серова (Н.Петров. Первый председатель КГБ Иван Серов. - М.: Материк, 2005). Сегодня "Мемориал" представляет собой слабую тень прежней организации: за ним уже не стоят серьезные политические силы, это просто "остаточный" институт, финансируемый Западом и работающий в условиях полного равнодушия (если не враждебности) со стороны российского населения. Что касается исследований, то с середины 1990-х годов наиболее важные архивы были по большей части закрыты (так, из личных бумаг Сталина можно получить в день всего десяток страниц, ничтожную толику того, что накопилось за тридцать лет его правления); бюрократы среднего звена чинят всяческие препятствия изысканиям, которые могли бы бросить вызов новому национализму. Фактически, отмечает Петров, сейчас наблюдается очень слабый интерес к критическим исследованиям советского прошлого: разоблачение преступлений сталинского режима не производит на людей ни малейшего впечатления. Его главная работа о Ежове, написанная в соавторстве с немецким ученым Марком Янсеном, поразительный портрет человека и его времени, так и не нашла издателя в России. Неужели вся проблема в стоимости перевода? По мнению Петрова, дело объясняется, скорее, общественными настроениями, пронизанными безотчетной ностальгией по сталинизму. По его словам, в 1991 году нельзя было себе представить, что такие перемены в общественном сознании вообще возможны.
В экономическом, культурном и психологическом отношении российская интеллигенция была за последние пятнадцать лет отодвинута на задворки общественной жизни. Сам этот термин теперь отвергается теми, кому он представляется слишком нагруженным ассоциациями с общей идентичностью и революционным прошлым: многие современные мыслящие люди предпочли бы заменить подозрительный традиционный термин интеллигент неологизмом интеллектуал - словом со здоровой американской родословной, дабы нынешний свободомыслящий индивид мог отмежеваться от коллективных призраков прошлого. Такое отмежевание имеет долгую историю: оно восходит по меньшей мере к обличению радикальной интеллигенции в знаменитом сборнике "Вехи", который был своего рода симпозиумом литераторов, пытавшихся осмыслить опыт революции 1905 года; этих людей назвали бы сегодня неоконсерваторами, хотя тогда почти все они считались либералами. Ныне вопрос о самоидентификации интеллигенции стоит очень остро, но критические размышления о ее исторической роли можно найти преимущественно в либеральных журналах (см., например, дискуссию, развернувшуюся прошлой осенью в соответствующем номере "Неприкосновенного запаса"). Дело в том, что контекст этих размышлений изменился. События 1991 года (а, конечно, не 1905-1907 годов) были первой революцией, которую либералы могли назвать своей. Так как же себя чувствует политический либерализм сегодня?
Среди либералов широко распространена враждебность по отношению к путинскому режиму, которая нередко выражается в частных беседах в экстремальной форме. Но общественная оппозиция практически незаметна. Тому причиной не только страх, хотя и он имеет место. Решающим фактором служит понимание (зачастую подавляемое и осознанное лишь наполовину) того, что либеральная интеллигенция скомпрометирована ролью, которую она сыграла в возникновении того, что ей самой теперь так не нравится. Она скомпрометировала себя, прежде всего, тем, что сохранила приверженность Ельцину даже после того, как незаконность и коррумпированность его правления стали совершенно очевидными, аргументируя свою позицию необходимостью защитить достижения революции от коммунизма (к тому времени уже беззубого); в результате доверие к ней в глазах большинства населения было подорвано - тем более после того, как Ельцин, на которого возлагались такие надежды, практически признал свое поражение, передав власть Путину. Теперь, отягощенная угрызениями совести и неверием в будущее, интеллигенция безуспешно пытается выработать связный нарратив, который придал бы смысл тому, что произошло с ней и со страной в целом.
В этих кругах часто можно услышать определенного рода жалобы: почему в западных СМИ используются всевозможные негативные стереотипы для описания 1990-х годов? Почему эта эпоха рисуется как время хаоса, разгула преступности и коррупции, если по существу это был самый свободный и вообще лучший период в истории страны? И почему нынешняя Россия изображается в тех же СМИ как демократия, в то время как "мы живем при фашизме"? Справедливости ради следует признать, что и некоторые интеллектуалы внесли свою лепту в формирование неприглядного имиджа 1990-х, но они делали это из возмущения по поводу того, что их лишили привилегированного положения, которое они занимали при советской власти, когда у них были приличные заработки, удобные квартиры и работа "не бей лежачего", в то время как теперь, в условиях жесткой конкуренции, им стало трудно найти себе применение. Но ведь была соблюдена персональная и институциональная преемственность между ельцинским и путинским режимом, не так ли? Ах, вы об этом. Наша ошибка состояла в том, что мы имели слишком наивные представления о человеческом обществе, сформированном советской системой: при первой же возможности оно развернулось на 180 градусов и произвело Путина - и это "еще не худший вариант" того, что оно могло бы сотворить. Иными словами, в том, что произошло в России, виноват кто угодно, но только не Ельцин и не они сами.
С самого начала августовского переворота было ясно, что российскому либерализму предстоит пройти тест на способность выработать адекватную позицию по национальному вопросу, то есть преуспеть в том, в чем прошлые поколения либералов - в том числе и авторы "Вех" и последовавших за ними сборников - подозрительным образом терпели поражение за поражением. Во время первой чеченской войны интеллигенция вела себя достойно, осуждая российское вторжение и даже желая поражения собственной армии. Но вторая чеченская война сломила моральный дух либералов. Разрозненные протесты продолжались, но основная масса либеральной интеллигенции убедила себя в том, что исламский терроризм, теперь уже угрожающий нашей родине, должен быть разгромлен, какими бы людскими потерями это ни обернулось. Начавшаяся через год война Америки с террором позволила либералам найти подтверждение своей правоты в солидарности с Западом. Сегодня немногие выражают энтузиазм по поводу клана Кадырова, пришедшего к власти в Грозном: большинство рядовых интеллигентов предпочитает избегать всяких упоминаний о Чечне. Крупные фигуры, окружавшие некогда Ельцина, а теперь ориентирующиеся на Путина и пытающиеся давать ему советы, более разговорчивы. Гайдар объяснил, что человеку, слабо разбирающемуся в ситуации, трудно понять, "что означала для России агрессия 1991 года против Дагестана. Дагестан - это часть нашей страны, часть нашей реальности" ( sic - русские в Дагестане составляют 9 процентов от всего населения республики). Таким образом, "теперь уже вопрос стоял не о праве чеченского народа на самоопределение. Теперь стоял вопрос о том, будут ли граждане России защищены своим правительством". Чубайс занял еще более одиозную позицию: недавно он провозгласил, что цель России - создание "либеральной империи".
Естественно, такие взгляды вполне приемлемы для Кремля, хотя вышеназванные персоны сделали свои заявления не столько по зову сердца, сколько по обязанности. Однако вокруг режима группируются и более надежные силы, рекрутированные из числа демократов 1991 года, которые обеспечивают нынешней власти поддержку со стороны некоторых кругов, связанных с либеральной традицией. Эти люди (которых можно было бы назвать национал-либералами) кучкуются вокруг успешного еженедельника "Эксперт", представляющего собой нечто среднее между "Time" и "Economist"; их можно встретить также и в кабинетах функционеров "Единой России". Их ситуация чем-то напоминает положение Макса Вебера во Втором рейхе. От национал-либералов можно услышать, что распад СССР явился результатом совместных действий либеральных и национальных (не только прибалтийских, украинских или грузинских, но и русских) сил. Однако при Ельцине эти силы разделились, поскольку все большее количество русских испытывало ощущение уязвленной национальной гордости в связи с тем, что Ельцин воспринимался как креатура американцев, а либералы тем не менее оставались с ним связанными. Согласно этой версии, величие Путина в том, что он снова примирил между собой национальную и либеральную составляющие народного сознания и тем самым создал первое в истории России правительство, основанное на широком политическом консенсусе. Рыночный фундаментализм и ретрокоммунизм 1990-х исчерпали себя и не являются на сегодняшний день реальными альтернативами тому, что предлагает Путин, который принес стране покой и порядок и достиг "гегемонистской стабильности" ("hegemonic stability").
Интеллектуалы, исповедующие такой подход (обычно это люди с научным или инженерным образованием, как и многие романисты), обладают высокой самооценкой: они позиционируют себя как интеллектуалы, которые прекрасно осознают всю ограниченность существующего режима и рискованность проводимой им политики, что и обсуждается ими без всяких эвфемизмов. Стиль Путина предусматривает готовность пойти на уступки всем группам - от олигархов до простых людей - при условии, что вся полнота власти сохранится в его руках. Он "государственник" на уровне инстинкта, презирающий бизнесменов и не доверяющий им; хотя он их не особенно притесняет, но и не содействует развитию мелкого и среднего бизнеса, вследствие чего на практике привольно себя чувствуют только крупные сырьевые и банковские монополии. В политическом отношении Путин - "президент-легитимист", в том смысле, в каком это слово употреблялось на Венском конгрессе, и именно поэтому он проявит уважение к Конституции и уйдет с президентского поста в 2008 году, оставив после себя преемника. Кто может им стать? Здесь национал-либералы проявляют некоторую нервозность. Ибо, даже если Путин не решится пойти на третий срок, он все равно будет пользоваться поддержкой большинства, как формальной, так и неформальной. Как будет вести себя в таких условиях преемник по отношению к Путину? У них нет ответа на этот вопрос, если не считать шуток о том, что русские не беспокоятся о третьем сроке, так как уверены, что будет четвертый и пятый. Сейчас они сконцентрировали усилия на моделировании идеального преемника. Это должен быть человек, который создаст сильное правительство, но не станет вводить диктатуру, он должен быть патриотом, но не националистом. Национал-либералы опасаются того, что может случиться, если Путин остановит свой выбор не на мягком, а на жестком варианте преемника; боятся они и того, что какое-нибудь страшное событие, типа захвата московского театра или школы в Беслане, может привести к введению в России чрезвычайного положения.
Те, кто сделал ставку на "гегемонистскую стабильность", рискуют повторить траекторию прежней либеральной интеллигенции при Ельцине, которая продолжала думать, что ее советы и помощь удержат его в русле "верного направления", но дело кончилось тем, что она получила из его рук Путина, перед которым теперь трепещет. Будучи не в силах прийти к согласию (в том числе и с самой собой) по вопросу о своей ответственности за расстрел Белого дома, сфальсифицированный референдум о Конституции и все то, что за этим последовало, либеральная интеллигенция ограничивается сегодня жалобами на то, что глубоко "советизированный" русский народ показал себя неспособным принять дар демократии, "который мы стремились ему вручить". Нынешние национал-либералы представляются более проницательными, чем демократы 1990-х годов, но остается не ясным, будут ли они иметь при дворе нового правителя хотя бы такое же влияние, как их предшественники. Если в Кремле воцарится один из кандидатов, которых они боятся больше всего - скажем, министр обороны Сергей Иванов или даже бесцветный премьер-министр Михаил Фрадков, - они могут оказаться в той же ситуации, что и бывшие сторонники Ельцина. Национал-либералы надеются, что избранником окажется кто-нибудь более сговорчивый. Например, другой фаворит Путина - первый вице-премьер Дмитрий Медведев, перед которым поставлена задача придать режиму социально-озабоченное, то есть более человечное лицо. Но они так же мало могут повлиять на выбор Путина, как и остальные российские граждане.
Исторически российский либерализм принимал самые разные, в том числе и неприглядные, обличия, и было бы ошибкой сводить его истоки к теориям Хайека или Вебера. Среди либералов, так или иначе адаптировавшихся к власти, выделяется одна фигура, обладающая безусловно независимым умом. Высокий, но сутулый, выглядящий из-за этого почти горбатым, вылитый хрестоматийный ученый, с квадратным, морщинистым лицом, часто вспыхивающим иронической усмешкой, историк Дмитрий Фурман ведет свое происхождение как от белых, так и от красных. Его бабушка, которая его воспитала и всегда была для него самым близким человеком, принадлежала к аристократическому роду; его дед (супруги были разлучены), функционер, занимавший высокие должности в сталинскую эпоху, даже будучи замминистра, жил очень скромно, полностью посвятив себя делу, которому служил. Фурман объясняет, что его не воспитывали в духе марксизма, но не внушали и ненависти к коммунизму, трактовавшемуся как новый вид религии, своего рода необходимое зло. Закончив университет, он занялся изучением религиозных конфликтов в поздней Римской империи, а затем стал специалистом по истории религий в Академии наук. До перестройки Фурман не написал ни строчки о современных событиях и не слишком ими интересовался.
Однако после распада Советского Союза он оказался практически единственным среди русских либералов, кто воспринял смещение Горбачева как катастрофу. На протяжении нескольких лет он работал в "Горбачев-фонде", а затем вернулся в Академию наук на должность главного научного сотрудника Института Европы и стал плодовитым публицистом; он писал о событиях, происходивших на всем пространстве бывшего Советского Союза. Фурман выработал, пожалуй, более систематическую и всеобъемлющую концепцию посткоммунистического развития, чем любой другой мыслитель сегодняшней России. Ее суть состоит примерно в следующем. Нынешняя Россия представляет собой "управляемую демократию" (или, как он любит выражаться, "имитационную демократию"): это означает, что она является страной, где проводятся выборы, но их результаты заранее известны; суды рассматривают дела, но выносят решения, отвечающие интересам властей; пресса плюралистична, но, за некоторыми исключениями, зависит от правительства. По сути дела, это система "безальтернативной власти", все более напоминающая Советское государство, но без идеологического обоснования. Эта система закономерным образом проходит стадии эволюции, соответствующие тем стадиям, которые прошел в свое время российский коммунизм. Первую фазу можно назвать героическим периодом разрушения, это время бури и натиска - Ленина и Ельцина. Вторая фаза - период консолидации, связанный с установлением нового, более стабильного порядка - время Сталина и Путина. Лидер, действующий в условиях второго этапа, пользуется гораздо более широкой поддержкой, чем его предшественник, потому что он объединяет тех, кто уцелел в горниле начального этапа революции и сохранил веру в ее ценности, и противников революции, которым претит анархическая атмосфера и связанные с ней радикальные изменения. Таким образом, Путин продолжает сегодня ельцинскую приватизацию и рыночные реформы, но при этом создает порядок вместо хаоса. Преемник Путина будет руководить страной уже на третьем этапе эволюции: ему придется выполнять функции Хрущева, стало быть, он не будет пользоваться такой популярностью, как Путин, потому что его режим, как и режим предшественника Путина, будет более изолированным от масс. Высокие рейтинги Путина при опросах вполне соответствуют эволюционному этапу его правления: руководители Казахстана и Азербайджана - Назарбаев и Алиев - могут похвастаться примерно таким же уровнем поддержки, потому что системы правления во всех трех странах обладают типологическим сходством.
Третью, заключительную часть статьи читайте в ближайшие дни.
Источник: "London Review of Books"
Перевод Иосифа Фридмана