Ретроформализм

Конференция к 100-летию русского формализма, прошедшая в РГГУ и НИУ ВШЭ, показала, сколь близко к нам время одного из самых ярких экспериментов в литературной теории. Формализм возникал в эпоху перед великой войной и после очередного колониального раздела мира: Англо-Бурская война и Балканские войны были столь же необходимы для возникновения этого первого «интернационального стиля» в филологической работе. Эпоха ставит вопрос о том, насколько понятен «язык форм» новым нациям и новым социальным группам, выходящим на историческую сцену. Отсюда и мысль о том, что форма возникает не как дополнение к смыслу, привлекающее к нему духовных паломников, а как способ созидания смыслов. Люди в то время научились запускать граммофон, чтобы прослушать пластинку, или пользоваться фотоаппаратом – так и для формалистов произведение состояло из таких же «девайсов» (так на англ. переводится основной термин русских формалистов «приём»). Нужно просто научиться пользоваться этими девайсами, и тогда произведение искусства возникнет во всей своей мощи.

При этом русский формализм, в отличие от европейского формалистического искусствознания, стал еще и расставанием с традиционной русской литературоцентричностью, с культом великих писателей земли русской. Оказалось, что писатель живет вовсе не в том мире нормы, в котором он может создать нечто увлекательное, вызывающее всеобщее внимание. Он оказался вовсе не «рупором эпохи», а скорее, увеличительным стеклом, через которое сразу становится виден порядок мира. Литература вдруг перестала потрясать основы мира, верховодить толпами, и стала не более интересна массам, чем наука. Все чтут микробиологов, но мало кто рискнет сам готовить препараты и глядеть в микроскопы.

Это не значит, что влияние литературы уменьшилось, но оно стало более избирательным, и главное, требующим новых ступеней, ведущих простого читателя к литературе. До формалистов достаточно было одной ступени, ведущей к большой литературе – массовой культуре, адаптировавшей высокие образцы: романс или исторический анекдот приближали среднего человека к большим произведениям мировой литературы. Но с появлением кинематографа и прочих современных медиа понадобились и другие ступени: массовая культура все больше живет по своим автономным законам и перестает наивно служить высокой культуре. Поэтому для восприятия литературы оказываются нужны другие адаптации – рассмотрение элементарных форм, исследование литературного быта и многие другие научные стратегии, которые пытаются сохранить привычное отношение между самостоятельным и служебным высказыванием.


Мы видим, что и сейчас остро переживается отсутствие эпохальных произведений литературы, больших идей и больших высказываний. До недавнего времени адаптацией литературы была критика, но ее положение с появлением социальных сетей пошатнулось так же, как пошатнулось положение литературы с появлением кинематографа. Ведь критика исходила из того, что писателям и читателям знакомы одни и те же культурные практики: волнение перед публикацией, желание обсудить важные вопросы, охочесть до нового и томление по истине. Как бы быстро ни устаревали отдельные возвышенные слова, культурные и социальные практики всегда более устойчивы. Но в наше время рухнул этот театр социальных практик, оказалось, что основной формой литературы становятся вовсе не произведения, служащие законодательством для читательского опыта, а произведения, подстраивающиеся в хвост к нему – фанфики, какими и были все бестселлеры последнего десятилетия. В результате задачей современной теории литературы и искусства становится сейчас научить различать больше «пятидесяти оттенков серого».

Русские формалисты искали вдохновения, с одной стороны, в доромантической литературе, в которой риторический жест был важнее биографического сочувствия, в которой цельность мира была не материалом для эстетического украшения, а равнодействующей риторических фигур, а с другой стороны, в современной литературе «сдвига» и «монтажа». Этот опыт формалистов, рассмотрение литературы, которая сама экспериментирует с собственными основаниями, нам уже не воскресить, у нас нет уже той тонкости различения, которая была тогда. Формалисты, как показывали многие докладчики конференции, не просто были чуткими к современности людьми, прямо или косвенно они наследовали тонкую культуру различений, и, порывая с отцами, усваивали самое главное в отцовском наследии.

Различать – значит, не только быть разборчивыми в бытовых ситуациях и предчувствовать стратегию контрагента, как раз здесь формалисты могли быть не всегда последовательными. Хотя многие доклады конференции и были посвящены ближайшему контексту формализма, от символистов до обериутов, и как раз в эти дни конференции был преодолен миф о формалистах как о людях, бросающих вызов в пустоту, о формализме как только о научном футуризме и выстреле в ночи, удалось преодолеть эстетические штампы, которым была приписана сила научных доказательств.

Различать – прежде всего, значит понимать, где писатель выступает как творец оценок, где как творец критики, где как творец собственной биографии, а где как творец социального опыта. Казалось бы, формалисты не хотели говорить о творчестве, но только о «приемах». Но поневоле инерция речи, инерция восприятия, инерция бытия в мире оказывалась сильнее. Возрастая на неокантианской теории ценностей, на критическом рационализме, на социальной психологии того времени, формализм позволил действительно войти в литературу, увидеть в ней не только страницы альманахов, но и производство первостатейной новизны. К этому производству первостатейной новизны мы все вернулись через сто лет.

Источник фотографий: Страница отделения культурологии НИУ ВШЭ

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67