Речь и доля демократии

Рансьер, Жак. Несогласие: политика и философия. / пер. с фр., прим. В.Е. Лапицкого. – СПб.: Machina, 2013. – 192 c. – тир. не указан. – (Критическая библиотека)

Как осуществляется демократия, когда каждый из нас уже захвачен страстями? Обмениваем ли мы страсти на другие страсти, ожидая, что какой-то руководитель, или партия, или корпорация рано или поздно легализуют этот обмен? Демократия, по Рансьеру, оказывается в опасной близости от тоталитаризма: при демократии разница пониманий суммируется в общее видение вопроса, в память об учрежденности социального порядка и в проект овладения всеми естественными порядками. Но стоит отказаться от этой памяти, стоит отшибить эту память во время социального переворота, как возникает тоталитаризм. Рансьер отказывается противопоставлять политическое и социальное, напротив, социальное возникает как будущее политического, наподобие того, как «порядок вокруг» возникает благодаря тщательному обдумыванию «порядка внутри», как из порядка во дворце рождается порядок во всем государстве.

Риторика требует давать отпор грабителю – дать отпор благонамеренному человеку всякий сможет. В Новое время это перешло в интерес к мелкому миру, к насекомым, к песням сверчка, к ярости малого мира, в противоположность созерцаемому покою большого мира, который дан нам в залог нашего восприятия. Требуется только проникнуться этой яростью, среди безмолвия природы, и тогда можно обращаться к Другу, который только и вернет гармонию в мир. Меланхолическая политика и есть подлинная политика Нового времени: с одной стороны, постоянный поиск Другого, исчезающего в хитросплетениях политического языка, а с другой стороны, постоянная ярость, которая только и кристаллизует политические формы.

Рансьер неожиданно связывает темы современной французской теории, от Кристевой до Бадью, с темами ее предшественников из Коллежа философии. Прежде всего, вспоминается Батай с его «проклятой долей» или участью. В книге Рансьер еще только разрабатывал свое учение о «разделяемом чувственном» как принципе новейшей политики. Гораздо больше он говорит о доле, о том, что политика Нового времени представляет собой столкновение обездоленных и имеющих долю. Античная политика строилась на «геометрическом равенстве», а не арифметическом: обездоленный был так же не значим для нее, как для геометрического построения не важен материал, на котором начерчены определенные фигуры. Это была политика аргументации, а не политика консенсуса. Аргумент превращает каждую долю из участи во вклад в общее дело, ставку, тогда как в Новое время все эти ставки оказываются учтены – всем известно, кто на кого «сделал ставку», и это может быть использовано для политических интриг.

Консенсус в понимании Рансьера – это как раз основная политическая интрига новейшей политики. Вроде бы, консенсус требует примирения интересов различных групп, каждая из которых, оставаясь в границах своего жизненного мира, при этом созидает общие ценности политики. Но для Рансьера сомнительны сами границы жизненного мира, сомнительна сама мысль, что можно отнестись к своим интересам как к чистой условности и при этом сохранить неприкосновенным сад своей души.

В 1995 г. Рансьер мучительно искал выход из противоречия между «геометрией» античной демократии и «арифметикой» европейской демократии. Как ни странно, до Рансьера такой выход нашел великий греческий писатель Александрос Пападьямандис. К сожалению, беды современных греков вызывают часто кривую усмешку у других европейцев, и они не видят за этими бедами той греческой демократии, которая и является большим ответом на вопрос Рансьера.

В программном рассказе Пападьямандиса «Светлого праздника псаломщик» противопоставлены два героя, за которыми стоят две модели демократии. Один из них, священник, представляет геометрическую демократию, в которой воздаянием за содеянное будет слово или молчание. Эта демократия состоит в том, что геометрия слов и умолчаний действует лучше, чем любые обозначившиеся в душе слушателей интересы и стремления: достаточно промолчать, велеть промолчать, сказать или велеть сказать своим домочадцам и спутникам, как демократия устанавливается. Все находят лучшее решение: как дойти до цели, как решить всевозможные трудности на пути к цели. При этом если священник допускает икономию (экономное снисхождение) только речевую, например, мирится с плохим пением певчих, то другой герой, правовед, местный управленец, вынужден мириться с тем, что осел упрямится и плохо его везет, оказывается заложником икономии практической. Ему и приходится искать демократический консенсус; иначе говоря, делать хорошую мину при плохой игре.

Пападьямандис обращает внимание на то, как по-разному видят мир священник и правовед. Священник любуется пурпуром закатных облаков, а правовед – гиацинтом оконного стекла. Священник прислушивается к горячему жару свечи, а правовед – к музыке лунного света. Как представитель арифметической демократии, он не может просчитать расстояние пути, но может лишь по отсветам догадываться, насколько далеко отстоит тот дом, куда он должен прибыть. По сути дело, это и есть судьба арифметической демократии: она никогда не может предсказать, сколько будет длиться переходный период. В этом ее отличие от античной демократии, которая заранее знала, что как только установится общее благо, в виде выборов, статуй, Олимпийских игр, периклова Парфенона и других «речей», так и будет преодолено любое расстояние до демократии. Но оказывается, что как только новейшая демократия обретает свою речь, может назвать свет светом, а отражение – отражением, она оказывается у своей цели.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67