1870-е в жизни Аксакова отчетливо делятся на два периода: с начала событий на Балканском полуострове – восстания в Боснии и Герцеговине, болгарского восстания, объявления Сербией и Черногорией войны Порте и т.д., событий, сделавших Аксакова заметной фигурой в европейском масштабе; и периода предшествующего, до 1875 – 76 гг., о котором Цимбаев пишет как о времени «благополучном и спокойном» (Цимбаев, 1978: 216). Впрочем, с данной характеристикой согласиться без оговорок довольно сложно – с внешней стороны, действительно, жизнь Аксакова в это время, после окончательного закрытия газеты «Москва», приобретает спокойные рамки, не свойственные ей с самого оставления чиновничьей службы, а скорее даже с 1849 г., с момента краткого заключения в крепость.
Почти двадцать пять лет подряд Аксаков был преимущественно постоянно занят делом, которое воспринималось им (с разной степенью полноты) как «свое» – это относится даже к периоду службы в Ярославской губернии, где ему довелось и проверять городское управление, и, вопреки своей воле, осуществлять следствие по раскольничьим делам – о той реальности русского раскола, с которой ему довелось столкнуться в селе Сопелки, он будет вспоминать до последних лет, обращаясь к этому опыту в статьях о русской церкви и народных верованиях. Выйдя в отставку, Аксаков оставался почти неизменно деятелен – лишь краткие вынужденные перерывы, отсутствие возможности заниматься тем, что выступало для него на тот момент приемлемой целью, небольшими паузами расчленяют это время, да еще тоже своего рода «вынужденный перерыв», когда утомление от работы оказывается столь высоким, что необходимость отдыха признается им самим. Впрочем, отдых всегда непродолжителен, и уже скоро он начинает томиться жаждой деятельности, приискивая себе работу. – И вот, после двадцати пяти лет напряженного, почти непрерывного труда [1], после найденного в 60-е годы идеального призвания – публициста, призвания, которое принималось им самим, несмотря на сетования близких, иногда жалевших, что ежедневная газетная суета поглощает все силы, пригодные на нечто большее и его собственных сожалений – он оказывается лишен «своего дела», выброшен в частную жизнь, привыкнув к жизни общественной, привыкнув обладать собственной «трибуной», с которой мог обращаться ко всему обществу. Лишен не потерей интереса публики [2], а судебным решением, утвердившим постановление министра внутренних дел о закрытии газеты – и невозможностью получить разрешение на издание новой [3]. Его деятельность и в этот период оказывается многообразна:
«В столичном литературном, и в особенности в газетно-журнальном мире его авторитет был очень высок. Такие периодические издания, как «Беседа» С.А. Юрьева, «Современные известия» Н.П. Гилярова-Платонова, «Русский мир» М.Г. Черняева не раз заявляли о своей приверженности традициям аксаковских изданий. Аксаков не устранился от участия в русской общественной жизни. Он играл негласную, но видную роль в московской думе. О московском городском голове И.А. Лямине говорили, что он учит наизусть речи, написанные для него И. Аксаковым [4]. Много внимания Аксаков уделял Обществу любителей российской словесности, в 1872 – 1874 годах был его председателем. Неустанной была деятельность Аксакова в Московском славянском комитете, где он играл руководящую роль [5]» (Цимбаев, 1978: 216).
Но при всей насыщенности этой характеристики внешней деятельности (к которой еще многое можно было бы прибавить – например, участие в делах церковных, как местных московских, так и общероссийских), она куда меньше занимала самого Аксакова – что заметно даже по переписке, объем которой в эти годы существенно сокращается, а с корреспондентами Аксаков довольно редко обсуждает большие общественные вопросы.
Вынужденный поправить свое материальное положение (от издания «Дня» за Аксаковым накопились большие долги, с которыми он будет расплачиваться до 1880-х годов), он соглашается на предложение Ф.И. Чижова быть избранным в правление Московского купеческого общества взаимного кредита. Эта служба, к которой, как и ко всему, что он делал, Аксаков относился чрезвычайно добросовестно (оценки его практической полезности и деловитости давались современниками, предсказуемо, диаметрально противоположные), крайне тяготила его [6]. В 1870 г. семья Аксаковых продает подмосковное Абрамцево С.А. Мамонтову (Дудзинская, 1994: 118), в начале 1870-х Аксаков экспериментирует с ведением хозяйства в купленном женой (1871) имении Турово (под Серпуховым), впрочем, по большей части безуспешно, как и можно было предполагать от попытки заниматься хозяйство время от времени, поскольку главной целью покупки были надежды Анны Федоровны «отдохнуть душой и телом» (Тютчев, 1989: 376, письмо от 11.VII.1872).
Обрисовывая свои дела в письме к М.Ф. Раевскому, священнику в посольской церкви в Вене, Аксаков оправдывается: «Вы меня упрекаете в бездействии. Упрек не вполне справедлив, особенно в отношении к нынешнему лету: я должен был отправиться за Волгу, в свое имение, – должен был по случаю болезни, а потом и смерти Феодора Ивановича Тютчева два раза приезжать в Царское Село и прожить там около 6-ти недель; наконец должен был заступать временно на должность Ф. В. Чижова по его званию председателя в Обществе Взаимного Кредита (сам он уезжал в Киевскую губернию лечиться). Жена живет в деревне, которую она купила в Серпуховском уезде, верст 30 от железной дороги, и я был в постоянных разъездах между Москвой и Туровом. Турово – так зовется наше деревенское убежище. Мое постоянное занятие – исторический очерк Славянофильства и биографии моего отца и брата, теперь же пишу биографический очерк Тютчева для Общества Любителей Русской Словесности. Публицистическая деятельность мне возбранена положительно, покуда министром Тимашев; в прочих газетах не хочу писать» (Аксаков, 1896: 96 – 97, письмо от 18.IX.1873). Однако из всего перечисленного реализованным проектом окажется только биография тестя (истории которой мы коснемся чуть ниже), биография отца так и останется ненаписанной, а биографический очерк, посвященный брату, прервется, едва перейдя первую дюжину страниц (Аксаков, 1888: 11 – 23) [7]. Внутренняя неудовлетворенность проявляется и в переходе от одних планов к другим – в письме к А.О. Смирновой от 7.XI.1874, переходя по смежности от обсуждения поэзии Тютчева, недавно законченную биографию которого он ей отослал, к своим планам, Аксаков спрашивает: «Знаете, о чем я теперь собираюсь писать? О Гоголе. <…> мне хочется написать, в виде предисловия к рукописи моего отца [8], два этюда о Гоголе: один – “место или значение Гоголя в истории Русской литературы и Русского общества”, а другой – психологический этюд о самом Гоголе, отчасти в ответ и Пыпину» (Аксаков, 1895: 475) – планы эти также остались нереализованными.
Характерно, что сразу же вслед за цитированным выше сообщением О.А. Смирновой о задуманных этюдах о Гоголе Аксаков переходит к оценке современного ему общества: «Не странно ли однако, что, отвратясь от настоящего, я ищу, так сказать, ретроспективных утешений, ухожу в воспоминания, роюсь в могилах? Что делать? Не завязывается здесь у нас никакого общего дела. Наш круг, наше поколение редеет, а свежих, молодых сил не прибывает. Молодежь отделена от нас целой бездной <…>» (Аксаков, 1895: 475). Характерно, что аналогичным образом определяет себя и К.Н. Леонтьев по отношению к Аксакову, но если последний видел в современной молодежи «момент какого-то болезненного, переходного состояния», упрекая ее в том, что «она не представляет последующую, дальнейшую ступень органического развития (с этим охотно и радостно миришься)» (Аксаков, 1895: 475), то Леонтьев как раз мыслит себя как ученика, пошедшего дальше учителя. Вспоминая о разговоре с Аксаковым по возвращении из Турции, после того, как Аксаков уже успел ознакомиться с рукописью «Византизма и Славянства» [9], Леонтьев рассказывал:
«Я очень мало возражал Аксакову во все время этого tête-à-tête. На этот раз говорил все он и с большим жаром. Я, помню, упомянул как-то о государственной необходимости. Он вспыхнул и сказал: “Чорт возьми это государство, если оно стесняет и мучает своих граждан! Пусть оно гибнет!” Я, говорю, почти не возражал; с первых слов его я понял, что между нами та бездна, которая бывает часто между учителем и учеником, ушедшим дальше по тому же пути. Добрый ученик продолжает чтить учителя, не уступая своих новых и часто неожиданных выводов, но учитель не негодует на эти выводы, может быть именно потому, что он полусознательно улавливает логическую нить, которая ведет к этим неприятным ему результатам от его же собственных начал» (Леонтьев, 2003: 115) [10].
Сетования Аксакова на невозможность для себя публицистической деятельности и на закрытость практически всех путей, на которых он мог бы выразить свои взгляды, не были особенным преувеличением – если повседневные дела как московского гласного или товарища председателя Московского славянского благотворительного комитета были ему открыты, то всякая попытка выйти за установленную рамку встречала решительный отпор (где дополнительной трудностью была неопределенность самих границ дозволенного – как отмечал Аксаков, то, что дозволялось другим, оказывалось воспрещено ему, запрет имел «личный» характер, являясь болезненным признанием его общественного авторитета). Мы остановимся на трех эпизодах этого времени – значимых и по некоторой публичной огласке, и по степени проявленности славянофильских принципов, опытов их формулирования и/или осуществления, а именно на конфликте, возникшем в 1870 г. по поводу адреса Московской городской думы, столкновении в 1873 г. двух интерпретаций славянофильского учения, данных участниками славянофильского кружка 1840-х – начала 1850-х, и на истории биографии Ф.И. Тютчева, написанной его зятем.
Адрес Московской городской думы
Воспользовавшись франко-прусской войной 1870 г., в которой Россия фактически выступала в роли союзницы Пруссии [11], после некоторого колебания (связанного с неожиданной быстротой и масштабом поражения Франции) канцлер Горчаков 19/31.X.1870 г. направил циркулярное письмо российским послам при правительствах держав-участниц Парижского мирного договора, которым данные державы уведомлялись, что Россия более не считает себя связанной обязательствами, ограничивающими ее суверенные права на Черном море, а Турция была уведомлена об аннулировании дополнительной конвенции, ограничивавшей количество и размеры военных судов, которые державы могли иметь на Черном море (Хевролина, 1999: 77). Отмена 14-й статьи Парижского трактата 1856 г. вызвала со стороны московского общества весьма настороженную реакцию – Катков 1.XI.1870 выступил в «Московских Ведомостях» с критической статьей, опасаясь возможных последствий принятого решения. В этом с ним сходились и такие посвященные в дипломатические дела петербургские наблюдатели и деятели, как Ф.И. Тютчев и Н.П. Игнатьев. Первый писал А.Ф. Аксаковой в момент обсуждения предложенной меры: «Я не пользуюсь представившейся мне сейчас возможностью свободно поговорить, чтобы рассказать вам, что здесь происходит. Это сделает за меня Самарин, поскольку он сегодня едет в Москву, а еще через несколько дней у вас будет князь Черкасский. Бесполезно было бы строить какие-либо предположения о дальнейшем, когда подобное скудоумие сталкивается со столь гигантскими событиями. Основной реакцией по-прежнему остается зуд, старческий зуд заурядности, которую раздражает все, что ей непонятно, и которой любая независимая сила, как нечто ее превосходящее, кажется не только подозрительной, но и враждебной. У подобных людей страстное желание власти бессильно, как желание евнуха. Что до бедного моего князя Горчакова, который сейчас пребывает в Царском и чувствует себя весьма польщенным постоянным общением с его владельцем, то столь легко удовлетворимое тщеславие дает ему, во всяком случае, прекрасную возможность закрывать глаза на истинную бесплодность своих мнимых усилий. Отсюда его оптимизм, своего рода болезнь» (Тютчев, 2007: 387, письмо от 13.X.1870). Корреспондентка Тютчева записывала в дневнике на следующий день после рассылки циркуляра: «Генерал Игнатьев на возвратном пути из Петербурга в Константинополь провел день в Москве и сообщил под секретом князю Черкасскому, что наше правительство решилось поднять открыто восточный вопрос и решилось на это не только без, но и вопреки его совета» (Тютчева, 2008: 499 – 500, запись от 1.XI.1870), а 5.XI.1870 отмечала: «Наше московское общество колеблется между чувством польщенного народного самолюбия и страха войны» (Тютчева, 2008: 502). С.М. Сухотин в своем известном дневнике записывал: «8 ноября. Везде конечно толкуют о Русской ноте. Большинство людей умных ей недовольны. Катков мне говорил сегодня, что Россия вдруг, без всякого повода, выскочила с своим заявлением, наделала много шуму из ничего, а предпринять что-нибудь решительное не может. <…>
9 ноября. Из Петербурга пишут, что Государь и высший мир недовольны настроением Москвы, а в особенности тоном «Московских Ведомостей». Даже прислан был сюда на днях член Петербургского цензурного комитета Веселаго, для усовещиванья и приглашения Каткова и Гилярова [12] переменить их политический тон и настроить их лиру на радостную музыку по поводу Русской декларации, и вместе с тем не возбуждать национального чувства» (Сухотин, 1894: 246 – 247). На фоне официозных заверений в поддержке правительственного решения молчание Москвы становилось все более выразительным; в ответ на вопросы тестя и невестки Аксаков писал Тютчеву (в передаче жены): «<…> Москва относится к поднятому громадному вопросу далеко не с равнодушием или с отрицанием, но с недоумением и со страхом, что Москва спрашивает себя, понимает ли наше правительство всю важность сделанного им шага, что Москва вспоминает о том легкомыслии и о той опрометчивости, с которыми приступали в 54 году к разрешению восточного вопроса, вспоминая об ужасных последствиях для России этого необдуманного образа действия, и Москва недоумевает, не ожидает ли ее и теперь что-то подобное. Вот отчего она не может предаваться юношеским восторгам прежних лет, за которые она слишком дорого поплатилась» (Тютчева, 2008: 503, запись от 10.XI.1870). Под давлением московского генерал-губернатора В.А. Долгорукова городская дума в конце концов, с существенным запозданием, приняла решение об адресе, составление которого взял на себя первоначально кн. В.А. Черкасский, в то время московский городской голова – совещания проходили на квартире Аксакова, в них принимали участие Ю.Ф. Самарин, Ф.И. Чижов и кн. А.А. Щербатов [13], причем Самарин оставался противником подачи адреса [14] (Тютчева, 2008: 505). После того, как адрес, написанный Черкасским, и после поправок Самарина был признан неудовлетворительным, его составление легло на Аксакова, который справился с задачей «в несколько часов» (Тютчева, 2008: 505, запись от 17.XI.1870) – и текст, с незначительной правкой, был утвержден на совещании у кн. Черкасского [15]:
«Всемилостивейший Государь!
Пятнадцать лет терпеливо сносила Россия унижение небывалое в твердом уповании, что, возрастая непрерывно под верховным Вашим радением, она возвратит себе во время благопотребно и свободу, и силу, и достодолжный почет в сношениях внешних. По внушениям Вашей царственной совести, Вы решили, Государь, что эта пора ныне настала, что приспел час для России, и именно теперь отряхнуть с себя незаконные узы, наложенные на нее *кознями ее врагов* [16]. Вы не потаенно, а въявь отвергли некоторые статьи Парижского трактата, уже давно всецело разодранного и попранного теми самыми, кто создал этот трактат во вред *и позор* [17] России. Ваше слово, торжественно сказанное во имя Русской земли и народа, не останется одним словом: оно обратится в дело несокрушимое.
Какие бы испытания ни грозили нам ныне, они, мы уверены, не застанут Россию неприготовленною; они, несомненно, всегда найдут Россию тесно сомкнутой вокруг Вашего Престола. Но с большею верою, чем в прежние времена, глядит Россия на свое будущее, слыша в себе *непрестанное* [18] духовное обновление. Каждое из Ваших великих преобразований, совершенных, совершаемых и чаемых, служит для нее, а вместе с нею и для Вашего Величества, источником новой крепости. Никто не стяжал таких прав на благодарность народа, как Вы, Государь, и никому не платит он такою горячею привязанностью. От Вас принял он дар и в Вас же Самих продолжает он видеть надежнейшего Стража усвоенных ему вольностей, ставших для него отныне хлебом насущным. От Вас одних ожидает он довершения Ваших благих начинаний, и, первее всего, простора мнению и печатному слову, без которого никнет дух народный и нет места искренности и правде в его отношениях к власти; свободы церковной, без которой не действенна и самая проповедь; наконец, свободы верующей совести, этого драгоценнейшего из сокровищ для души человеческой.
Государь! Дела внешние и внутренние связуются неразрывно. Залог успехов в области внешней лежит в той силе народного самосознания и самоуважения, которую вносит государство во все отправления своей жизни. Только неуклонным служением началу народности укрепляется государственный организм, *сплачиваются* [19] с ним его окраины и создается то единство, которое было неизменным историческим заветом Ваших и наших предков и постоянным знаменем Москвы от начала ее существования. Под этим знаменем, Государь, по первому Вашему зову все сословия народные соберутся, *и ныне и уже* [20] без различия званий дружною ратью, в неколебимой надежде на милость Божию, на правоту дела и на Вас. Доверие со стороны Царя к своему народу, разумное самообладание в свободе и честность в покорности, со стороны народа, *и* [21] взаимная неразрывная связь Царя *с народом* [22], *основанная* [23] на общении народного духа, на согласии стремлений и верований, – вот наша сила, вот что поможет России совершить ее великое историческое призвание. Да, Государь, «Вашей воле», – скажем мы в заключение словами наших предков, *в ответ* [24] первовенчанному предку Вашему в 1642 году, – «Вашей воле готовы мы служить и достоянием нашим и кровью» – *и* [25] наша мысль такова» (Тютчева, 2008: 505 – 506).
Адрес был принят 110 голосами московских гласных (Дудзинская, 1994: 196). Б.Н. Чичерин вспоминал: Черкасский «сумел даже убедить генерал-губернатора, что государь с восторгом примет этот адрес. Тот ожидал себе похвал, как вдруг последовала страшная нахлобучка. Князь Долгорукий сам рассказывал мне, что у него уже были уложены чемоданы, и что только благодаря заступничеству императрицы он остался на месте. С тех пор он сделался крайне осторожным в отношении к политическим заявлениям городских голов [26]» (Чичерин, 2010, т. 2: 350). Любопытно, как события фиксирует кн. Д.А. Оболенский, высокопоставленный петербургский чиновник и друг Аксакова и Самарина, одноклассник первого по Училищу правоведения и двоюродный брат второго. – В тексте его «Записок» оказываются без внимания те аспекты случившегося, которые обладают повышенной знаковостью для славянофилов, тогда как Оболенским они опускаются в качестве мелких подробностей. Так, в частности, он пишет: «Этот адрес, как и следовало ожидать, не был принят, Тимашев возвратил его князю Долгорукову <…> с выговором, как мог он подобный адрес принять для доставления в Петербург» (Оболенский, 2005: 248), в то время как в передаче Тютчевой значимость получают другие жесты – не сам факт отклонения адреса (в данном случае это расценивается как несомненное право правительства), а признание и в акте отклонения голоса общества. А.Ф. Аксакова записывает эту сторону разворачивающихся событий: «Генерал-губернатор вызвал Черкасского, чтобы тайно возвратить ему адрес: правительство намерено игнорировать его. Черкасский объявил, что, подав его официально, он может принять отказ тоже только официально. По этому поводу между Долгоруковым и Тимашевым завязалась переписка» (Тютчева, 2008: 507, запись от 23.XI.1870), а в письме к К.П. Победоносцеву от 2.XII.1870 г. Аксаков излагает дальнейший ход, вновь подчеркивая знаковость: «этот адрес возвращен Думе официально с уведомлением, что министр внутренних дел не счел даже себя вправе представить его государю [27]. Разумеется, нет такого слабоумного человека в России, который бы поверил, что русский министр может осмелиться посягать таким образом на права самодержавного государя, перехватывать адресованные ему письма, скрывать от царя публичное, письменное выражение чувств и желаний целой Москвы, которой Дума есть только законная представительница. Не понимаю, к чему понадобилось разыгрывать такой secret de comédie и на такой обширной сцене, – ибо Московский адрес (отчасти благодаря именно своим злоключениям) быстро распространяется, и распространяется по всей России, – но как бы то ни было, – смысл министерского заявления ясен: государь недоволен адресом и не хочет его принять» (Мотин, 2013: 38). Далее Оболенский пишет: «Удивительно, как Черкасский, зная всю здешнюю обстановку и здешнее направление и дорожа своим положением, по крайней мере настолько, чтобы не сделаться совершенно невозможным в будущем для какой-либо политической деятельности, - удивительно, как мог он решиться принять эту редакцию <…>» (Оболенский, 2005: 249). На недоумения такого рода Ю.Ф. Самарин отвечал Оболенскому в письме от 7.XII.1870: «Странно вы судите в Петербурге! Я долго спорил против подачи какого бы то ни было адреса <…>, но теперь я рад, что подписал его. Неужели ты думаешь, что мы все, и в особенности Черкасский, не ожидали того впечатления, которое он произвел, и что никому из нас не пришло на ум все, что можно сказать о несвоевременности такого заявления, о необходимости избегать раздражения, не подавать орудий реакции и т.д. и т.д. Додуматься до этого своим умом, право, не так трудно, а поддаваться ребяческому увлечению и задору на шестом десятке было бы чересчур глупо. Поймите же, наконец, что можно, и не только можно, а даже должно служить одному и тому же делу разными способами. Воспитывать общество и вразумлять правительство, поставить вопрос и проводить его, обстреливать слух и облекать созревшее намерение в форму доклада – все это задачи совершенно различные, и из того, что вы в Петербурге заняты одною, никак не следует, чтобы люди иного разбора, при совершенно иной обстановке должны были воздерживаться от прочих» (Самарин, 1997: 228 – 229).
Весьма показательный спор произошел у А.Ф. Аксаковой с императрицей Марией Александровной, когда та прибыла в Москву 27.XI.1870 (сократив свой визит вместо с запланированных нескольких недель до одного дня, визит императора был отменен [28]): «Императрица ответила мне <…>, что ни одна корпорация в России не имеет права поднимать вопросы общественного порядка, не входящие в ее компетенцию, и что Дума поступила незаконно, возбудив в своем адресе вопрос о свободе печати и свободе церкви. Я ответила, что, действительно, с этой точки зрения Думу можно порицать, но в свое оправдание она может сказать, что так как общественное мнение не имеет никакого легального пути дойти до государя, то для нее было простительно избрать путь, стоящий вне закона, дабы высказать ему стремления и опасения страны <…>» (Тютчева, 2008: 508 – 509). - Здесь хорошо видна ситуация, когда власть настаивает, чтобы каждая «корпорация» говорила исключительно о своих нуждах, следовательно, говорить об «общем деле» можно только путем «самозахвата», либо выступая в качестве «голоса из хора», подтверждая формальным адресом то, что высказано/сделано правительством, как получающее одобрение «страны». Об этом непосредственно писал Аксаков К.П. Победоносцеву, объясняя свое понимание смысла адреса как действия: «Мысли, подобные высказанным в адресе, были в свое время высказываемы в “Москве” и послужили поводом к ее запрещению. Разве существует какой-либо путь для непосредственных сношений общественной мысли с верховною властью? Только в форме так называемых адресов, представляемых по какому-либо торжественному случаю, и позволяется обществу являться как бы обществом, имеющим как бы свой голос и свое мнение. Выходит, вся беда в том, что оно приняло адрес не за пустую форму и не поняло, или не захотело понять, что от Москвы требуется только разыграть известную роль в общей демонстрации (déployade) “общественного мнения”» (Мотин, 2013: 40).
Проблемы возникают, впрочем, и для власти – когда она оказывается заинтересована в том, чтобы получить общественную поддержку, поскольку нет никого, кто мог бы говорить от имени «Общества» по праву. «Общество» тем самым оказывается странной реальностью - с одной стороны, делается все, чтобы не допустить возникновения того, кто мог бы говорить от его имени (и тем самым конституировать «общество» в некую реальность), с другой стороны, власть разговаривает в кризисные моменты с «обществом», обращается к нему - не имея возможности предъявить полученные ответы как «голос общества», вместо него получая лишь коллекцию высказывания частных лиц и корпораций, либо говорящих от своего имени, либо в любой момент могущих быть с полным основанием обвиненными в самозванстве [29].
Затруднительно согласиться с оценкой адреса 1870 г. и действий сторон, им вызванных, данной Н.И. Цимбаевым, полагающим, что «считать московский адрес 1870 г. явлением славянофильской мысли нет оснований. Славянофильство исчезло, растворившись в общем потоке либерального движения» (Цимбаев, 1986: 89). Соглашаясь с тем, что сам факт участия В.А. Черкасского, И.С. Аксакова, Ф.В. Чижова и Ю.Ф. Самарина, сыгравших «главную роль в подготовке» адреса, еще не является достаточным основанием, дабы отнести его к истории славянофильства, отметим куда более важные положения, нашедшие отражение в самом адресе – это не только славянофильская лексика и апелляция к историческому опыту русского прошлого (хотя разрыв между привычным для власти языком адресов и славянофильской речью способствовал остроте реакции власти – напомним, что наибольшую эмоциональную реакцию императора вызвал само слово «вольности»), но и именно славянофильские представления об отношениях общества и власти, «Земли» и «Государства» инициировали подачу адреса в тот момент и в той форме, какая была избрана. – Иными словами, момент был избран не «удобный» с точки зрения заявления «требований» или «желаний» [30], а сама необходимость «земского слова», чтобы быть влиятельным (в поддержке властей), требовала обозначения самостоятельности «Земли», обретения ею своего собственного голоса, а «не ограничиваться пошлою фразеологиею официальных документов» (Чичерин, 2010, т. 2: 350) [31]. В данном случае показательна диаметрально противоположная позиция в отношении подачи адреса московским дворянством в 1865 г. – и в 1870 г. от имени городской думы: в первом случае «момент» для заявления требований представлялся удобным, это было обращение к власти, рассчитывающее на успех конституционных требований, и оно – как проявление дворянских, аристократических «чаяний» - было воспринято славянофилами (И.С. Аксаковым, Д.Ф. Самариным) как неприемлемое (Самарин, 1908: XVII – XXVII, 139 – 143). Напротив, ситуация 1870 г. не давала особенно благоприятных условий, чтобы заговорить с властью и говорить о своих желаниях реформ – однако, поскольку императорское правительство настаивало на том, чтобы адрес был подан, его следовало сформулировать как высказывание «Земли». Если составители адреса и не рассчитывали на столь резкую ответную реакцию правительства, то, во всяком случае, они отчетливо понимали и специфику момента, и несоответствие текста ожиданиям правительства – задача как раз и ставилась на «слом ожиданий», действие по контрасту – с надеждой, что такой способ «разговора с властью», смена церемониала, будет принят [32].
Разочарование, наступившее после адреса, характерным образом оказалось связано не столько с реакцией правительства, неблагоприятной, но укладывающейся в рамки предвидимого, а с поведением московского общества, в первую очередь гласных московской думы. Ю.Ф. Самарин в письме к кн. Д.А. Оболенскому (7.XII.1870) подчеркивал: «Дело об адресе ведено было честно, Черкасский действовал не нахрапом. Проект был прочитан раз шесть, разобран по волоскам. Смысл его и вероятные последствия были разъяснены всем, и после пятичасовых предварительных возражений и толков, через сутки, данные на размышление, подписан всеми, в том числе мещанами и купцами. Я знаю, что благодаря именно этому во многих темных и сонных умах зашевелилось много неосознанных требований и зародилось немало новых понятий, я доволен и этим, хотя очень хорошо знаю, что за этим могут последовать и извинения, и отречения. Там, у вас, наши дерзкие надежды озадачили и раздражили – пусть так, но сказанное слово оставляет след, если не в мозгу, то в слуховом органе; повторение того же слова подействует уже иначе, и понемногу с ним свыкнутся» (Самарин, 1997: 229). В словах Самарина, подчеркивающих добросовестность действий Черкасского – ответ на распространившиеся в это время обвинения со стороны московских гласных, испуганных правительственной реакцией, зафиксированной в дневниках Тютчевой и Сухотина. В дневнике первой под 29.XI.1870 записано: «Вся Москва занята одним: фиаско адреса и неудовольствием государя. Само собой разумеется, что подлость, присущая русской натуре, переливает через край, и те самые, которые подписали злосчастный адрес, отказываются от какой-либо солидарности с ним и обвиняют Черкасского, что он взял их врасплох. Ах, это общество, конечно, не созрело для политической жизни, и будет ли оно когда-нибудь зрело для нее – большой вопрос» (Тютчева, 2008: 512 – 513). Сухотин же записывал тремя днями ранее, 26.XI: «Здесь <…> в Москве очень немногие ему <т.е. кн. В.А. Черкасскому> сочувствуют»; кн. Н.И. Трубецкой [33] сказал Сухотину в тот день: «que diable emporte l’adresse que vous avez signee, et celui qui l’a écrite» [34] (Сухотин, 1894: 249). П.И. Бартенев вспоминал, как «один из значительных представителей купечества тогда же восклицал: это не адрес, а передовая статья запрещенной газеты» (Сухотин, 1894: 249, прим. 1).
Конфликт между пониманием правительства и стремлениями славянофилов яснее всего выразил сам автор адреса, Ив. Аксаков, обращаясь к другому своему старому приятелю, в это время уже ставшего петербуржцем, К.П. Победоносцеву: «<общество> не захотело понять, что правительству нужно не общественное мнение, искренно и свободно высказывающееся, а только подобие общественного мнения, на которое можно было бы опираться перед Европой. <…> Подобно тому, как полкам, стоящим в строю, командуется иногда “вольно”, – причем вольность ограничивается правом сморкаться, кашлять и тому подобных отправлений, и вслед затем сменяется командой “смирно”, – подобно тому командуется у нас и обществам, городским и сословным, подать свой вольный голос, но в пределах известной программы и в известных, почти стереотипных выражениях», ответив на такое ожидание прямо противоположным действием, ставя вопрос: «можно ли быть честным и искренним человеком в России – в смысле гражданства?» и утверждая:
«<…> главная характеристическая черта, господствующий дух нашего адреса – это стремление стать, наконец, к власти в отношения нравственные, установить, наконец, честность в покорности: вот единственное притязание этой беспритязательной русской покорности пред самодержавной властью. Признавая самодержавие непреложным историческим фактом, зиждущимся на сознании и воле всего русского народа, мы взамен нашего повиновения, нашего отречения от личной гражданской свободы, которою всяк живой пользуется в Европе, – мы просим только уважения к нашей нравственной свободе, к нашему человеческому достоинству. Мы готовы повиноваться и повинуемся, как ни один народ в мире, – но не заставляйте же нас лгать, раболепствовать, подличать» (Мотин, 2013: 40, 41, 39, письмо от 2.XII.1870).
С правительственной точки зрения все закончилось тем, что Черкасский был вынужден уйти с должности московского городского головы, впрочем, сделав все, чтобы избежать публичного скандала и не вступать в формальную «оппозицию» правительству: преодолев первое желание подать в отставку, «он затем временно воздержался, чтобы не усиливать раздражения государя» (Тютчева, 2008: 514), весной 1871 г., при выборах по новому Городовому положению, не став выдвигать свою кандидатуру и говоря, что «теперь настало время выбрать купца» (Чичерин, 2010, т. 2: 350). Выбран был близкий славянофилам Иван Артемьевич Лямин, вступление которого в должность кн. Черкасский приветствовал «как счастливое предзнаменование нового, еще теснейшего сближения с городским сообществом всего торгового сословия» (Черкасский, 2010: 448), завершая свою прощальную речь поздравлением «первого из среды купечества всесословного представителя Москвы» (Черкасский, 2010: 450).
Список сокращений:
А - *римская цифра* - Аксаков И.С. (1886 – 1887) Сочинения. Т. I – VII. – М.: Тип. М.Г. Волчанинова.
ИРЛИ – Институт русской литературы Российской академии наук («Пушкинский Дом»).
ЛН – Литературное наследство
Библиографический список:
1. [Аксаков И.С.] (1896) Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 2: Письма к разным лицам. Т. IV: Письма к М.Ф. Раевскому, к А.Ф. Тютчевой, к графине А.Д. Блудовой, к Н.И. Костомарову, к Н.П. Гилярову-Платонову. 1858 – 86 гг. – СПб.: Издание Императорской публичной библиотеки.
2. [Аксаков И.С.] (1895) Из писем И.С. Аксакова к А.О. Смирновой // Русский Архив. Т. LCCCVIII, вып. 12. – С. 423 – 480.
3. Дудзинская Е.А. (1994) Славянофилы в пореформенной России. – М.: Институт российской истории РАН.
4. Леонтьев К.Н. (2003) Полное собрание сочинений и писем в 12 т. Т. VI. Кн. 1: Воспоминания, очерки, автобиографические произведения 1869 – 1891 годов. – СПб.: Владимир Даль.
5. Литературное наследство (1988). Т. 97: Федор Иванович Тютчев. Кн. 1 / Отв. ред. С.А. Макашин, К.В. Пигарев, Т.Г. Динесман. – М.: Наука.
6. Мотин С.В. (ред.) (2013) Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Вып. 5: 1870 – 1879: Общественная и политическая деятельность. Ч. 1: 1870 – 1876 / Сост. С.В. Мотин, И.И. Мельников, А.А. Мельникова; под ред. С.В. Мотина. – Уфа: УЮИ МВД России.
7. Самарин Д.Ф. (1908) Собрание статей, речей и докладов. Т. II: Статьи о приходе. Статьи разнородного содержания. – М.: Типо-литогр. Т-ва И.Н. Кушнерев и Ко.
8. Сафронова Ю. (2014) Русское общество в зеркале революционного террора. 1879 – 1881 годы. – М.: Новое литературное обозрение.
9. Сухотин С.М. (1894) Из памятных тетрадей С.М. Сухотина. 1870-й год. // Русский Архив. Т. LXXXIV. Вып. 6. – С. 241 – 256.
10. Тютчев Ф.И. (2007) Россия и Запад / Сост., вступ. ст., перевод и коммент. Б.Н. Тарасова. – М.: Культурная революция; Республика.
11. Тютчева А.Ф. (2008) Воспоминания. При дворе двух императоров / Сост., вступ. ст., пер. с фр. Л.В. Гладковой. – М.: Захаров.
12. Феоктистов Е.М. (1991) За кулисами политики и литературы (1848 – 1896): Воспоминания. – М.: Новости.
13. Фетисенко О.Л. (2012) «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики: (Идеи русского консерватизма в литературно-художественных и публицистических практиках второй половины XIX — первой четверти XX века). – СПб.: «Пушкинский Дом».
14. Хевролина В.М. (ред) (1999) История внешней политики России. Вторая половина XIX века (от Парижского мира 1856 г. до русско-французского союза). – М.: Международные отношения.
15. Цимбаев Н.И. (1986) Славянофильство (из истории русской общественно-политической мысли XIX века). – М.: Изд-во Моск. Ун-та.
16. Цимбаев Н.И. (1978) И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. – М.: Изд-во Моск. Ун-та.
17. Черкасский В.А., кн. (2010) Национальная реформа / Сост., предисл. и коммент. В.К. Голикова; отв. ред. О.А. Платонов. – М.: Институт русской цивилизации.
18. Чичерин Б.Н. (2010) Воспоминания. Т. I: Москва сороковых годов. Путешествие за границу / Прим. С.В. Бахрушина – М.: Изд-во им. Сабашниковых.
19. Чичерин Б.Н. (2010) Воспоминания. Т. II: Московский университет. Земство и Московская дума / Прим. С.В. Бахрушина – М.: Изд-во им. Сабашниковых.
Примечания:
[1] Первые годы на службе в биографическом отношении представляют существенную разницу с отношением, вырабатывающимся после 1848 – 1849 гг.: если в 1844 г., участвуя в астраханской ревизии, Аксаков отождествляет свою служебную деятельность с личным долгом, служба мыслится им как способ самореализации практически бесконфликтно (в этом плане он охотно принимает именование себя «идеальным чиновником»), то после перелома, явственно обозначившегося в 1848 – 1849 гг., между долгом и службой вырастает дистанция, служба возможна лишь при определенных условиях, быть «идеальным чиновником» и быть «достойным человеком» теперь находятся в конфликте (который ранее пролегал между совершенным исполнением своих служебных обязанностей – и уклонением от них).
[2] Хотя некоторое ослабление интереса публики к его высказываниям заметно во 2-й пол. 60-х – в том числе и от эффекта «повтора», когда общие славянофильские лозунги становятся хорошо известны или, точнее, «наслышаны», представляются само собой разумеющимися и, одновременно, не особенно интересными, поскольку славянофильской позиции в восприятии публики не хватает конкретики
[3] Некоторое время после окончательного закрытия «Москвы» Аксаков планировал издавать еженедельник, о судьбе которого осведомлялся Т.И. Филиппов в письме от 5.III.1870: «Что Ваше намерение издавать еженедельник? Не покидайте его, ради Бога! В издании совершенно честном и истинно свободном чувствуется потребность, доходящая до тоски. Слышать голос человека, вдохновляемого единственно своею совестию, есть отрада, ничем не заменимая, для душ, утомленных беспрерывным зрелищем всеобщего малодушия и преклонения перед грубою силою» (Мотин, 2013: 15). О крайней желательности возобновления «Москвы» в силу свершающихся событий (франко-прусской войны и решения России в одностороннем порядке изменить режим Черного моря, установленный Парижским договором 1856 г.) писал А.Ф. Аксаковой Ф.И. Тютчев 19.X.1870 г., надеясь, что ситуация в правительстве делает эти желания осуществимыми: «Я, думается, писал тебе в моих предыдущих письмах о новом председателе Совета главного управления по делам печати <М.Р. Шидловском>? Так вот, оказывается, он совсем не таков, как о нем говорили, он даже очень расположен к русской печати. Это навело меня на мысль, что, быть может, он скорее будет склонен способствовать восстановлению «Москвы», нежели препятствовать ему. Следует только заручиться дружественным влиянием в самых высоких сферах и действовать в одном направлении. Я подумал о канцлере, пока он еще в Царском, но не замедлит вернуться в город, поскольку государь, как говорят, едет в Москву в будущий четверг. Есть, по-видимому, еще и другой путь, я укажу тебе его позже. Вероятно, никогда возобновление «Москвы» не было так своевременно, как сейчас, принимая во внимание то, что начинается, а также то, что идет к концу» (Тютчев, 2007: 388). Однако все эти планы оказались безуспешны – 27.I.1871 г. Аксаков писал Н.С. Соханской в Харьков: «Никогда в жизни не желал я так сильно иметь свой орган, как именно теперь, в настоящую минуту. <…> Что касается меня лично, что я в настоящее время лишен возможности иметь свой орган. Тимашев объявил, что, покуда он министр, он не позволит мне издания ни газеты, ни журнала» (Мотин, 2013: 47 – 48). Даже в 1876 – 1877 гг., когда на волне балканского вопроса Аксаков приобрел некоторое влияние в верхах и обратился с прошением дозволить издавать ему газету, он получил от министра внутренних дел Тимашева «официальный <…> отказ, через полицию» (письмо к сестре, Софье Сергеевне, от 13.IX.1880 – ИРЛИ, ф. 3, оп. 18, ед. хр. 68, л. 38). Тимашева он рассматривал как одного из своих личных врагов, используя его имя в качестве имени нарицательного, напр., в письме к матери от 28.I.1878: «Нам надобно пообчиститься дома, нужно, чтоб народное самосознание проникло все верхние слои, чтоб Валуевщина и Тимашевщина стали невозможны <…>» (ИРЛИ, ф. 3, оп. 15, ед.хр. 17, л. 143об).
[4] Лямин Иван Артемьевич (ум. 1894), московский городской голова в 1871 – 1873 гг., избран после отставки кн. В.А. Черкасского. Б.Н. Чичерин вспоминал о нем: «один из московских миллионеров, человек неглупый, осторожный, хорошо заправлявший своими частными делами, но без всякого образования и как голова совершенно незначащий. На общественном поприще он прославился лишь тем, что отлично говорил наизусть речи, которые писал ему Аксаков. Но и он оставался недолго» (Чичерин, 2010, т. 2: 350). Ранее Лямин был «одним из главных учредителей «Москвы»» (Цимбаев, 1978: 216, прим. 1).
[5] Председателем МСК вплоть до кончины в декабре 1876 г. был Михаил Петрович Погодин, Аксаков занимал должность товарища председателя.
[6] В письме к Н.С. Соханской Аксаков пишет: «Лишенный возможности издавать что-либо, я решился было воспользоваться временем невзгоды (которое я чаял быть кратким), и принял, вследствие усиленных убеждений, избрание меня в члены правления московского общества взаимного кредита. Хотя это место дает богатое вознаграждение (тысяч до 15 в год), но я не в силах оставаться на нем далее, и в марте месяце, после общего собрания членов (на котором отдается отчет), выйду. До такой степени противна моей натуре эта деятельность – пустая, вздорная, механическая и вся вертящаяся на расчете барыша! <…> Я не боюсь труда, как бы тяжел он ни был, но не могу трудиться, не положив в дело душу. А здесь это невозможно»(Мотин, 2013: 48, письмо от 27.I.1871). Материальная необходимость вынудила его в 1872 г. вернуться – и, после кончины Ф.В. Чижова, принять на себя даже должность председателя правления: до последних лет жизни в его письмах не исчезают сетования на банковскую службу, от которой он не мог позволить себе избавиться.
[7] В 1875 г. Ив. Аксаков издаст II-й том Собрания сочинений брата, куда войдут сочинения филологические, в том числе диссертация о Ломоносове и его роли в истории русского языка.
[8] Имеется в виду «История моего знакомства с Гоголем» С.Т. Аксакова, написанная по просьбе П.А. Кулиша, собиравшего материалы к биографии Н.В. Гоголя.
[9] О первой непосредственной встрече со славянофилами Леонтьев повествует так: «<позже> я убедился и узрел очами своими, что если снять с них пестрый бархат и парчу бытовых идеалов, то окажется под этим приросшее к телу их обыкновенное серое, буржуазное либеральничанье, ничем существенным от западного эгалитарного свободопоклонства не разнящееся.
Но пока вначале я это только чуял на мгновенье, не сознавая наглядно; взял у Погодина рукопись мою “Византизм и Славянство” и отослал Аксакову» (Леонтьев, 2003: 97 – 98).
[10] Отношениям Ив. Аксакова и К.Н. Леонтьева посвящен обстоятельный очерк О.Л. Фетисенко (Фетисенко, 2012: 154 – 185). Краткая, но выразительная аксаковская оценка Леонтьева дана им в письме от 25.IX.1880 к своей сестре Марии Сергеевне и ее мужу Егору Антоновичу Томашевскому, служившему в то время по ведомству министерства юстиции в Варшавском судебном округе: «У вас в Варшаве издается моим знакомым «Варшавский Вестник» - князем Ник. Ник. Голицыным – хромоножкой, купно с Конст. Ник. Леонтьевым, очень талантливым автором похождений Одиссея Полихрониадоса (в Рус. Вестнике) и чрезвычайно узким публицистом. Оба они такого сорта ревнители православия, благочестия и порядка, что напомнили слова одного французского писателя: le bon dieu mieux ceux qui le renient que ceux qui le compromettent*. А они истинно компрометируют своей защитою и православие и русские народные начала» (ИРЛИ ф. 3, оп. 2, ед.хр. 56, лл. 22об - 23).
* Господь охотнее терпит отрицающих его вовсе, чем тех, которые его компрометируют (фр.).
[11] В 1868 г. было достигнуто устное соглашение между Россией и Пруссией, согласно которому в случае войны последней с Францией Россия обязалась не только соблюдать нейтралитет, но и выставить к границам Австро-Венгрии стотысячный корпус: в силу данного соглашения через три дня после начала войны российский МИД выступил с заявлением о нейтралитете, а Франция и Австро-Венгрия были поставлены в известность, что в случае, если последняя вступит в войну, Россия может последовать ее примеру (на переговорах 1868 г. была допущена возможность занятия Россией в подобной ситуации Галиции).
[12] Н.П. Гилярова-Платонова, издателя и редактора ежедневной московской газеты «Современные Известия» (1868 – 1887) .
[13] Щербатов Александр Алексеевич, кн. (1829 – 1902), первый московский городской голова (1862 – 1869), предместник кн. В.А. Черкасского.
[14] С.М. Сухотин фиксировал позицию Ю.Ф. Самарина на предварительном совещании у кн. Черкасского 16.XI.1870: «Самарин говорил прекрасно. Завив, что он один не сочувствует подписанию адреса, он кончил речь тем, что подчиняется все-таки большинству и готов всеми силами содействовать успеху адреса. Причинами его несочувствия известной декларации были: 1) несвоевременность, т.е. что Россия могла бы прежде приступить к постройке флота в Черном море, не вызывая теперешнего Европейского гама. 2) Неприготовленность наша к войне и, наконец, наши внутренние неустройства. Когда зашла о них речь, то тут, особенно по поводу стеснения нашей Православной Церкви и совести, он разразился благородным негодованием и великолепным словом против учреждения Синода, против преследования раскола полицейскими мерами и против всех тех язв и безобразий, от которых страждет всякое благородное русское сердце» (Сухотин, 1894: 247).
[15] Текст приводится с одновременным указанием изменений, сделанных в окончательной редакции, последняя приводится по изданию: Сухотин, 1894: 248. Впервые текст адреса был опубликован Д.Ф. Самариным в издании переписки Ю.Ф. Самарина с баронессой Э. фон Раден в 1893 г. (стр. 150 – 151).
[16] В окончательной редакции: «врагами»
[17] Эти слова исключены из окончательной редакции.
[18] В окончательной редакции: «непрестанно».
[19] В окончательной редакции: «стягиваются».
[20] В окончательно редакции: «и ныне же».
[21] В окончательной редакции исключено.
[22] В окончательной редакции: «и народа».
[23] В окончательной редакции: «основанные».
[24] В окончательной редакции: «в ответе их».
[25] В окончательной редакции: «а».
[26] Ю.Ф. Самарин язвил в письме к кн. Д.А. Оболенскому сразу же вслед за скандалом: «Любопытно мне знать, как был принят в Петербурге бедный Долгорукий? Он совсем испортился в Москве и утратил тонкость практического чутья» (Самарин, 1997: 229, письмо от 7.XII.1870).
[27] Кн. Черкасский в свою очередь официально возвратил адрес «старшинам Думы», сообщив письмо министра (Тютчева, 2008: 514) – тем самым целенаправленно выводя ситуацию из «неформального» статуса, настаивая на официальном признании субъектности действующих лиц.
[28] Публично озвученной причиной отмены визита императора стала болезнь кн. Горчакова, одновременно была найдена благовидная причина сокращения пребывания императрицы – в дневнике Сухотина воспроизводится официальная версия со ссылкой на А.Ф. Тютчеву, которую о том просила императрица (Сухотин, 1894: 249; Тютчева, 2008: 508, 511).
[29] См. обсуждение данной проблематике применительно к ситуации 1879 – 1881 гг.: Сафронова, 2014: 209 – 215, 332 – 343.
[30] Отметим, что основным участникам подачи адреса была известна роль императора в решении об одностороннем аннулировании 14-й статьи (Тютчева, 2008: 503, запись от 10.XI.1870) – тем самым отношение к циркуляру оказывалось отношением к личному решению монарха, выходящему за пределы обычных (пусть и весьма значимых) правительственных действий.
[31] О реакции Александра II на адрес Оболенский сообщает: «Некоторые выражения адреса его, говорят, особенно сердят: «Каких, - говорит он, - они преобразований еще чаят? Я знаю, чего они чаят… (разумея под этим конституцию). Я никаких вольностей не давал. Я дал права, а не вольности (не понимая того, что слово «вольности» употреблено в адресе в том смысле, в каком оно употреблялось у нас в актах даже во времена Екатерины, т.е. в смысле прав). Что это за проповедь они мне читают под конец?»» (Оболенский, 2005: 249). Е.М. Феоктистов, передавая впечатление от адреса, писал: «резкие нравоучения, рассеянные <…> наряду со скромными похвалами» (Феоктистов, 1991: 126).
[32] Б.Н. Чичерин, довольно неблагожелательно настроенный в отношении кн. В.А. Черкасского, писал: «Надобно сказать, что минута была выбрана не совсем удачно, и сам он хорошо понимал, что правительству это не будет приятно; но он хотел раз навсегда прекратить недоброжелательные толки о том, что он будто бы принял должность городского головы, единственно как ступень для дальнейшего повышения» (Чичерин, 2010, т. 1: 333 – 334).
[33] Трубецкой Николай Иванович, кн. (1794 – 1874) – управляющий Дворцовой конторой, затем председатель Опекунского совета. Был особенно близок с М.П. Погодиным, через его посредничество последний в конце 50-х переправлял рукописи в заграничную бесцензурную печать.
[34] «Чорт побери адрес, вами подписанный, и того, кто его написал» (фр.).