Практика диссонанса

От редакции. Лидер группы «АукцЫон» Леонид Фёдоров рассказал «Русскому журналу» о том, чем отличается новая перестройка от старой, и о том, почему не верит тем, кто говорит громко.

* * *

Русский журнал: Лёня, больше тридцати лет вы занимаетесь музыкой. С конца семидесятых, если не ошибаюсь. За это время в стране чего только не было. Перестройка, лихие девяностые, новый застой, теперь вот новая перестройка. Жизнь меняется до неузнаваемости. Но следов всего этого в вашей музыке найти невозможно, как ни старайся. И в текстах тоже. Вас это совсем не волнует?

Леонид Фёдоров: А я не думаю, что это все серьезно, то, о чем вы спросили. Жизнь – вещь серьезная для конкретного человека, который ею живет. А остальное – больше абстракция. Когда-то я ходил со знаменами на демонстрации. В школе мне это нравилось. Знамя на плечах несу, все отлично, музыка играет. А уже в институте я это терпеть не мог. Я думал сначала, что по идеологическим причинам. Просто от нелюбви к совку. Но когда потом увидел таких же озверевших людей, которые якобы защищали свободу и демократию… Для меня они такие же. Такие же, как те, что шли на Красную площадь 7 ноября и 1 мая. Разницы никакой. Борьба за идеалы, за принципы... Твои принципы, ты с ними и живи. В этом плане дико раздражает агитация перед выборами. Любая. Я не понимаю, почему должен слушать эту ахинею. Если я считаю, что надо идти на выборы, я пойду, я взрослый человек. Более того, когда мне говорят, что надо делать так, а не иначе, сразу возникают сомнения. Одно дело – сказать человеку, что курение вредно, ну, то есть, просто проинформировать. А другое, когда к тебе подходят и отбирают сигарету. Действуют агрессивно, настойчиво. Со взрослыми людьми так нельзя. Освободи поле, дай другим подумать. Для меня авторитет – тот, кто что-то делает убедительно. Когда Стив Джоббс говорит, что ему что-то не нравится, мне это интересно, потому что меня убедило его дело. А когда какой-то пень говорит: я вот такой левый (или правый), и идите на выборы, потому что это правильно… Да я тебя не знаю и знать не хочу. Кто ты такой?..

РЖ: Но ведь есть всё же люди, заслуживающие доверия.

Л.Ф.: Есть. Самое смешное, что дело не в людях. Что бы люди ни делали, страна все равно разваливается, катится вниз неостановимо. Был гениальный Сахаров, потрясающие ребята-демократы, умницы, и что получилось? А до этого был великий Ленин. Смешно.

Периодически какие-то люди выкрикивают: иди туда, защищай это. Или наоборот, не надо ничего защищать, все и так хорошо. На самом деле, это бред. Крик, вой и бесконечная, бессмысленная, на мой взгляд, борьба. Не понимаю этого. Я и в 1991-м знал, что нельзя бороться. Бессмысленно. В итоге само ведь все и рухнуло. Рухнуло, потому что должно было рухнуть. Мне не нравятся те, кто кричат за, и те, кто кричат против. Не нравится сама атмосфера, лишенная добра и спокойствия. Любое несчастье — и тут же у журналистов улучшается настроение, все такие бодрые, активные. У дикторов появляется уверенность в голосе. Как будто ждали. А потом прошла буквально неделя, ну, месяц. И всё – тишина, новые интересы. Так было даже с Бесланом. Просто пошли дальше и всё. Это самая ужасная вещь, страшнее ничего не было. Дети погибли, а за их смерть никто не ответил. Но теперь всем интересны выборы, эти два президента. Беслана не существует. Вот показательный пример. Как можно после этого принимать их всерьез?

РЖ: И вы не верите, что что-то изменится? Ведь меняется на глазах. Последние года полтора почти непрерывно — митинги, акции. Протестуют люди, не нравится им так жить. Чуть ли не перестройки хотят, как в восемьдесят седьмом. Заметили?

Л.Ф.: Заметил.

РЖ: И что думаете?

Л.Ф.: Думаю, что кончится так же, как в прошлый раз. То есть, ничем. Причем сейчас мне это еще меньше нравится, чем тогда. Вспоминаю ленинградский рок-клуб начала восьмидесятых. Тоже очень протестный. Но это было красиво, круто. А сейчас я не вижу ничего крутого. 90 процентов всего этого безвкусно. Когда Кинчев пел свое «Красное на черном», я ходил на «Алису» с удовольствием. Это был протест, но красивый. Кому-то нравилась «Алиса», потому что это красиво, как мне, например, а кому-то – потому что это было протестным.

РЖ: Хотите сказать, что общих критериев быть не может?

Л.Ф.: Во-первых, не может. Во-вторых, исходить из того, что это протестное, а то нет, смешно.

РЖ: А по-моему, вас просто раздражает всё массовое: массовая политика, массовое искусство. Как у Монтеня: «Увидишь толпу – отойди».

Л.Ф.: Раздражения нет. Я просто плохо переношу большие скопления народа. Мне физически тяжело.

РЖ: Странное заявление для человека, чья профессия – выходить на сцену и обращаться к людям.

Л.Ф.: Ну, что поделать. А с другой стороны, в рок-клубе собиралась тоже достаточно большая аудитория. Толпа перегораживала улицу. Зал был набит битком, но все были свои, родные. Никакой агрессии, всё очень доброжелательно. Не могу представить, чтобы кто-то начал драку во время концерта. Но на концертах вне клуба такое могло произойти. Помню выступление группы «Кино» и какой-то группы из Франции. Эта группа очень хорошо выступала, играли сильный хороший рок. И я видел, как из зала человек кидает бутылку и она попадает в голову вокалисту. Этот дядька, который кидал бутылку, в рок-клубе точно никогда не был… Я как-то спросил Анри Волохонского, который уехал отсюда еще в семидесятых: как вам жилось в Питере? Он говорит: нас было десять человек, остальные – мудаки. Вот и всё.

РЖ: Нынешняя ностальгия по советскому связана еще и с этим: считается, что запрет стимулирует творческую активность. Я периодически слышу от разных людей: дескать, советская власть давила, поэтому и появлялись такие классные книги, музыка и т.д. А пришла свобода – и хоть шаром покати. Вот вы сказали про Волохонского. Было десять человек, остальные – враги. Может, это и стимулировало?

Л.Ф.: Если б стимулировало, он бы здесь и сидел. А что стимулировало Данте? Когда его ненадолго оставили в покое, он написал кусок «Ада», а когда он был в изгнании, написал «Рай». Какое отношение это имеет к таланту? Талант – абсолютно независимая вещь. Чего там стимулировать? Это все бред, сама эта логика. И какие, собственно, классные вещи появились? Тот кошмар, который продолжался семьдесят лет, там ничего хорошего не могло быть. Это была инерция классического периода. Люди, которые еще застали ту страну, прежнюю Россию, вот они были. А дальше-то что, после них? Забыть и не вспоминать. Литература, созданная вне свободы, она… Это такая гигантская ложь, которая до сих пор тянется. Я не могу читать современных писателей, потому что они все еще там, тащат все эти девяностые годы и все, что раньше. Кому это надо? Это же нечеловеческая жизнь. Ад, чистилище. Или надо быть настолько выше всего этого, как Данте, иметь столько юмора…

РЖ: Вам приходили в голову мысли об отъезде?

Л.Ф.: Когда страна начала разваливаться, у нас была возможность уехать в Германию, например. Но хватило ума понять, что здесь значительно интересней. И до сих пор интересней. Ну, и конечно, тут есть аудитория хоть какая-то, а там нет и вряд ли уже появится. Там с этим сложней, чем здесь. Я разговаривал с музыкантом из Рима, ему двадцать с небольшим, и он говорит, что просто тащится от Москвы. Москва – один из самых музыкальных городов в мире. Много возможностей играть, есть возможность зарабатывать. В Риме этого вообще нет. Ну, то есть если ты не попса.

РЖ: Хорошо, это Рим. Но есть ведь еще Нью-Йорк. Нью-йоркский академический авангард – это среда, в которой вы должны себя чувствовать, как рыба в воде. Разве нет?

Л.Ф.: Когда мы записывали в Нью-Йорке альбом, ребята жаловались, что все студии стоят, потому что джаз никому не нужен. Авангард тем более не нужен. Да и рок, кроме Мадонны и еще двух-трех звезд, тоже по большому счету не нужен. Выжить там намного сложнее, а у нас клубы забиты. Я не говорю, что здесь такой уж комфорт, но, по крайней мере, есть возможности. И есть еще ответственность перед друзьями, перед семьей. Если бы я был менее ответственным, я бы мог послать все и уехать. У меня нет принципов, что надо жить там, где родился, и все такое. Если бы я почувствовал, что да, вот это мне по-настоящему нужно, не думая, уехал бы. Но я ее не чувствую внутри, вот этой осознанности.

РЖ: В начале нулевых я спрашивал в магазине альбом «Зимы не будет». Сказали, что кончился, но в такой-то день придет Лёня и принесет. Я был поражен, если честно. «Аукцыон»! Живая легенда! И вот Федоров разносит компакты по магазинам…

Л.Ф.: Не помню, чтобы носил компакты. Но с другой стороны, почему нет. Надо не забывать, с чего все это начиналось, вся эта наша музыка. Когда мы записывали первые альбомы, вообще же не было надежды, что они выйдут на каких-то носителях, а тем более не шла речь о деньгах. Тогда мне казалось, что наша музыка должна нравиться, ее будут слушать. И это уже само по себе отлично. Но как только начались первые гастроли, в конце 80-х, я понял, что ни фига, есть люди, которым наши песни совсем не нравятся. Помню, «Кино» играли свою программу «Группа крови» на рок-клубовском фестивале. Где-то через месяц я был в гостях у Каспаряна и слушал запись. А потом мы поехали на юг, вышли на пляж, и из каждого магнитофона звучало: «Твой порядковый номер на рукаве…»

РЖ: Но с «Аукцыоном» так не было.

Л.Ф.: Никогда. Мы производили фурор в местах, где была более или менее подготовленная публика. Попадая на любой завод, не знаю, куда угодно, мы видели, что люди в лучшем случае не плюются. Или подходят и говорят: мужики, что это у вас такое? Но если мы хорошо играли, в нас влюблялись сразу.

РЖ: А ведь у вас был реальный шанс стать поп-звездой. Был же альбом «Птица» (1992), состоящий сплошь из одних хитов. Их до сих пор иногда крутят по радио.

Л.Ф.: Я согласен, что «Птица» — доступный альбом. Но даже он не годится для всенародной любви. Как-то во время гастролей стояли мы на таможне. А рядом стояла баскетбольная команда из Питера. И они говорят: «О, музыканты! Круто! А у вас есть что-нибудь послушать?» Мы им дали кассету с «Птицей», и они буквально минут через пятнадцать приносят ее обратно. Спрашивают: «А повеселее ничего нет?» Это все равно не то, что нравится всем на свете. Но если б было желание, я бы такие песни писал. Это не сложно. У нас в свое время было много предложений по раскрутке. Приходил человек и говорил: «Я вас покупаю, будут концерты в Олимпийском, эфиры, клипы. Но вы будете делать то, что я вам скажу. Будете выходить только на двадцать минут, петь только те песни, какие я вам скажу». Я говорю: «Нет, мы этого делать не будем». То, чем они пытались нас заинтересовать, нам неинтересно. Кроме того, у меня нет амбиций кого-то поразить, что-то доказать. По большому счету мне и публика не нужна. Приятно, конечно, когда хвалят, но стимулы другие. Мне нравится сам процесс. Интересно раздвигать рамки возможного.

РЖ: Я где-то вычитал, что изменения в музыке так или иначе связаны с изменениями в обществе. Вплоть до ритма, гармонии. Это фантазии или факт?

Л.Ф.: В древнем Китае советники при императорском дворе очень чутко относились к музыке. Считалось, что если появляются диссонансы, не знаю, придумали это или нет, то в государстве большие проблемы, кризис. Это индикатор такой, причем очень точный. Но, конечно, только в том случае, если автор музыки не кривит душой, если он сочиняет честно. В какой-то момент я решил прослушать все симфонии Шостаковича. У нас тогда в Израиле был концерт, а после мы там на неделю остались. Я купил подарочный СД-сет, все пятнадцать симфоний. Сидел и слушал. И с каждым днем становился все мрачнее, а потом уже вообще ни с кем не разговаривал. Седьмая симфония — ужасная музыка. Считается, что она о войне, но это не так, конечно. Он написал ее, когда пересажали всех друзей, когда он сам, идя на работу, брал портфель с вещами, потому что не хотел, чтобы сын видел, как его арестуют. Я слушал в день по симфонии. Под конец 13-я, 14-я – жуть просто. По сравнению с ним какой-нибудь там даркнойз — веселая танцевальная музыка. Ну вот. А потом поставил третью симфонию Малера. Тоже не самое простое произведение. И вдруг перед глазами появилось солнце, море. Не самая веселая музыка, но она спокойная, свободная, дышит жизнью. И написана в соответствующую эпоху. Я не верю, что искусство может как-то влиять на жизнь. А вот наоборот – да. Появляется диссонанс, значит, что-то в стране не так.

РЖ: Слушаю «Юлу», ваш последний альбом, и вижу, что вы, будто специально, поверх ослепительно красивой гармонии пускаете диссонанс. Обязательно что-то звучит поперек, не дает вздохнуть полной грудью. Как будто человек создал шедевр, а потом специально его испортил.

Л.Ф.: Это не специально, так выходит независимо от меня. Да, диссонанса много, он буквально в воздухе носится. И когда слышишь сейчас какую-то завершенную форму, понимаешь, что это или пародия, или что-то елейное. Это невозможно, в этом нет правды.

Беседовал Ян Шенкман

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67