Траурный марш изнутри выглядел странно, как и смерть Бориса Ефимовича. Мы текли к милицейским рамкам, проходили их молча, негромко переговаривались, мрачно упрямые, подавленные. Вспоминались последние страницы набоковского «Приглашения на казнь», где люди и вещи здешнего мира бледнеют, становясь полупрозрачными. Я шел в колонне полупрозрачных людей и сам тускнел по мере приближения к Москворецкому мосту, где казнили Бориса. Энергия полусоттысячной колонны рассеивалась, истекала, будто садилась незримая гигантская батарейка. Человеческая змея, совершив что должно, не знала ни что будет, ни чего ей вообще хотеть. С этими чувствами, ворча, люди проползли вдоль стен Кремля. Хватило духу собраться выйти на улицу, и тут же все кончилось. Ярость не родилась, в остатке шествия была опустошенность.
Борис Немцов был и даже официально считался, как выражаются в Москве, «системным политиком»; и это еще раз подтвердили говорящие головы власти после убийства. В прошлом первый вице-премьер правительства России и лидер партии «Союз правых сил», долго союзной Путину. Тем не менее министры и официальные лица в массе проигнорировали его похороны. Этот жест не так банален, как кажется. Ведь чиновник высокого ранга не может публично осуждать государственных действий, не уходя в отставку. Те, кто не пришел на панихиду Немцова, подтвердили, что считают расстрел Бориса делом государственным. Кем был Борис Немцов? Я не стану задаваться вопросом, естественным для близких или претендентов на политическое наследство. Я не знаю, кем он был. Но определенно он не был тем оттиском политических неудач и неуместного оптимизма, каким под конец казался. Есть тайна легкости самого Бориса, политике которого именно легкости-то и недоставало. Да, это левантийский тип политика, нормальный для места его рождения в Сочи, если б только его места получили шанс ожить за последние сто лет. Но шанса не имела ни та – далекая левантийская Новороссия, ни отпрыск ее Борис Немцов. За последние 10 лет, дружески перемигиваясь с Борисом Немцовым при встречах, я раздражался от всякой его инициативы – они казались то нелепыми, то слабыми, то несвоевременными. Странно, сейчас почти ничего из моих претензий я не могу вспомнить. Что-то другое, значимое пробивается и пытается пробиться сквозь память. И если витальность Бориса ослабляла эффект его выступлений, то теперь его жизнелюбие кажется тонкой структурой неуловимого вопроса. Что, если мы просто не сможем жить в условиях, которые себе создаем?
Немцова я встретил, уже когда Ельцин, выдернув его из Нижнего Новгорода, перекинул в правительство Черномырдина первым замом в пару с Чубайсом. Несомненно для всех, то был кастинг преемника; впрочем, Ельцин к тому времени перебрал и отбросил не одну фигуру. Мы говорили об этом с Борисом, и тогда я увел у него одну из полюбившихся мне максим: «Кремлевское кладбище видало много смелых ковбоев!» Весна 1997 года породила рейтинговое чудо Немцова, в чем-то подобное «крымскому чуду» Владимира Путина весной 2014-го. Притом что собственных медийных ресурсов у власти тогда почти не было, уже к лету его президентский рейтинг стал первым в стране. Даже среди избирателей – приверженцев КПРФ Немцов опережал Зюганова. Немцов-преемник имел цифры доверия под 50 процентов и на выборах 2000 года легко побеждал любого из известных лидеров – Зюганова, Лужкова, Явлинского, Лебедя. На тоскливом фоне тогдашней политики зажглась звезда его непоседливости, – и звезду срочно стали гасить.
Казалось бы, дискредитационная кампания против КПРФ летом 1996 года показала, что могут сделать с политиком пресса и телевидение, но нет. Немцова уничтожали дольше, чем Зюганова, но и более прилежно, вдумчиво и систематично. По ходу полугодовой кампании против молодых реформаторов в правительстве (т.н. «дело писателей») не было дня, чтоб Немцов не получал нового удара. В конце каждой недели популярная политическая программа «Итоги» удовлетворенно фиксировала, на сколько еще процентов упал немцовский рейтинг. Пока весной 1998-го не настал финал: ведущий «Итогов», зачитав последние данные, находящиеся уже в зоне статистической погрешности, заявил: «Кандидата в президенты по фамилии Немцов больше нет!» И в прямом эфире жирно перечеркнул фотографию Немцова крест-накрест.
После убийства Немцова был взрыв комментариев, реплик, заметок, разоблачений. Всем почти все было ясно. По социальным сетям катилось громовое и взаимно ненавистное «Маска, я тебя знаю!» – и не было пальца, который в тот день не указал на другого. Конечно же, мы знаем, мы знаем! Поскольку мы сами такие, как вы. Не исключая президента Путина, все говорили о «провокации», предпочитая одну из двух прямо противоположных. Обсуждался злодейский заговор, филигранно выполненный и беспощадный, и мотивом всех версий была очевидная политическая польза. Столь ясная каждому, сколь абсурдно декоративная: хотели показать... хотели напугать... начать революцию прямо тут, у Кремля...
Выгода и польза – здесь общая изнанка ума власти и оппозиции. Вот почему Путин и Кадыров могут отводить обвинения возмутительным, но ясным для каждого аргументом: Немцов не так опасен, чтобы его убивать.
Конспирология является оперативной формой лжи и непобедима в запертом сообществе, где все и вся пожираемо внутренними отношениями. Желая избежать конспирологических пошлостей, непременно попадешь в лагерь конспирологов противной партии. Само имя «конспирологии» восходит ко временам, когда версия, будто власть прибегает к неконституционным средствам, была скандалом. Но если она и к конституционным прибегает лишь в порядке исключения? Власть слишком великолепна, чтоб заботиться о порядочности – гений не думает о репутации, он гений. Гениальная власть, не обузданная законом, еще менее ограничена своей миссией. Она ослепительна и ошибаться не может. Она скользит в мировом и гражданском пространстве, где порок – норма, а не отклонение от нее. Отклониться можно только от нее же, от власти. Что ни сделай, все поглощается ее превосходством – и так до тех пор, пока батарейка не сядет. Уже и не вспомню, когда и кто первым заговорил о криминальных повадках новой российской власти. Во всяком случае, было это еще до августовского путча и Беловежских соглашений. Первыми были такие противоречивые фигуры, как Сергей Кургинян (от него я впервые услышал в 1989 году термин «клептократия»), советский следователь Лев Гуров и режиссер Станислав Говорухин. Демократы тогда всячески избегали этой темы, она до сих пор не разобрана. Криминальные в обычном смысле действия власти русская демократическая журналистика объясняет криминальными же мотивами, ничуть не стесняясь тавтологии. Удобство ссылок на презумпцию криминальности власти мешает заметить, что она охватывает и криминализацию оппозиционного сектора. Некриминальный дискурс в российской политике отсутствует. Политики бранятся, как мелкие урки, дорожа «понятностью» для избирателей. Последние же сомневаются, что контингент с более легкими статьями УК – альтернатива нынешним господам положения с их солидным, выстраданным рецидивом.
Но ведь и Борис содействовал деградации политического смысла России, когда в 1997 году прибег к необычному тогда новому клейму «олигархов». Отбиваясь от грязной кампании, которую против него вели, он нечаянно закрыл окно декриминализации политического дискурса. Тогда, между 1995 и 1997 гг., «красно-коричневая коммуно-фашистская нечисть» перестала быть жупелом, а перспективный мем «воровского олигархата» еще не стоптал мозговые извилины интеллигенции.
Почти все, говорившие об убийстве, высказались о том, что ему содействовала царящая в стране и поощряемая властями через государственное телевидение и СМИ атмосфера ненависти. Об этом много сказано, и мной в том числе. Однако после выстрелов на Москворецком мосту полемика в прессе и в социальных сетях сделала еще шаг – защитники власти возложили вину за убийство на самого Немцова и мыслящих так же, как он. Даже «укро-американский заговор» казался им слишком мягким, щадящим, рациональным наветом.
Перед нами новая фаза происходящего – уже не пропаганда, не орудие провластной мобилизации.
В рамках РФ творится новая культура изничтожения, с эталонным образцом ненавистника. Ненависть в такой культуре стала презумпцией, опровергнуть которую должен сам заподозренный. Российское телевидение играет в этой системе гнетущую, компрессионную роль. Оно генерирует врагов и подсказывает желаемых жертв (враг и жертва здесь не всегда одно и то же). Телецентр Останкино не информирует, он провоцирует аудитории – непрерывно, ежечасно, всегда. Правду в новой системе не подавляют – обезображенной ее помещают в неведомом зрителю месте среди гнусных концепций. Но тогда и провокатором может невольно оказаться любой. Например, вы.
Ряд сравнений в посмертных эссе очень точны, например, сделанное Григорием Ревзиным сравнение убийц Немцова со снайпером на Майдане, «который то по ментам пальнет, то по оранжистам, чтобы уже проснулись, что ли, а то какие-то вялые». Это и есть формула провокации. Кто постарше, помнят щекой булыжник переулков Москвы под огнем снайперов октября 1993 года. Но Ревзин верно отмечает, почему провокация не удалась: хоронить Немцова вышли тысячи людей, «лишенных веры, что что-нибудь можно сделать». Здесь место интересных вещей. Загадка 2012-2015 годов, на мой вкус, стоит загадки 1937-1938 гг. – там и тут осталось неясно, как это вообще было возможно? Как мы теперь думаем, жертвами Большого террора двигал страх за жизнь и экстаз лояльности партии. Но сегодня в России нет ни того, ни того. Формула обернулась – смерть Бориса Немцова стала возможна и, может быть, необходима лишь потому, что не стало массового управляющего мотива – страх смерти отсутствует. Все обходится без него и наилучшим для власти образом. Единогласные голосования всюду в России, от Государственной Думы и творческих советов до Академии наук, обходятся без угроз ареста и бессудной казни в подвале.
Волю парализует не страх смерти, а страх пустяков – скорость карьерного движения, дельта роста прибыли и/или коррупционного «отката» и т.п. Движут обиды, которые Кремлю не надо придумывать, – каждый выдумает их сам, чуть порывшись в своем грязном белье. Оказалось, что жизнь в комфортных условиях так же удобна для прецизионной настройки массовых аудиторий на изгоя-врага, что и лагерный паек. Человек, чей отказ от выбора продиктован пустяками, вот фактор Realpolitik будущего на Западе и Востоке. Мир гнетущих пустяков под виртуальным прессом, не исключая версификации социальных сетей, – вот место склейки бесподобных коалиций близкого будущего. Коалиций, внутри которых созреет, выйдет и покажет себя новый тип человека – опасного для живых людей, для жизни как таковой.