Никогда не имел на Севере ни друзей, ни родственников, даже не бывал там до пятого десятка жизни, но всегда считал те края моей Россией и в последние годы при каждом удобном случае вновь посещаю их. Вот и на этот раз, устав от московской суеты, с тремя друзьями устремляюсь туда на машине. Хорошо знакомая дорога пересекает не столько внешнее физическое пространство, сколько крепко слежавшиеся пласты памяти: низкие холмы и перелески северного Подмосковья, американские горки и однорядное шоссе за границей Московской области (и когда только расширят этот несчастный участок в 20 километров?), прекрасная панорама, открывающаяся с холма Успенского монастыря в Переславле, пышные лесистые берега волшебного Плещеева озера, нагромождения Ростовского кремля, огненные краски и захватывающая дух вертикаль его церковных фресок, праздничная торжественность храмов и благодатная сень набережной Ярославля. Далее опустевшее шоссе приводит автомобилиста к вратам Севера - Вологде с ее очаровательно-провинциальным Кремлем и такими же простодушными, коренастыми, окающими жителями города. От Кремля еду по своему уже установившемуся маршруту в старую часть города. Здесь когда-то стояли сплошь деревянные двухэтажные дома с богато украшенными наличниками - истинная душа Вологды. Теперь таких домов явно меньше. На их месте кое-где поднимаются безликие современные коттеджи. Знакомая улица почти сплошь состоит из разрушенных домов, как после сильнейшей бомбардировки. Два года назад посередине нее стоял одинокий столб с доской, на котором охрой было коряво написано: "Пролетарская 5а". Теперь на столбе новая надпись: "Пролетарская 5б". Надпись указывает на скрытый деревьями новенький коттедж. Но дальше, за столбом, все по-старому: заброшенный и приспособленный, кажется, под склад собор, а напротив его - ветхий, но все еще жилой двухэтажный дом. Пустырь, их разделяющий, когда-то был торговой площадью. Теперь он зарос высокой травой и завален старинными надгробными плитами с церковного погоста. Памятники все больше с могил военных чинов и купцов, умерших полтора столетия назад. Вокруг видны остатки храмов и больших усадеб, уже заросших лесом. Странное соседство цивильно-чопорной смерти и молодой, дикой жизни.
За Вологдой отремонтированная три года назад и еще вполне приличная дорога уносит нас дальше на северо-запад мимо Кубенского озера к величавому Кирилло-Белозерскому монастырю. Теперь половина его территории снова отдана монашеской братии, так что келья преподобного Кирилла и окружающие ее интереснейшие постройки уже недоступны для рядового посетителя. Едем за 15 километров от Кириллова в пустынь Нила Сорского, где советское начальство придумало устроить лечебницу для душевнобольных. Дорожные знаки на пути повешены вверх ногами - вот уж точно дорога в дурдом! Лечебница на месте, ее обитатели толкутся в воротах и просят табачку, а внутрь теперь никого не пускают без специального разрешения вечно отсутствующего главврача.
Есть на Руси много мрачных сбывшихся пророчеств. Соловецкие старцы предрекали, что их монастырь станет Голгофой. Преп. Серафим Саровский говорил, что на месте его обители воцарятся бесы, - и там построили атомный реактор, дьявольскую машину уничтожения вещества. А в пустыни преподобного Нила поселили психически больных - по-православному тех же одержимых бесами. Пессимистическая тональность завещания подвижника как будто тоже намекает на неизбежность такого исхода.
Отчего такая разительная перемена, такое ужасное падение, такое омерзительное предательство Святой Руси? Сегодня, как и прежде, что-то не видно охотников копаться в этом подполье русской души.
Переезжаем в благословенный Ферапонтов, и я в очередной раз хожу по храму, разглядываю фрески Дионисия. На сей раз меня в особенности поражает необычайно крупный масштаб образов, столь разительно контрастирующий с позднейшими иконами, исполненными, по сути, в стилистике миниатюры. Тут есть, конечно, византийское влияние, но ведь не только в нем дело. Крупный, помещенный почти на высоте человеческого роста и заглядывающий широко открытыми глазами в самую глубину души зрителя лик свидетельствует о правде внутреннего узрения и сокращенной до почти невыносимого минимума дистанции между человеком и божественным. Чтобы остаться в такой близости Богу, требуется поистине нечеловеческое усилие, но из этого усилия исходит и несокрушимая духовная мощь. Где-то тут таится внутренняя сила духовного подъема тогдашней Руси. И вместе с тем та сила, которая толкала наших предков за край горизонта на север - все ближе к небу.
Гостиница в Ферапонтове занята экскурсантами. Всего за тысячу устраиваемся на ночлег к местной жительнице, доверившей нам на ночь свой дом, и рано утром отправляемся дальше на север - в старинный Каргополь. Серая стрелка шоссе, впивающаяся в набухшее от облаков небо, открывает виды один живописнее другого: зеленые косогоры, окаймленные темно-синим ельником с белыми вкраплинами берез; белесые пятна далеких озер, словно отражающиеся в свинцовой ряби небосвода; овраги и впадины, указывающие на невидимые реки; изредка мелькнет деревенька в несколько покосившихся изб. Не то забытый Богом край, не то райский уголок. Пейзажи, очаровывающие как раз тем, чего в них нет. Их главное, и бесконечно загадочное, достоинство - пустынность, чреватая праздничным изобилием жизни. Они всегда предъявляют нечто большее, чем содержат в себе. Вот этот почти мистический, не улавливаемый ни рациональным анализом, ни здравым смыслом, несводимый ни к материальности мира, ни даже к его идеальному образу добавочный элемент северорусского пейзажа, какая-то первозданная нераздельность неба и земли, духа и материи, брезжущая в прозрачной дали озер и лесов, составляет подлинную субстанцию русской - хочется сказать великорусской - жизни. Эта незримая субстанция артикулируется разве что грациозными контурами местных деревянных церквей, с безупречной точностью вписывающихся в окружающий пейзаж и подчеркивающих его энергетический ритм, оживляющих его. Зря говорят про забитость русских людей и их бегство от государства. Эти чудные храмы-корабли строили не испуганные беглецы и не покорные рабы, а люди, верившие в себя и доверявшие своей земле. Часто говорят и о непознанности законов русского уклада. Обыденная жизнь в России, пишет, например, Владимир Каганский, "совершенно не перетекает в масс-медиа и экспертное сообщество, остается не замеченной, безвестной и семиотически не существующей". Но здесь, среди смиренной красоты северорусской земли, понимаешь, что вся проблема русской жизни, вся задача русского самопознания, в своем роде уникальная, сводится к поиску меры безмерного. И если такая мера существует, это должна быть мера, удерживающая в равновесии землю и безмерность духовных притязаний человека. Здесь кроется реальный масштаб и самый строй русского "месторазвития", русского мiра. Но чтобы опознать себя, Россия должна для начала преодолеть, по крайней мере, два самых опасных искушения: искушение техникой и искушение империей. И то, и другое убивает живое единение русского человека с его мiром.
Быть может, будет плодотворнее идти не от той или иной формальной "данности" социума, а от самой практики духовного отношения местных жителей к своей земле и друг к другу. Нужно позволить этому отношению прорасти в естественных и удобных для него формах, поддерживая это прорастание созданием необходимой инфраструктуры. Дайте Северу волю, и он одарит нас божественной музыкой тишины. Он сам выработает в себе прочные формы общественного согласия и личного благочестия, потому что изначально живет под сенью "вечного покоя", умиротворяющего очарования своей прозрачной, небесно-земной дали. Этот покой подспудно определяет и регулирует жизненный уклад Севера. Случайно разве здесь столетиями мирно жило в тесном соседстве русское и угорское население, столь отличающееся и по языку, и по культуре, и по вере? Не в том ли разгадка этого феномена, что вся деятельность человека на Севере имела свое основание и оправдание в отмеченном выше "добавочном" элементе северного мiра - этой меры равновесия Земли и Неба, сглаживавшей все конфликты, не дававшей ни права, ни даже возможности противопоставить себя миру, все при-мирявшей? В этом пункте русские и нерусские обитатели северных земель, столь разные во всех прочих отношениях, удивительно похожи. К слову сказать, только в Финляндии я совершенно естественно чувствовал себя, как дома, и далеко не только вследствие доминирования даже и в сегодняшней финской провинции русских архитектурных традиций или сходства тамошних пейзажей с русскими. Финны очень близки русским Севера именно по своему психологическому складу - люди скромные, даже, я бы сказал, осознанно смиренные, искренние, предупредительные, невероятно преданные своей земле. Идеал финского интеллигента - жизнь в лесном домике у болота с журавлями, и это не эскапизм и прочий латинский абсцентизм, а метафизический выбор. А что касается предупредительности, то только в Финляндии мне доводилось наблюдать, как за одним столом полтора десятка студентов говорили между собой только по-английски, чтобы сидевший с ними иностранец мог понимать их разговор. Даже натерпевшись с лихвой от державных амбиций Сталина, они с неизменной признательностью отзывались о русском правлении, позволявшем им выжить и, более того, поверить в себя как народ.
Русский Север, начиная с разгрома Новгорода Москвой, тоже претерпел немало от империи с ее абстрактной планиметрией и логистикой. Искореженные бульдозерами леса, мазутные болота и горы мусора там, где прошли "строители нового мира", - нигде, наверное, не встретишь большего надругательства над красотой божьей земли. Но временами даже возникает ощущение, что технари-насильники подспудно ощущают свою неправоту и позорно бегут с поля боя, бросая свое оружие, и пьют горькую, чтобы залить неутихающее чувство вины за свои деяния. Север пока что плохо дается технике. Империя между тем бесцеремонно лезет со своими мифами и утопиями. Непонятно, какую великую услугу оказали русскому Северу всякие Урицкие, Володарские, интернационалисты или даже промышленный пролетариат, чтобы в центре каждого северного города и городка до сих пор сохранялась унылая советская комбинация из соответствующих названий улиц? Что мешает администрации Каргополя вернуть, к примеру, улице Калинина или Октябрьской их прежние названия: Предтеченская, Благовещенская и т.д.? Повсюду торчат у зданий бывших обкомов и райкомов анекдотически-безвкусные памятники Ильичу, который почему-то неизменно изображен резко наклоненным вперед, почти падающим ничком на землю. Скульптура на центральной площади Каргополя несет следы ранних романтических исканий в этом жанре: корпус вождя скручен влево, туда же занесена его правая рука с отбитым пальцем, сжимающая кепочку, а голова и правая нога развернуты вправо, так что кажется, что Ильич вот-вот пустится в веселую кабацкую пляску. Без всякого сарказма хочу заметить, что попадавшиеся нам в городе пьянчуги своей осанкой и походкой подозрительно точно воспроизводили этот наклон вперед и эту позу размашистого танца. Что означает эта загадочная преемственность?
Многовековой ли горький опыт общения с державной властью или обращенность на пространство духовного общения тому виной, но только Север, кажется, привык безропотно принимать любой ярлык, наклеиваемый на него высшими, но сторонними ему государственными инстанциями.
Умом Россию понять нельзя. Но можно, видимо, задом. Протрясясь несколько часов по большаку, не без юмора отнесенному во всех атласах и картах к категории "дорог с твердым покрытием", выходишь из машины в состоянии близком буддийскому самадхи и с полным бесстрастием задумываешься над тем, не скрыт ли в бездорожье Севера некий провиденциальный смысл? Хотя, если судить по поверхности вещей, то Россию губят-таки дороги и дураки. Или, если одним словом, дорогие дураки... В Каргополе, практически недоступном для автомобилистов с западного и южного - наиболее перспективного для туризма - направлений, спрашиваю у молодой администраторши единственной в городе старенькой двухэтажной гостиницы: "Что же вы до сих пор дороги к своему городу не подвели?" - "Ждем инвесторов", - важно отвечает она.
Это великое русское "Ждем-с!" переживет, несомненно, наших внуков и правнуков.
Но все же эти, столь же облегчающие сообщение, сколь и затрудняющие его дороги России только и позволяют проникнуть в тайну русского быта и духа, и притом способом, до странности близким изречению Протагора о человеке как мере всего сущего и несущего. Потому как все наличествующее в России внушает мысли о ценности отсутствующего.
На обратном пути, стоя на той же вершине холма перед Переславлем, впервые в жизни увидел я, как всего лишь несколько минут ярко горят в красных лучах заката кресты на маковках церквей. Так прощалась со мной в этот раз моя Россия.