Политика провинций начинается тогда, когда заканчивается война. Когда, например, забывается о том, что провинция когда-то была завоевана (pro-vincere), что ее подчинение и освоение были актами, которые утверждают центр в его центральном положении. В поствоенное время эта политика выглядит перевернутой с ног на голову - провинция оказывается уже не осваиваемой и одновременно абстрагируемой территорией (абстрагируемой потому, что она превращается во "всего лишь" провинцию - переставая быть тем, чем она была), а тем, что претендует на статус центра или "стремится в центр". Уже не центру нужна провинция, а наоборот. Центр принужден скрываться от провинции, ограждаться стенами и заборами, однако провинция все равно в него проникает. Постепенно она становится нелегальной. В этом контексте политика провинций и провинциальности выражается как борьба за центр, которая, однако, не имеет никакого публичного или регламентированного порядка.
Жижека можно поставить в центр коммуникаций, которых не существовало ранее, которые были смехотворны. Реанимировать само распределение на провинцию и центр, задав самый бессмысленный из всех возможных путей движения в этой системе, а именно путь из провинции в провинцию. Путь между двумя абстрактами, которые лишены какого бы то ни было содержания именно потому, что они отнесены к какому-то ("возвышенному"?) центру. Такая коммуникация возможна только в форме "провинциального консультирования". Жижек мог бы, захоти он того, организовать в России особый бизнес - бизнес для провинциалов, которые знают о своем провинциализме, но ничего не знают о его истории. Проще говоря, бизнес, возможный через рефлексию одного малоизученного последствия распада советского блока - быстрой провинциализации всего "постсоветского" пространства, которое становится именно что пространством, упорядоченным по степени своей собственной провинциальности. Естественно, эта провинциализация не принимает в расчет ни истории международных режимов, ни реальности современных международных отношений - она делает само это пространство фантазмом "возможности провинции". Если и мыслить завершение холодной войны как поражение одной из сторон, это поражение вызвало не превращение этой стороны в провинцию (что было бы равносильно "завоеванию" или аннексии), а, что гораздо интереснее, возрождение провинции как таковой в качестве предельной рамки для любого "интернационального", для любого отношения между "здесь" и "там" - "провинция" как концепт была вынесена в результате этого поражения вовне, стала единственной системой внешних коммуникаций для пост-СССР. Иначе говоря, распад советского блока стал условием возможности современной провинции, в которой появляются специалисты по тому, как в ней жить. Как обменять провинцию на что-то большее, как проникнуть в центр, как, если получится, изменить сам смысл центра, то есть его "наполнение".
Само возрождение провинции удивительным образом привело к зачеркиванию всей структурной истории международных отношений, которые как раз и составили XX век. Договоры, соглашения, союзы, альянсы, институты, правила - все это покрывается дымкой, туманом в процессе усиливающейся провинциализации, которая возникает на стороне "второго мира", ставшего просто "пространством". Все эти сложные отношения интересов, теорий и дискурсов приобретают качество ирреальности, "обманки", служащей для отвода глаз, отдавая все привилегии схеме провинциальности, которая как проект определяет пути возможных коммуникаций и движения, выступая одновременно в качестве критической инстанции. То есть все "теории международных отношений" в ситуации "после СССР" прочитываются через различие провинции и центра, ведь оно признается за предельную реальность, пусть эта реальность и не предполагает существования раз и навсегда заданных провинций и центров. Все призывы к "инновациям", "модернизации", к смене большой идеологии на деле понимаются лишь как телодвижения в рамках этой схемы провинциализации, поскольку само движение вперед, сама мобильность в ней лишь утверждает провинциальный статус движущегося объекта.
"Интернационализация" провинциализма, произошедшая в течение последних пятнадцать лет, по крайней мере с этой стороны рухнувшей Берлинской стены, не только отменяет в качестве ирреальной реальность "интернационального" и "международного", но и сама руководствуется предельно провинциальной схемой. Или схемой локальной провинциализации: Москва, например, столь же провинциальна по отношению к чему-то еще более столичному, как провинциален Урюпинск по отношению к Москве. Провинция и структурируемая ею система отношений оказывается поэтому более реальной, чем международная политика. Теперь все попытки порассуждать о международных интересах, монополиях, метрополиях, гегемонах и т.п. выглядят либо как иносказания провинциализма, либо как попытки сместить распределение позиций центра и провинции. То есть в любом случае политика стала метафорой мобильности в зоне обобщенной провинции. Естественно, если это реализуется на международном уровне, то же самое повторяется и во "внутренней" политике, которая также представляется как движение внутри провинции или как движение самой провинции - как легальное или, скорее, полулегальное проникновение в центр. В известном смысле внутренняя российская политика и так давно подается в качестве "шанса" для "амбициозных провинциалов".
Естественно, в таком развитии провинция покрывает собой все, становится практически всемогущей и вездесущей, но сама этого не замечает. Еще в меньшей степени она способна обратить внимание на некую "историю провинции" - в том борхесовском смысле, в котором можно было бы показать развитие и возникновение принципиально разных провинций, как и разных кодов провинциальности. Вместо такой археологии постсоветская провинциальность способна только на восстановление наиболее натурального, натурализированного способа "быть в провинции", поскольку иначе он остался бы чересчур нарочитым, чересчур зависимым от политического, а ведь заветная цель провинциального - исключить политическое в качестве эпифеномена, провести его последовательную редукцию к стадиям и методам провинциальной мобильности. В результате возвращается что-то вроде классического, почти бальзаковского, образца провинциальности со всеми его устойчивыми смыслами. Провинция и центр как натурализованные остатки процессов централизации и администрирования представляются в качестве опорных пунктов любого политического акта. Сам этот акт имеет столь же натуральный характер. Провинция, например, - это, вообще говоря, место "порождения", "сырья", "самородков". Но, как было известно тому же Бальзаку, даже самое качественное из того, что может быть в провинции, нуждается в переносе и в перевозе в центр. Красивая и образованная женщина в провинции постепенно затухает и грубеет, но при переезде в столицу она расцветает в светскую львицу. Вообще, "социальная" мобильность тут тоже представляется как органический рост, так что провинция и центр (столица) - просто этапы, метки роста, причем этому росту подвержено все что угодно - люди, знания, культурные коды, изобретения, технологии, да и просто "сырье", материя. Материя тоже нуждается в том, чтобы выйти в люди. "Люди", естественно, - это лишь синоним "столицы". Траектория "провинция - центр" прочерчивает путь движения для всякого сущего, позволяя ему раскрыться в полной мере.
Движение в границах провинции мыслится, однако, как освобождение от нее. Провинциал сталкивается с достаточно странной проблемой - центр определен и известен, но в то же время его нельзя обнаружить и в него нельзя попасть. Как Замок Кафки, он близко, но дойти до него невозможно. Это лишь обратная сторона "нелегальности" проникновения в центр. И здесь нужен поводырь, специалист по провинциалам и их перемещениям. Жижек выступает в качестве такого специалиста. Он проецирует на отношения провинции и центра оппозицию частного и всеобщего, партикулярного и универсального. При этом, конечно, не возникает вопроса о том, является ли сам центр провинции универсальным. Ведь, если он определен только как "непровинция", он не может быть ничем, кроме как "особенно-партикулярным". Иначе говоря, центр должен быть еще более особенным, чем провинция, неизбежно абстрактная в своей всеобщности "регионов". Для Жижека это не имеет значения, поскольку, конечно, современный центр - это не совсем "непровинция". Он не получается в результате простого отрицания. Успешный провинциал отличается от неуспешного тем, что первый догадывается о трансформации самой логики провинциализации, то есть успех меняет всю перспективу, показывая, что ее в определенном смысле нет. То есть путь из провинции в центр - не уникален, его вообще нет, и этим все серьезно осложняется, поскольку центр теперь приходится искать. Если для простого провинциала самим реальным является траектория движения от провинции к ненаходимому центру, то для "состоявшегося" провинциала Жижека самым реальным оказывается не движение, а признание чего-то в качестве центра. Это признание и составляет центр. Отличие Жижека от наивного провинциала состоит, следовательно, в том, что последний думает, будто в центр можно "приехать", переместиться. Жижек же уподобляется "навигаторам" из "Дюны" - нужно двигаться в покое, смещая само пространство силой мышления.
Борьба провинции за признание - это не борьба с центром в военном смысле. Иначе говоря, несмотря на то, что, по словам Жижека, провинция должна бороться, эта борьба предполагает забвение собственно военных действий. Это мирная борьба, почти спорт. Никакого варварства. Борьба за господство - самая некровопролитная из войн, потому что она логически всегда предполагает отказ одного из соперников бороться до конца (в противном случае она просто теряет смысл). Случайные капли крови ничего не решают. Иными словами, история провинциализации в первый раз отменяется натурализацией провинции и провинциального движения, а второй раз - "мирной" борьбой за становление центром или за признание центром. Иначе говоря, Жижек проповедует гуманистическую Kulturkampf, которая предполагает бессмысленность возвращения к "допровинциальной" реальности политического или тем более геополитического толка. То есть, несмотря на внедрение "гегелевской" технологии, провинциальное мышление утверждается именно в пункте его видимой отмены, причем это утверждение осуществляется в два хода. Сначала за чистую монету принимается сама логика провинциальности, а затем она снимается за счет гегельянской борьбы партикулярного и универсального. Провинция в таком случае может претендовать на истину точно так же, как и любой "исключенный" элемент системы, - именно в силу исключения он является носителем всеобщей истины. Но провинция не может вернуться к проблематизации своего собственного провинциального, то есть подчиненного статуса, поскольку такая проблематизация грозит ей гиперпровинциализацией, изоляцией внутри себя, превращением в смехотворную провинцию, провинцию-секту, которая вдруг решила выйти из гегельянской игры в провинцию. Жижек и Гегель против сектантства - они не потерпят всяческих уклонистов, анархистов, юродивых и прочих отшельников. Ведь даже у самого независимого отшельника через дыры хитона, как известно, просвечивает тщеславие.
Однако на этом утверждении и снятии игры провинциализма Жижек не останавливается. Есть еще один шаг на пути к бескровной борьбе, к ее анестезии. А именно устранение самой интенции борьбы через утверждение инстанции анонимного "нейтрального" признания. Универсальное - это всегда "особенно-всеобщее", но признание, которым высвечивается это универсальное, не является ни всеобщим, ни частным. Оно само - вне игры или, что то же самое, единственный ее принцип. Его невозможно проблематизировать - подобно тому, как можно частное сделать всеобщим, и, наоборот, показать, как за универсальным скрывается частное. Признание, как ни странно, - это буквально признание "ни того и ни другого", ничье, что и обеспечивает его эффективность. Бессмысленно обращаться к самому признанию или к самой игре - в определенном смысле ее не существует. Поэтому партикулярная провинция не может стать универсальной столицей, если будет действовать чересчур в лоб, чересчур намеренно. Поменьше намерений и желаний - их избыток не красит провинциала. Да, провинция должна бороться, но делать это ей следует хитростью. Это даже не айкидо с использованием энергии противника (ведь противника у провинции нет, вернее - он не является центром, столицей), а своеобразная борьба утверждением в "частном", обживание своего угла ринга (можно поставить в нем примус, развести цветочки, устроить инсталляцию - кто знает, на что клюнут судьи?). Собственно, интенция борьбы сама понижает качество провинциального материала, его "силы", поскольку никакого центра как такового нет, единственный центр - это всего лишь сама позиция выигранного признания в качестве центра. И это признание не имеет агента. В том же смысле актеру кино бессмысленно приходить в кинотеатр, чтобы непосредственно воздействовать на зрителей (кулаками, угрозами или даже подкупом). По мысли Жижека, русские провинциалы никак не хотят понять того, что сама игра в провинцию имеет предельно объективный характер - то есть ее логика и итоговые выигрыши никак не зависят от агентов. Последние могут принять какие-то меры предосторожности, но не могут влиять на игру непосредственно, напрямую. Все международные действия России оцениваются как попытки не слишком удачливого киноактера расправиться с недовольными зрителями непосредственно в кинозале - то он пригрозит им газом, то чего-нибудь сломает. Жижек смеется - ну разве можно вести себя настолько провинциально? Не нужно лезть на рожон, лучше не выпячивать свою универсальность и могущество, а пестовать партикулярность, которая - глядишь - и окажется универсальной. Только не надо на это слишком сильно надеяться.
Иными словами, становление универсальным - это не дело рук самого провинциала, он на такое не способен просто по принципу игры. Универсальное даруется как дар. Благодать признания не может содержательно коррелировать с качествами или усилиями провинциала. Конечно, это не значит, что он может оставаться в бездействии. Главное, что он заведомо не может избежать этого объективного становления универсальным. И это не значит, что есть какие-то жесткие правила игры - нет, конечно, в любом случае каждый ее шаг оспаривает предыдущие правила, что не отменяет ее "внешнего", "благодатного" характера. Нельзя сказать и то, будто своей позицией Жижек неявно защищает неких "господ", которые и задают инстанцию признания. Все гораздо сложнее и хуже - господство приписано самой этой инстанции, самому взгляду, повторяя знаменитую фигуру "gaze", объективного глазения, у которого не существует законов и авторов. То есть эта логика является "плоской", поверхностной, ее невозможно оспорить ссылками на некую референтную реальность, однако именно поэтому она оказывается "подчиненной" или "порабощенной" логикой - подчиненной самому принципу блуждающего нейтрального признания.
В силу такого расцепления действия провинциала и результата его действия создается фигура "отказа", отрицания: провинциал может получить собственное счастье только в том случае, если он к нему не стремится. Но утверждение этой объективной игры как предела политического на деле не отменяет саму историю провинциализации, а лишь вычленяет отдельный ее сегмент в качестве само собой разумеющегося. В известном смысле Жижек сам оказывается провинциален для современного этапа развития провинции как концепта. Ведь его логика универсального и партикулярного все еще предполагает универсальное как "развившееся" и "признанное" частное, определяя их как инстанции, связанные игрой замещения-выдвижения. В такой схеме возможен, например, экзотический туризм или же "переоценка" колониального наследия, инвертированный евроцентризм (в стиле, скажем, Леви-Стросса), но вряд ли возможны современные call-центры Бангалора. Поскольку последние предполагают, например, что именно те коммуникации, которые делали центр центром, не сталкиваются с неподатливой, "своеобразной" реальностью провинции, а как раз выполняются в ней и за ее счет, позволяя центру жить более утонченной и в то же время более "природной" жизнью. Инфраструктура центра составляет провинцию, она полностью выносится в нее. Однако это уже не логика признания, а логика производства, которая недоступна для гегельянского блуждающего "взгляда".
Точно так же и "левые" в подобной ситуации оказываются для Жижека всего лишь еще одной провинцией, которая, хотя и претендует на универсальный разрыв, в действительности стремится к универсальному признанию Левые Жижека - это самые сведущие и самые профессиональные провинциалы. Они точно знают, что рано или поздно с политкорректностью и неолиберальной догмой будет покончено - но вовсе не вследствие какого-то прогресса, как думали во времена Просвещения, а просто в силу смещения фокуса признания. Невозможно бесконечно долго поддерживать "микропрагматику", людям хочется чего-то погорячее. Такие левые почему-то оказываются не столько сторонниками рациональной реконструкции общества, сколько поставщиками всего, что из него исключено. Например, если исключена жертва, левые будут поставлять жертву. Именно поэтому такие теоретики, как Жижек, не могут быть использованы "прогрессивными" силами в "провинциальных" странах вроде России. Жижек - это случай, когда авангард встречается с арьергардом, уйдя слишком далеко вперед и обогнув земной шар. Другое дело, что эта гонка по кругу не имеет своего завершения, так что время Жижека (Жижеков) еще может прийти. А пока его место здесь вполне успешно занимает Проханов (с тезисом о необходимости дать народу великое дело и потребовать от него великую жертву).
Разумеется, единственное, что исключает сама "универсальная" игра провинциала и левого как провинциала - это так называемое объективное отношение к ней. То есть исключается как археология провинциализации и политики, за ней стоящей, так и собственно классический левый жест, а именно жест отмены или нейтрализации капитала (поскольку именно признание делает из сущего или "ресурса" капитал). Призывая "просто жить" или "жить своей жизнью", без оглядки на центр и столицу, Жижек в действительности создает ситуацию невроза, в котором невротику запрещено оглядываться на то, на что он не оглядывается. Собственно, сама эта "простая жизнь", партикулярность или "жизнь частная" оказываются за пределами как провинциального движения всего сущего, так и героического жеста "левых", априорно завязанного на ответный жест признания. Мыслить эту частную жизнь как объективность оказывается себе дороже.