Памяти Пригова

Foto Marianny Volkovoj

В ночь с 15-го на 16 июля умер Дмитрий Александрович Пригов . Но всем ясно, что не весь. В силу как общего горациевско-пушкинского принципа, так и специфически астральной, проектной природы занесенных им в нашу земную жизнь песен райских.

Согласно Бродскому, поэт takes himself posthumously (воспринимает себя посмертно) - и так же воспринимается. У него в запасе вечность, тем более у такого, как Пригов, погруженность которого в заботы суетного света всегда отдавала призрачностью, внеположностью. Даже внешне чувствовалось его инопланетянство - он был похож на какое-то мудрое насекомое, на гигантского кузнечика-зензивера.

Я узнал его стихи поздно - приехав в Россию впервые после перестройки, в 1988-м, и тогда же познакомился с самим Дмитрием Александровичем, который оказался принадлежащим сразу к нескольким кругам моих московских знакомых. С тех пор я был на многих его выступлениях и выставках в Москве, Лос-Анджелесе, Лас-Вегасе и снова в Москве, а однажды он погостил у нас с Ольгой в Санта-Монике(1); мы всегда разговаривали - главным образом о его Проекте, и обменивались книгами с дарственными надписями, но знакомство не было близким, а взаимопонимание - полным. Во всяком случае, мое понимание, хотя, как профессионал, это я должен был понимать его, а не он - меня. Но уже не раз отмечалось, что Д.А. аккумулировал в себе все возможные роли, в том числе ипостась литературоведа.

Проект состоял, в частности, как бы это выразиться попроще, в создании мультимедийного и панидентичного образа метатворца, не автора отдельных удачных произведений, а универсальной порождающей художественной гиперинстанции. Это было вызывающе, но и знакомо. Так, Пастернак писал, что "плохих и хороших строчек не существует, а есть целые системы мышления, производительные или крутящиеся вхолостую". Пригов как бы доводил эту идею до концептуального предела.

Но вопрос оставался, и его ему задавали. Я задавал, задавал и Андрей Зорин, сказавший мне об этом на вечере памяти Пригова. Он спросил его как-то: "Как же так: вы гордитесь, что написали 36 000 стихотворений, а на своих выступлениях всегда читаете одни и те же?" "Ну, - отговорился Пригов, - просто эти уже обкатаны, обчитаны..." Ответ не без лукавства.

Вопрос этот, в сущности, философский, напоминающий соотношение номинализма и реализма. Почему мы любим стихи Пушкина? Потому ли, что почитали и полюбили именно их из массы других? Или потому, что мы уже знали, что это Пушкин, что мы читаем Пушкина, а Пушкин - это наше все и т.д. и мы должны любить его? То ли "Пушкин" - просто условное название общего свойства его стихов, данных нам в эстетическом ощущении (номинализм), то ли - абсолютная платоновская сущность, несовершенной и необязательной тенью которой являются его тексты (реализм)(2). А вот бы стихи я его уничтожил - Ведь облик они принижают его.

Мои сочинения, в том числе виньетки, я думаю, его не интересовали, хотя он в них иногда и фигурировал. Но относился он к ним и ко мне дружественно-снисходительно, как вообще ко всем читателям и изучателям - адресатам его Проекта. Виньетки он, наверное, относил к тому, что называл "народными промыслами". Вся литература, все стихи, все мыслимые произведения, вообще-то, "уже написаны", считал он, и усилий заслуживает только метарефлексия по их поводу, но в качестве деятельности по готовым правилам эти народные промыслы (типа палехских шкатулок, а также повестей, романов и воспоминаний) допустимы - при условии, что они исполнены на должном профессиональном уровне. Если же действовать всерьез, то писать надо что-то вроде "Только моя Япония" и "Живите в Москве".

Расскажу о двух поучительных встречах с Дмитрием Александровичем.

Как-то я писал статью об аграмматических стихах Шершеневича в сопоставлении с занимавшим его китайским синтаксисом и эпиграфом хотел взять незабываемо проинтонированные Приговым в одном из его перформансов слова "Э-то ки-тай-ско-е!", но нигде не мог найти текста, на который сослаться. Оказавшись тем временем в Москве, я решил сделать доклад об этой работе в Институте русского языка. Первым, кого я увидел, приехав на доклад, оказался Дмитрий Александрович (у которого были дела с М.И.Шапиром, увы, тоже уже покойным). Я немедленно спросил его, где опубликовано "Китайское", и в ответ получил законное разъяснение, что оно не опубликовано и не может быть опубликовано в виде текста, ибо представляет собой оральный акт. Тогда я попросил Д.А. задержаться до начала доклада и, когда я объявлю эпиграф, встать и исполнить его, что он и проделал ко всеобщему и собственному удовольствию.

Другая история тоже имеет отношение к его мультимедийности, но по-иному. Готовя к печати книжку виньеток "Эросипед", я задумал поместить на обложку когда-то виденную картинку: человек держит перед своим лицом маску, в точности воспроизводящую это лицо. Но я не помнил, где я это видел и кто автор. Я стал расспрашивать всех знакомых художников и искусствоведов, и все в голос отсылали меня к Магритту, которого я пересмотрел всего, но того, что искал, не нашел. Обратился я и к Д.А. - с тем же результатом. Тогда как бы в шутку я наложил на него штраф: сочинить для книжки blurb - рекламную похвалу на заднюю сторону обложки.

Ответ пришел на следующий же день:

Какая милая виньетка,
Но присмотрись построже - нет-ка
Ли
В ней подвоха?

Стишок, по-моему, на высоком приговском уровне. Полное понимание поэтики моего народного промысла - виньетки "милые", но с "подвохом". Характерная для Пригова метапозиция - взгляд сверху, к тому же стилизованная под милицанерскую строгость. Изящный лингвистический вывих: нет-ка, конечно, неграмматично, причем, казалось бы, только "для рифмы" (уникальная, кстати, рифма к виньетка), но в действительности, -ка лишь с нарочитой неуклюжестью перенесено из предыдущей фразы - от присмотрись(-ка).

- А Ли так и давать отдельной строчкой? - спросил я по электронной почте.

- Так и давать, а вам что, строчки жалко? - был ответ.

Действительно, если давать Ли в ней подвоха одной строкой, пропадет не только по-хлебниковски величественная интонация, но и перебой метра, и получится сплошной ямб, хоть и разностопный.

Мультимедийность тут состоит, конечно, в том, что в собрания стихов Дмитрия Александровича этот стишок (пока) не входит, существуя только в обложечном, прикладном, как бы настенном жанре. Народный промысел?

Но воспользуемся этим примером, чтобы поговорить о затронутой философской теме.

Попросив Д.А. написать мне blurb, а затем одобрив его, я выступил в роли заказчика, куратора, потребителя его искусства. Каков же был механизм моего одобрения? Разумеется, большую роль играл тот аргумент, что это пишет сам Пригов (ср. выше о Пушкине в ракурсе "реализма") - недаром именно ему я заказывал. Но, с другой стороны, стишок мне действительно понравился (см. мой разбор стишка и, выше, о "номиналистском" взгляде на Пушкина). Тут, конечно, могут возразить, что понравился он мне просто потому, что внимание ко мне, причем доброжелательное и пристальное, проявил сам Пригов. Да, конечно, но, оставляя доброжелательность в стороне, пристальность и есть высокое качество, то есть аргумент "номиналистского" плана(3).

...В общем, номиналистская ли, реалистская ли, но вполне основательная подлунная вечность у Дмитрия Александровича, по-моему, в запасе.

Примечания:

1. См. виньетку "Пригов и авокадо".

2. Вопрос философский или, если угодно, сакральный, подобно вопросу о чудесах Христовых. В ответ на вызов и искушение он их творить отказывался. Но по собственному почину творил и в значительной мере именно ими и убеждал.

3. Идеальной для научного анализа ситуацией было бы поступление 36 000 стишков, из которых отбирались бы действительно хорошие, но нечто вроде контрольного примера у меня имелось: я попросил blurb и у другого уважаемого мной художника слова, но полученный текст забраковал, несмотря на всю его лестность.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67