Христофор Колумб искал путь в древнейший континент мира - Азию, а открыл, по его собственным словам, "новое небо и новую землю, о которых говорится в Откровении Иоанна". Если в истории есть провиденциальный смысл, то искать его нужно как раз в таких удивительных совпадениях. Судьба Америки - быть началом и концом, Альфой и Омегой истории и в этом смысле являть собой Апокалипсис, который, как заметил Вальтер Беньямин, не завершает историю, а просто обрывает ее. К Америке не пристает ничего "культурно-исторического", и предназначение настоящего американца - "принадлежать вечности" (как сказано о Линкольне) или, по крайней мере, "встретить судьбу" (как оценивал себя Рейган). Отсюда высокопарный и малопонятный остальному миру пафос американской политической риторики. Отсюда и благоговейное отношение американцев к своим "историческим памятникам" - при всей их почти анекдотической тривиальности: речь ведь идет о знаках божественной вечности, так что их непритязательность может сойти за признак человеческого смирения.
Какой-то европейский острослов назвал американцев "дикарями в небоскребах" - единственным внеисторическим племенем третьего тысячелетия. Но где найти такого наблюдателя, который мог бы превзойти американский горизонт и обозреть разом "начала и концы" нашего эона? Сила Америка - не просто в деньгах или военной мощи, а в том, что никто не может обещать большего, чем она. Предъявляя человечеству предел истории, с которым вольно или невольно приходится считаться, Америка привлекает сочетанием открытости и уверенности в себе, но отталкивает смесью самовлюбленности и равнодушия к остальному миру. В американской жизни одно почти невозможно отделить от другого. Впрочем, верность своей судьбе и в самом деле требует смирения: не удивительно, что и облик, и мысли американцев отмечены печатью какого-то по-армейски строгого единообразия. Проблема поиска идентичности им неведома - идентичность у них уже есть, и при том - идеальная, метаисторическая, удостоверяемая подробными бюрократическими процедурами - этими обрядами посвящения в общину счастливцев, избавленных от барахтанья в тине истории. А не менее обязательная словесная самокритика, риторическое вопрошание о собственной правоте (на которое всегда уже заготовлен ответ) соответствуют очистительному обряду подданных того же единственного Миллениума.
Америка всегда жила границей, и, следовательно, принятием неопределенности будущего как высшей, неоспоримой определенности. Теперь Америка - единственная глобальная держава, и ее граница проходит всюду. Это значит, что ее опыт граничности должен быть выявлен внутри нее самой. Но живущий пределом сам предела не замечает. Американцы не чувствуют нужды в подлинно критической мысли и, кажется, искренне убеждены в превосходстве своего "прагматизма" над темной "метафизикой" и не менее головоломной диалектикой жителей Старого Света. Прагматизм хочет оправдать совпадение технической мощи и непосредственного переживания жизни - совпадение по-своему не менее чудесное, чем единство начала и конца времен, - и все же безыскусное. Америка предъявляет и одновременно скрывает, маскирует глубину опыта, которую не способна охватить классическая европейская рефлексия. Радикальнее и потому, наверное, точнее всех высказался Бодрийар, прибегающий к геологической метафоре: американизм выводит на поверхность жизни не историческое прошлое, а как бы глубинные пласты земной коры; американская "мечта", при всей ее удручающей банальности, фантастичнее самой смелой фантазии, ибо в ней зияет бездна невообразимого. Сам облик Америки с ее дуализмом глобализированных мегаполисов и провинциализмом местных общин, нередко сохраняющих черты церковного прихода, по-своему свидетельствует об этих основах американского уклада. Бодрийар называет такое странное смешение техницизма и простодушия "реализованной утопией", вездесущей симуляцией, которая лишает смысла любые утопические проекты.
Требуя "открытости", Америка творит в мире... постисторическую пустыню: торжество абсолютной самотождественности, достигнутой ценой отвлечения от исторической предметности. В этом смысле американский глобализм представляет собой высшую ступень модернистского проекта, где техническая тотальность сопрягается со столь же бессодержательным единством "общечеловеческих прав". Задание Америки - отличать себя от мира, не создавая себе исторической идентичности. Это задание духа, ищущего свободу в трансцендентном только для того, чтобы укоренить себя в текучей актуальности жизни. Америка не зря родилась в войне за независимость: она призвана утверждать единство человечества в самообособлении. Ее врагами являются все, кто замыкают тотальность ratio на той или иной культурно-исторической данности, будь то религия, нация или общественный класс. В глазах Америки подобное стремление есть несомненный признак умственной и нравственной ущербности, чтобы не сказать - деградации. Поэтому в глазах Америки ее враги - заведомые неудачники и негодяи. Их выбирают весьма произвольно, руководствуясь больше обстоятельствами "текущего момента" (главного, как уже говорилось, критерия истинности в американском миросозерцании). С ними не воюют (ибо воюют с равными себе), их наказывают, как провинившихся школьников, а если нужно - вычеркивают не дрогнувшей рукой из книги жизни. Ответом - столь же асимметричным - на эту педагогическую абстракцию является современный терроризм с его страстью к физическим мучениям, которые напоминают о реальности тела.
Итак, подлинное призвание Америки заключается в сохранении открытости самого бытия, которая одновременно предшествует истории и прерывает ее. Навеки всемирная и одинокая, Америка не имеет ни врагов, ни союзников - и те, и другие определяются, скорее, по случаю. Американская политика имитирует Крестовый поход с присущими такого рода акции элементами мрачного комизма: реальность войн, которые ведут эти погруженные в свою мечту донкихоты, очень мало соответствует их предполагаемым целям. Впрочем, насилие, неизбежно сопутствующее боевым действиям, благополучно выводится все в ту же область "мечты" - виртуальный мир телекоммуникаций.
Если Америка - граница мира, то ни Америку, ни мир убрать невозможно. Остается последовать девизу древних и воздать urbi et orbi, "городу и миру". Американский вызов миру должен учить обе стороны жить по своему пределу, каковой и есть простейший факт человеческого бытия. Нужно превзойти политику противостояния и научиться ценить "иную разумность" или, лучше сказать, "разумность иного". Нужно осознать возможность и необходимость коперникова переворота в этике, который заставит перестать считать свое субъективное, нарциссистское "я" центром мироздания и сделает высшей ценностью смирение, то есть умение жить в мире и с миром.
Современная политика все больше соответствует этим требованиям: она становится все более диверсифицированной, конкретной и вместе с тем все более вездесущей, размытой, сокрытой, в ней все меньше администрирования и все больше ставки на плавный процесс и неформальный консенсус. В ней все больше фальши, но и все больше искренности. Информационная цивилизация делает предметом коммуникации жизненные миры конкретных людей, и эти новые возможности общения взрывают традиционные культурные стили.
Открытость Другому утверждает неизбежность человеческого со-дружества. В ней и благодаря ей власть растворяется в хаотическом не-единстве повседневности, в необозримом мареве океана жизни. Как говорил Ницше, "настоящая власть, как все доброе на земле, в конце концов упраздняет себя". Об этой пользе смирения в политике раньше всех и, пожалуй, точнее всех сказал китайский патриарх Лао-цзы:
"Если большое государство поставит себя ниже малого, оно будет владеть им. А если малое государство поставит себя ниже большого, оно тоже будет владеть им".
Есть ли другой способ достичь мира в мире?